1922 год
*
Вот Киев. Вечер. Подъезжаю.
С Тифлиса долог был мой путь весьма.
Широкий был разгар весны. Каштаны
Цвели, на куполах - Владимирский собор - горячий блеск дарил закат,
Шумел нарядно уж Крещатик.
Я дома. Да, от времени не жди пощады -
День пролетел, за ним другой, и третий прочь....
Мы на балконе. Вечер приближался, предвещая ночь.
Сад Ботанический пред нами. Изредка трамваи
Ползли бульваром Бибиковским, издавая визг.
На площади, что пред Владимирским собором, из
Промежутков меж булыжников повырасла высокая трава. И
Закатный свет, от стёкол многих окон отразившись, наполнял
Собою улицу... «Иди своей дорогою, но нас не забывай...»
==
Я очень долго добирался от Тифлиса до Киева.
В Киев поезд пришел к вечеру. Был широкий разгар весны, цвели каштаны, на куполах Владимирского собора горел горячий блеск заката, нарядно шумел Крещатик....
Мы сели на балконе. Он выходил в сторону Ботанического сада. Изредка по Бибиковскому бульвару проползал, повизгивая, трамвай. На площади Владимирского собора меж больших булыжников уже выросла высокая трава.
Приближался вечер. Закатный свет, отраженный множеством оконных стекол, наполнял улицу.
– Костик, – спросила моя сестра Галя, – ты правда напечатал несколько своих рассказов?
– Откуда ты знаешь?
– К нам как-то зашла Гильда, сестра Эммы Шмуклера. Ты её помнишь?
– Как же! Такая длинная, нескладная.
– Ну, сейчас она, говорят, красавица. Не узнаешь. Так вот она и рассказала об этом. Что же ты нам их не прислал?
– Я привёз их с собой.
– Так слушай, – таинственно сказала Галя, – ты положи их на мамину постель, на подушку, а сам ничего ей не говори. Ты знаешь, теперь это ее единственная мечта, чтобы ты стал настоящим писателем. Недавно мама сказала про тебя, что если ты сделаешь хоть немного хорошего для людей, то этим искупишь – так она и сказала: «искупишь» – все ошибки отца. Скажи, пожалуйста, – ТО, ЧТО ТЫ ПИШЕШЬ, МОЖЕТ ПОМОЧЬ ЛЮДЯМ, ЧТОБЫ ОНИ МЕНЬШЕ СТРАДАЛИ? Как ты думаешь?...
Я сделал так, как мне посоветовала Галя, – положил вечером на мамину подушку три моих рассказа, вырезанных из газет, где они были напечатаны. Мама в это время возилась на кухне.
Я, конечно, струсил и тайком ушёл в город. Бродя по улицам, я всё время гадал – прочла ли мама рассказы или ещё нет. Наконец я не выдержал и вернулся домой.
Дверь открыла мне мама. Она взяла в ладони мою голову и крепко поцеловала в лоб. Глаза у неё были заплаканы.
– Если бы ты знал, – сказала она, – какие вещи я сейчас прочитала! Спасибо тебе, Костик. От всех нас – и от отца (давно умер - был добрый, но «неприкаянный» человек) и от братьев (оба погибли на войне с германцем), и от нашей несчастной Гали (она практически полностью потеряла зрение).
Мама не могла говорить. Она села на табурет в передней.
– Дай мне воды, – попросила она.
Я принёс из кухни кружку воды и дал ей напиться.
– И это мой сын, – сказала она почти шепотом и погладила мои руки. – Мой Костик!
– Ну что ты, мама! – сказал я, пытаясь её успокоить. – Я останусь здесь, с вами.
– Не надо! – твердо ответила мама. – Иди своей дорогой. Только смотри – НЕ ЗАБЫВАЙ НАС.
Внезапно она сжалась в комок и зарыдала. Я обнял её и прижал к себе.
– Если бы был жив отец, – сказала она, глотая слезы. – Если бы он был жив! Как бы он был счастлив. Он был чудный человек, Костик. Самый чудный человек на свете. Я ему всё простила. И ты его прости. У тебя была тяжелая молодость. Теперь мне и умереть не страшно. Но обещай, что, если я умру, ты возьмешь к себе Галю.
Я обещал ей это, но всё случилось совсем не так, как ожидала мама. Она не увидела даже моей первой книги. Жизнь распорядилась с ней и с Галей круто и несправедливо.
Как-то летом я уехал в Поти, в Колхиду, готовился писать книгу о субтропиках. В Поти я заболел каким-то «синим» сыпным тифом, долго лежал в больнице, долго боролся со смертью, а в это время мама умерла в Киеве от воспаления легких. Через неделю умерла Галя. Без мамы она не могла прожить даже нескольких дней. Отчего она умерла, никто не знал, и выяснить это не удалось.
Амалия похоронила маму и Галю рядом на Байковом кладбище в страшной тесноте сухих заброшенных могил.
С трудом я нашёл их могилы, заросшие желтой крапивой, – две могилы, слившиеся в один холм, с покоробленной жестяной дощечкой и надписью на ней: «Мария Григорьевна и Галина Георгиевна Паустовские. Да покоятся с миром!»
Я не сразу разобрал эту надпись, смытую дождями. Из трещины в дощечке тянулся бледный, почти прозрачный стебелек травы. И странно и горько было думать, что это – всё! Что этот стебелек – единственное украшение их тяжкой жизни, что он – как болезненная улыбка Гали, как маленькая слеза из слепых её глаз, застрявшая на ресницах, – такая маленькая, что никто и никогда её не увидит.
Я остался один. Все умерли. Мать, давшая мне жизнь – не напрасную и не случайную, – лежала здесь, под глинистой киевской землей, в углу кладбища, рядом с полотном железной дороги. Сидя у могилы, я чувствовал, как содрогалась земля, когда проносились тяжёлые поезда. Должно быть, и там, в могиле, мама тревожилась обо мне, как тревожилась в жизни. Она часто смотрела мне в глаза и спрашивала:
– Ты ничего от меня не скрываешь, Костик? Смотри, не скрывай. Ты же знаешь, что я готова пойти на край света, чтобы тебе помочь.
Отрывок из книги
Константин Георгиевич Паустовский
Повесть о жизни.
Книга шестая «Книга скитаний».
Глава «Последняя встреча».
//
Совпало так, что вот сегодня
Одни читатель добрый мне сказал:
«Твой стих с названьем «Жизнь» - весьма особый.
Меня он зацепил...» Его я тут ж перечитал...
Вы не смеитесь - невозможно всё запомнить,
Хоть даже сам крапал... Продолжу:
Стиха суть в общем то проста -
Жизнь всё ж у всех по жизни лишь одна.
Она закончится - тут вариантов нету,
Но два вопроса просятся в конце:
Уменьшил хоть чуть-чуть страдание хоть одного с людей?
Забудут или нет? Ответ всегда лишь в сердце...
Да, строки про семью писателя не стал я рифмовать.
Слеза скатилась по щеке. Такое не посмел менять.