Своеволие чревато
неустойчивостью фаз
смены часом киловатта
и заменой быдлом нас,
распоясавшихся в слове,
в безмятежных новостях.
Разве это вам не внове
прочитать в моих стихах?
Усомниться может каждый
и подать, простите, в суд.
Что там будет? Мне не важно,
но меня не унесут
в своеволие свободы
под горой осенних бед,
где прозрачны небосводы.
Одинаковость побед
удручает, не напрасно
жизнь печальная хрупка.
На закате солнце красно.
Грань безумия тонка,
за которой пропасть ночи,
темь прессует круг костра,
ветер с листьями лопочет
под суровый скрип пера
по листу раздумий новых
не по поводу, а так.
Там моё унынье стонет,
понимая, что никак
не взлететь на крышу счастья
безмятежности земной.
И опять ко мне стучатся
мысли, ставшие виной
произвольности беспечной
под предлогом, даже без
жизни странной, но не вечной,
где попутал, видно, Бес,
возжелав бессмертья, славы,
я карабкаюсь туда,
где не горы, а отвалы
и не ходят поезда
в глухомань осенней стужи:
нету рельсов и без шпал,
насыпь в поле обнаружив,
я не счастье испытал,
а простое невезенье
у безнравственной черты,
где моё поёт прозренье
и не прячется в кусты.
Своеволие успеха
в перемене торжества.
Не могу я жить без смеха,
не могу без хвастовства,
так и хочется смеяться
над собою, в темноте
хохотать навзрыд от счастья,
зная место на шестке.
Принимать советы ранних
и ранимых от весны.
Я, наверно, гордый странник,
и вокруг я вижу сны.
Не сбывающихся сказок.
По-над речкой тишины
проплывают словно фразы
однотонные штаны
облаков снаружи прясла
в себялюбии, за ним
кто-то этой ночью крался;
на снегу неразличим
оставался след везенья
припорошенный слегка.
И качалась, как растенье,
вверх поднятая рука.
Обессиленное чувство
принимало образ тьмы,
мысли где в галоп несутся.
На загривке у зимы
остаются пятна грусти,
состоянья на пятак.
И качаются над Русью
своеволье и пустяк.
Отдыхает непонятность
под кустом запретных схем.
И мне слышится невнятность
в неуживчивости тем.