Знакомо ли вам ощущение,
когда самые счастливые из воспоминаний
несправедливо смешиваются с горьким чувством утраты,
потому что остаются безнадёжно в прошлом,
и ты, вместо того чтобы радоваться им,
вынужден вновь и вновь с ними расставаться?
Поскольку эта память часто связана с путешествиями, я пробовал облегчить себе жизнь, переложив её бремя на все, виденные нами места, думая не только о том, что все эти путешествия дарили нам, но и о том, что мы дарили этим городам, их улицам, музеям, паркам, отелям и ресторанам. Не может быть, чтобы наша радость, наша любовь к ним и признательность не остались в памяти городов. Мы ведь не только с благодарностью вбирали их гостеприимство и доброту – мы возвращали им наши добрые чувства. Может быть стоит надеяться, что Мюнхен, Париж, Лондон, Вена, Мадрид, Барселона и Севилья, Рим, Неаполь, Милан, Флоренция и Венеция – ах, Венеция! – Дублин и Эдинбург… Что и они будут помнить, как восторженно бродили по их улицам эти двое…
Я кажется уже признавался однажды, что время постепенно заставляет даты рождения становиться более значимыми, чем противоположные даты. Если помнить, что человек всё же однажды родился, можно сосредоточить свои мысли на его – её – жизни и позволять утрате заслонять своим чёрным крылом живой облик того, кто по сей день составляе бо;льшую часть твоего существования.
В конце концов, то, чем ты продолжаешь жить, что всё ещё способен худо-бедно производить своими руками, неразрывно связано с именинником – именинницей – и не будь этой даты, возможно вообще не было бы тебе дано.
В последние пять лет мне каким-то чудом удавалось приурочить завершение очередного продукта своего воображения к 22-му марта. В этот раз этого не случилось. Длящаяся книга – по некоторым признакам, последняя – движется медленно, с долгими остановками.
И всё же, поддерживая традицию, предложу новорожденной хотя бы небольшой отрывок – начало этой новой истории.
САД
Мыслью ли создан пейзаж или, зримый однажды,
Сам он возвёл причудливых мыслей чертог?
(Автор неизвестен)
Приблизившись к сорокалетию, Адам обнаружил в себе подобие счётчика Гейгера или металлоискателя. Он успел познакомиться с тем, что предлагает мир, испытать всё казавшееся привлекательным и всё, следовавшее затем в качестве расплаты, и не претендовал на остальное. И вот оказалось, что нечто важное упущено, но неизвестным оставалось, что это может быть и где его следует искать.
Этот внутренний инструмент изредка давал о себе знать едва слышным писком в путешествиях, если внимание Адама удерживал, например, алый отсвет заходящего солнца на зданиях Рима, или ложившиеся на землю тени молчаливых холмов Коринфа. Картины эти ничего не объясняли и служили только напоминанием и подтверждением, что он рискует прожить жизнь, так и не узнав главного в ней.
Он пробовал расшевелить воображение, и иногда удавалось поймать образы чуть более внятные, намекающие на какое-то место, откуда можно начать поиски этого неведомого. Адам условно назвал это место Садом.
Просторные площадки полого поднимаются одна за другой, уходя одновременно вдаль и ввысь. Их череда выглядела бы широким городским проспектом, если бы не отсутствие зданий вокруг и неуклонный ступенчатый подъём, указывающий, что где-то там у этой дороги есть вершина. Туда и направляется, неспеша прогуливаясь, многочисленная публика, отвлекаясь на ярмарочного облика лотки и киоски, длинными лентами пестреющие по обе стороны пути. Преобладает праздничное настроение, лишь слегка обременённое влечением, побуждающим или вынуждающим всех перемещаться всё-таки в одну сторону. При этом никому не известно, дошёл ли уже кто-то до конца, и что, собственно, там ждёт...
Другой ландшафт располагался в горах. Он составлял непосредственное окружение извилистого шоссе, спускавшегося с возвышенности к каким-то центрам цивилизации в отдалении, которые сами по себе не обещали ничего нового и, скорее всего, находились вообще за пределами Сада. А наверху, там куда зовёт воображение, никак не достигающее цели, находилась редкая и желанная обитель, где жизнь идёт так, как ей следовало бы идти, не порождая гримас и неловких телодвижений, которыми переполнен дольний мир. Слабость воображения вызвана тем, что перемещения здесь всегда совершаются сверху вниз, и путник упускает из виду всё, что остаётся позади.
По сторонам дороги растёт лес, предоставляя свои разнообразные уголки и красоты для временного отдыха или для прогулок. Самое блаженное чувство связано как раз с этими передышками или прогулками, с длящимся присутствием в промежуточном пространстве между совершенством верхней обители и назойливо ждущей тебя цивилизацией там, в низине.
Они не всегда светлы и безмятежны, эти прогулки. Может оказаться, что идёшь в
кромешной тьме по мягкому ковру высохших листьев, повторяя одно из уже случавшихся
прежде путешествий к просторному, освещённому в ночи павильону, которое оказывается на сей раз тщетным. Всё выходит сикось-накось – шаги твои нетверды, как будто перед выходом выпил лишнего. Кажется временами, что кто-то невидимый сопровождает тебя в отдалении. Наконец, приходишь к высокому отвесному обрыву, о существовании которого здесь и не подозревал. Ты, видимо, забрёл дальше прежнего, пропустив по пути знакомый павильон. И при этом обзавелся незримым спутником – иногда слышны его шуршащие шаги. Придвинувшись к ненадёжному земляному краю, ты различаешь далеко внизу несколько смутных фигур, похоже проводящих время за пикником у костра, горящего загадочным лиловым пламенем, но спуститься к ним во тьме и по такой крутизне невозможно. Да ты и не уверен, что хотел бы оказаться среди них.
