Он стал философом в анатомичке.
Помимо Стравинского
отчасти в том виновата античность.
Среди горечи тысяч «Выходите, конечная станция!»,
трудно не вообразить, что ты немножко Харон,
возвращаясь со смены мартовским вечером,
толкаясь средь тех, кто не погребён,
носами ботинок от каяка до галеона, столкнуться кормою черепа, палубой клетки грудной
с всклокоченной тенью имени профессора Лебединского.
Выбежать не на следующей, а прямо сейчас, в апрель.
Вчера казалось, снег будет идти бесконечно.
Но однажды неизвестное тело,
похожее на содержимое выгоревших звёзд,
встрепенулось, сорвав голосовые связки ореховым скримо:
треснул лёд и поплыл по воде чешуёй-скорлупой,
а оно — ожило, захлебнулось капелью, вспотело,
выступило сукровицей из-под простыни располосованное солнцем подсугробное существо,
бросилось за ним на перекрёсток, нагнало его, распахнуло воротничок,
закружилось вдоль линии нимба над его головой.
Не то, чтоб он был как Хома Брут,
но и она, — та, что завтра ему навстречу —
обыкновенная женщина, (если он выживет, заживет,
отбодается от парящей сущности над ним уже сегодня вечером),
инструктор на бортике бассейна,
читает книжку про джигу с гормонами, неподвижный образ жизни, остеопороз.
Перебегает мальчик улицу, с ракеткой, в экипировке.
Теннисный корт в Бирюлёво
открывается в семь утра, а затем, ближе к полночи, на Дубровке, оператор выйдет из офиса КСЭ,
застрянет курьер на кольце в автопробке.
Между ними весна как верлибр искалеченный
в листьях пляшет осенних, чернушных, сухих,
Из проталин разрытых припадочным мартовским ветром,
Так бывает всегда:
после нескольких солнечных дней
как в стране для глухих бродят пьесы Айги,
и вернётся однажды тот, кто скрылся в вечность,
Я ему, осеня себя крестным знамением,
прошепчу: «Галюнок, растворись...»
После нас только вихрь! Крошки выстлут пол-неба!
Что за сажа поднялась с подкладки души?
Отчего разговор мой постыл и невежлив,
отчего сон порывист и жесты быстры?
То ли на, то ли ой, то ли ливень весенний над ухом,
Только нам всё равно, кто витийствует в паузах там,
если выскользнет кто-то в пейзаж за больничным окошком,
Пошатнётся слегка набочок небосклон,
Слышишь, всё пробудилось, но самые первые
из февральского морга пришли пионеры,
инфернальной капеллой взревев: «панки, хой!»