Один день из жизни Васильича
С утра небо раскалывается пополам. Оно идёт трещиной прямо по середине, и из образовавщейся щели выкатывается ослепляющий шар раскалённого солнца. Оно страшно набухает, растёт, заполняя собой всё пространство, оплавляя веки, выжигая внутренности и иссушая гортань. «Ё,к,л,м,н…Оно ж всё сгорит внутри. Оно ж щас задавит!» А солнце всё ближе, ближе…Васильич боится открыть глаза и увидеть картину наяву. Ужас сковывает все его члены. Ему кажется, что оно кричит во весь голос, но до жены, готовящей завтрак, доносится лишь хриплое матерное бормотание: «Ётть! Ну хуть ба хто-нибудь…» Это крик души! Молящий и стонущий! Но душа Васильича всегда кричит по утрам…Жена привыкла…
Сделав отчаянное усилие, Васильич медленно разлепляет один глаз, потом второй и видит белый потолок с трещиной в виде буквы «Z», а затем он медленно приподнимается и яростно трясёт чугунно-тяжёлой, гудящей как пивной чан, головой. А солнце заглядывает в окна! Оно строит омерзительные рожи! И это слишком – солнце смеётся над Васильичем! Но Васильича голыми руками не возьмёшь! Он начинает думать о припрятанной на утро четвертинке и солнце сразу скукоживается, резко уменьшаясь до размеров желтка. На сердце как-будто легчает. Скрипит кровать, шлёпают босые ноги – сначала по прохладному полу, потом по бетонной дорожке. Волшебная влага обжигает горло и покрытое рыжей щетиной лицо Васильича расплывается в блаженной улыбке. С чувством глубокого удовлетворения он показывает солнцу фигу и отправляется навстречу грядущему дню.
Словно рыцарь в доспехи, Тимофей Васильич облачается в костюм солдата, комуфлированный под опавшую листву. Здоровый и сильный, он выходит на крыльцо и взирает на деревню, словно император, грозный и справедливый. Он даёт последние распоряжения супруге и верноподданным. Но мнимые подданные проходят мимо, не склонив покорно головы, а жена, так та и вовсе отмахивается от него, как от назойливой мухи, но долг выполнен, команды отданы и Васильич спешит к своему коню, который сеет, пашет и косит, а сена не просит.
Трудовой подвиг Васильича начинается обычно в восемь часов. Примерно. Каких-нибудь полчаса отклонений великий труженик полей не считает преступлением, поэтому его железный конь, чихая и кашляя, смолкает на соседней улице. На звук мотора выходит ясноглазый молодой человек с растрепанными усами и волосами, и, слегка нажимая на звук «р», говорит несколько нелестных слов о жене. В руках он держит куриные яйца, сваренные вкрутую, и железную кружку с самогоном. Тимофей Васильич вздыхает… Принимать на глазах у односельчан невесело, но, в данном случае жажда легко перебарывает имидж – Васильич снова вздыхает, опрокидывает кружку и принимается за яйца, поглядывая на прохожих с видом недовольного короля, трапезе которого помешали. Его орлиный профиль гордо чеканится в синеве утра, глаза презрительно сверкают, а пальцы быстрыми суетливыми движениями очищают скорлупу…
Через пятнадцать минут совсем другой человек подходит к трактору и уверенно включает первую передачу. Трактор торжественно грохочет по улице. Из-за покрытого пыльными разводами стекла поглядывает на мир счастливый Тимофей, помахивая рукой встречным механизмам. Лишь один из них вызывает его скептический взгляд – микроавтобус свата. Неудовольствие великого труженика легко объясняется – сват считается зажиточным, а угощает хорошего человека крайне редко. Настроение сразу портится. Окончательно выбитый из колеи Васильич сонно тащится на тракторе по бесконечной дороге. Глотнуть нечего и перспектива безрадостного тоскливого утра так удручает сеятеля, что лицо его с обвислыми небритыми щеками ещё больше обвисает и даже удлиняется, и становится он похож на грустную старую клячу. Бездонные его глаза так и кричат немым отчаянием вперемешку со злобой. А тут ещё мужик какой-то стоит на дороге и машет! Чего привязался к больному человеку? И чем он таким странным машет? Васильич сощуривает близорукие глаза, силясь разглядеть продолговатый предмет и, когда подозрения его укрепляются, сердце начинает радостно колотиться, готовое выпрыгнуть из впалой грудной клетки. В моторе что-то начинает чихать и появляется уважительная причина для остановки.