Тем временем, сопутствующая тень выжидает – что же ты теперь предпримешь. Приходится возвращаться, отложив на будущее разгадку этой мрачноватой и всё же интригующей прогулки.
А упомянутый павильон, до которого в этот раз не удалось добраться, будет и впредь притягивать к себе в сумерках, хотя никогда не знаешь, чем тебя встретит это, похожее на картинную галерею или большой танцевальный зал помещение. И однажды попадёшь на многолюдный бал-маскарад, где станешь свидетелем встречи двух юных существ.
- Когда меня сюда посылали, было сказано, что здесь обитает неземная красота. Но, знаешь, мы не очень-то верим словам...
- Кто посылал?
- Святой Дух. Теперь я своими глазами вижу, что он был прав. И вот что – я послан в чине монаха. Страсти и низкие желания мне неведомы, так что бояться меня не следует. А руку твою я держу только чтобы удержать... Ах, это нескладно вышло. Ну, пусть. Чтобы удержать твоё внимание, потому что я должен передать тебе в дар... Фу, как язык заплетается... Передать то, зачем послан – благословение Святого Духа. Обычно оно передаётся поцелуем. Так что, прими спокойно и будь благословенна.
- Ну вот что это! Нежданный дар, неизвестно за какие заслуги. И что же, теперь я буду в долгу? Не нравится мне чувствовать себя обязанной, ни Святому Духу, ни незнакомому монаху. Возьми, пожалуйста обратно...
Ба! Да ведь эти двое кого-то напоминают. Не станем задерживаться и смущать их...
Теперь он был посреди яркого дня, и – в самом деле в саду, разросшемся вокруг дома.
- Пооончик!
Чистый женский голос полон нежности.
- Пора домоооой!
В этих восходящих и нисходящих квинтах не слышно требования, только
мелодичный сигнал подоспевшего времени. В них нет даже ожидания отклика.
Пончик и не отзывается. Он здесь, в густых зарослях, не может пока шевельнуть ни языком, ни рукой, ни ногой. Его взгляд прикован к огромному белому пузу распростёртой в траве жабы, только что забитой насмерть поспешными, избыточными ударами палки, в которых нашли себе выход судорожная смесь страха и отвращения. Отвращение ребёнка видом уродливого создания в объяснениях не нуждается. Чувство же страха, испытанное им, выползает за границы детского ума, ибо кроме первоначального ощущения опасности, в процессе схватки рождался ещё и ужас от непоправимости того, что он совершает. Он, кажется, даже немного подвывал, помогая своей воле не впасть в паралич.
Противник мёртв. Мертвее не бывает. Несколько секунд назад, под последними ударами ещё дёргались лапки. Сейчас перед ним полная неподвижность. И тишина.
- Пооончик!
Вот он уже бросил палку – туда же, к безжизненному существу. И переступил с ноги на ногу, возвращая себе способность двигаться. Но ответить по-прежнему не может. Не может отозваться как раньше, как обычно. Что-то случилось, и требует от него вести себя иначе. Как – он не знает.
Он не похож на пончик, разве что лёгкой смуглостью кожи. Даже когда по той или иной причине ему приходится зарумяниться, его худые щёки только ещё больше смуглеют. И долго это прозвище не проживёт. Как только о н пойдёт в школу, родители сами догадаются, что не следует дарить его ехидным сверстникам такое оружие. Прозвище связано с его именем Понтий, и пусть уж юные безбожники сами ломают себе голову над тем, во что его можно превратить. Но до школы ещё целый год.
- Пооончик!
В интонации матери всё ещё нет ни намёка на тревогу. Можно, пожалуй, различить едва заметный оттенок лукавства, уверенности, что адресат слышит, и что это –
обоюдная хитрость.
Хитрость так хитрость. Рано или поздно у человека должны появиться секреты. Наверно он испытал бы облегчение, если бы мама объяснила ему, например, что ведь это могла быть не безобидная жаба, а ядовитая гадюка, и что защищаться следует не размышляя. Но в этот раз она ничего не узнает, а мимолётное смятение души двинулось тем временем в медленный рост...
Из этих воображаемых странствий постепенно складывалось впечатление, что подобное место должно где-то существовать. Иногда он подозревал, что Сад это, может быть, и есть настоящая жизнь, а то, с чем пока приходилось встречаться снаружи – лишь её приблизительные очертания, проникающие сквозь мутные окна очей. Однако, за исключением раз-другой услышанного им слабого сигнала, при всех его внешних перемещениях внутренний кладоискатель не издавал ни звука. Пока Адам случайно не попал в отдалённое предместье, название которого тут же выскочило из памяти, потому что уже на перроне местного вокзала его оглушил победоносный треск нашедшего свою цель прибора. Это и был его Сад.
Место можно было бы называть городком, поселением, курортом, но будучи внешне похожим на множество других подобных мест на земле, оно обладало какой-то дополнительной самостоятельностью, и хотя меньше всего напоминало традиционный цветочный или плодовый сад, первым на ум пришло именно это название, укрепив его первоначальную догадку.
Не задумываясь о том, что может означать неожиданная находка, и не покинул ли он знакомые пространства, Адам решил здесь задержаться. Он оказался вдруг ближе чем когда бы то ни было к источнику своего пробудившегося беспокойства. Вот и всё.