Конверт задрипанного счастья
с ответом из пустой Москвы…
…мне хочется себе сознаться,
и чтобы поняли все вы,
которые безумно рады
моим – увы – провалам в ямы
воздушные на взлёте в высь,
иная где проходит жизнь,
иное время и эпоха
с идейной пылью лагерей,
вокруг подобие зверей –
охранники, чекисты, блохи
и “враг народа”, словно штамп,
а рядом Осип Мандельштам,
замученный в неволе чести.
Его я слышу часто крик.
И Лермонтов, и Пушкин вместе –
мучений длящийся всё миг,
Васильев Павел одинокий,
оставивший навеки строки
незамутнённой чистоты…
Все протоколы те пусты,
и современные не лучше...
…в наручниках идёт Поэт,
всем до него и дела нет
нам, в боевой живущим буче,
принявшим вместо дружбы блат,
за демократию – диктат.
Пишу поэмы – мадригалы,
могу и оду накропать,
представлю повестью скандалы,
не то что горьковская “Мать”.
Трагедия и фарс в романе
с коммунистическим обманом
из эпопеи подлых лет
войдёт в литературный Свет,
без жвачки детектив, но пошлый,
без матерных поганых слов,
но исключительностью нов
о жизни подрасстрельной прошлой
в озябшем сумраке эпох,
когда в стране переполох
стоял во всех деревнях малых,
не знали: – А в кого стрелять?
И на боках, безвинно впалых,
давай прикладами гулять
эпоха буйных коммунистов
и комиссаров, и чекистов
в стране, где всенародный страх,
где всё вершилось впопыхах,
создали странную систему,
как пирамиду кверху дном,
сосредоточив власть в одном
вожде. И потому поэму
решил Сорока записать.
Историю желают вспять
крутнуть единороссы в буйстве,
разведчики из КаГеБе
с утратой благородства, – чувства
нахально жёсткие в судьбе.
Их заявления красивы,
они горды и зло спесивы,
идут по трупам по Чечне
и тонут, вязнут на войне
за власть безвестных обещаний
с диктаторским азартом вслух,
что перехватывает дух,
как быстро мы в стране нищаем,
но верим в доброго царя…
О! как же это, люди, зря!