Оказывается, мужику нужна солярка, совсем немного, за это оно само собой…Если мало, то потом…Васильич возмущён – разграбление дефицитного дизтоплива, каждая капля которого на счету - не его стиль, за кого его принимают? Но глаза – зеркало души Васильича – так нетерпеливо блистают, что мужик молча слушает, покачивая в руке полуторалитровую бутыль, …почти полную! Мерные колебания вожделенного предмета завораживают Васильича, как кролика, и он сливает дефицитное дизтопливо, сглатывая рефлекторную слюну. Завладев драгоценным сосудом, а также баночкой браги, положен-
ной впридачу, Тимофей с дотошностью ОТК проверяет герметичность закупорки, прячет заработанное в закрома и вдруг замечает свежую грязь на лобовом стекле. Теперь чёрные кляксы, заслоняющие свет, кажутся особенно недопустимыми. Васильич берёт тряпку и старательно стирает их, ласково поглаживая выхлопную трубу.
Снова ревёт мотор и грохочущее чудовище уже без ненужных остановок достигает рабочего места. Здесь, на лоне природы, вдали от шума и суеты деревни и зорких глаз жены великого труженика вновь начинают обуревать соблазны. Но – работа есть работа! Ничего не поделаешь! Делу – время, потехе – час, поэтому Тимофей глушит мотор лишь после прокладки первой, ровненькой, как струна, борозды. «С почином!» - восклицает он и откупоривает бутыль. Сделав несколько восхитительно приятных глотков, Васильич разворачивается и прокладывает ещё одну борозду. Глотает, разворачивается и вновь глотает. Не торопясь, без суеты. Ведь главное в работе – это чёткость и отлаженность.
Летит время. Борозды становятся не столь ровными, глубина вспашки периодически меняется и, что самое странное, временами можно заметить изменение ширины захвата. Подобные вещи прямо-таки обескураживают Васильича. Он решает, что кто-то глумится над ним и почём зря кроет окулиста. «Нет, это не работа», - бормочет Тимоха и решается на обеденный перерыв.
Блажен обед хлебороба в поле! Сладко пахнет травами, веет лёгкий ветерок, щебечут весело птички, мерно дышит, поблёскивает на солнышке взбудораженная плугом красноватая земля, местами развороченная до глины. Васильич вдыхает полной грудью чистый полевой воздух, расстилает на пригорке аккуратную маленькую скатерть, раскладывает на ней снедь и приступает к трапезе. Жена приготовила не бог весть что… От бутыли самогона, полученной в результате товарообмена не осталось и следа… Слава труду, что банка браги цела! Васильич наливает брагу в эмалированную кружку, отхлёбывает и начинает тихо плакать. Ему жалко загубленной молодости – ведь он мог стать всем, даже милиционером, но подвела хрупкость души: в торжественный момент написания автобиографии юный Тимоха так разволновался, что сделал на одной странице девяносто восемь ошибок…
Крупные слёзы прокладывают кривые борозды на измождённом непосильным каждодневным трудом лице Васильича. Ему жаль, что он не играет на скрипке, не поёт в хоре, не катается вечером по асфальту на роликовых коньках. Ему жаль дочь. Она лежит в больнице, а съездить ему к ней некогда – всё время на работе. Васильч плачет, размазывая слёзы грязными кулаками, раскачивается из стороны в сторону и тихонько ругает сына, для которого он, отец, всё…, а тот отцу даже рюмочки не нальёт.
Волнующий запах браги привлекает большого шершня. Шершень подлетает, опускает хоботок в кружку. «Пей, пей, морячок. Пей, полосатый…», - нежно приговаривает Васильич и, как священнику, неожиданно рассказывает шершню свои грехи, а потом делится грандиозными планами. Потягивая из кружки, шершень одобрительно гудит. Васильич вдохновляется и продолжает. Однако через какие-нибудь пятнадцать минут мохнатый «патриарх» начинает конвульсивно дёргать крылышками, нервно вздрагивать и наконец падает замертво на обеденную скатерть. «Слабак», - разочарованно вздыхает бывалый бражник, бережно заворачивает шершня в промасленную тряпочку и укладывает на сиденье трактора. Некогда! Васильич продолжает трудовую деятельность, заботливо поправляя съезжающую время от времени тряпочку с новым другом, абсолютно бесчувственным.
Меж тем с ясного неба вдруг спускается туман, он застилает всё вокруг. Предметы начинают принимать неясные очертания, расплываться и качаться. Отчаянно крестясь, Васильич глушит мотор, закрывает дверцы, сворачивается клубочком на сиденье и засыпает в позе эмбриона. И снится ему, что он дирижирует симфоническим оркестром, во фраке, гладко выбритый и причёсанный. Будто бы зал большой, весь освещён так ярко и полон народа – собралась послушать вся деревня. И такая музыка хорошая, что многие хватаются за сердце, и плачут, и хвалят Васильича, и говорят, что это он, а не Бах сочинил фуги, и только сват не верит. Он сощуривает серые глаза, улыбается и ехидно так говорит: «Что, Тима, опять поле зря исковырял?» А Васильич в ответ не матерится, потому как положение обязывает – разве пойдёт мат, если рубаха хрустит от крахмала и щёки блестят от крема, но на душе почему-то тоскливо и смотреть в сторону свата неудобно.
Просыпается Васильич уже в сумерках, когда исчезает туман. Шершень улетел. Всё закончилось. Пора домой! Домой! Трактор летит, как самолёт, скачками преодолевая препятствия. Деревья быстро мелькают, сливаясь наконец в сплошной поток. Уже видна околица…Но – увы! – начинает сказываться нехватка дефицитного дизтоплива и как, собственно, трактор движется, не понимает даже Васильич. Услышав в тишине звук дизельного мотора, селяне останавливаются и безошибочно узнают: «Васильич…Накатом пошёл…Только он так умеет на гусеничном…»
«Ну, давай, браток, давай», - пришпоривает Васильич добрым словом своего верного коня, и тот не подводит, доставляет к дому и выплёвывает на руки заботливым домочадцам. «От… работал, слава богу!…всегда дольше…всех работаем…устал, как собака», - выдавливает Тимоха привычные невнятные слова, зная, что ему никто не верит.
Проходит час, другой и опускается ночь. Деревня замирает. Уставшие за день жители, подрёмывая на диванах перед мерцающим телевизором, слушают песни композитора Игоря Крутого. Васильич же, мечтающий о карьере классического музыканта, попсу не уважает. Он усаживается на брёвнышке: босой, взлохмаченный, закопчённый, бодрый и здорово отдохнувший в течение дня. Он пытается передать накопленную за долгие годы житейскую мудрость гуляющей мимо его дома молодёжи, рассказывая, как они с Гришкой Щегловым в пятьдесят восьмом кормили всю страну, но никто не останавливается, и хлебороб- ветеран делится воспоминаниями с самим собой. Похлопывая себя по коленке, он что-то долго и бессвязно кричит в темноту. Это крик души…Молящий и стонущий! Но никто не бежит на помощь…Душа Васильича всегда кричит по ночам – люди привыкли…
А шершни ночью спят…