Во время буйства листопада
на всём лежит печаль и грусть.
И даже серая ограда
позолочённая, и пусть,
в алмазах засверкала ярко,
и небо чисто без помарок,
без облаков оно, без туч,
везде играет лёгкий луч,
и серебрится утром ранним
в ночь не опавшая листва,
держась за веточки едва,
не падает, но Душу ранит
вся безысходность бытия,
тревожит суть его меня.
Осенние ветра жестоки,
срывают листья, ветки гнут,
и всё беснуется в потоке,
и всё трепещет в цвете, тут
берёзы в золотом наряде…
…под впечатлением в тетради
заняли место в тишине,
живут, довольные вполне
красивой песенной свободе,
онегинской поют строфой
мотив беспечности святой,
здесь клён разлапистый на взводе
горланит ветреность свою,
уподобляясь соловью.
Когда над городом осенним
плывут, качаясь, облака,
касаясь крыш больших строений,
как будто бы издалека
я слышу голос недоверья...
…скрипят задумчивые перья,
а из-под них бежит строка,
и словно те же облака
ложатся странностью сомнений,
их покрывающий туман
струится в память-котлован,
и исчезают тут же тени,
и в серой массе полосы
сверкают капельки росы.
Я пью осеннюю тревогу
с прозрачностью седых небес.
Ищу свою вперёд дорогу,
ищу с беспечностью чудес,
которых мало в Этом Свете.
С печалью грустного Поэта
иду по прихоти полей,
придумать не могу новей,
как только крикнуть, озираясь:
– Всевышний, дождичком полей,
чтоб стал я всё же посмелей,
идя над пропастью по краю...
Мне кажется, вот-вот сорвусь
и над собою засмеюсь.
Однако не смешно, а грустно
не видеть истинности фраз,
когда в Душе звенящей пусто,
когда не пишется рассказ
и хочется лежать в постели,
и слушать музыку метели,
смотреть, уставясь в потолок,
уйдя заведомо от склок,
искать не рифму, так подобье –
созвучье одиноких слов,
но перезвон колоколов
висит беспечностью над Обью,
и вновь стою на берегу, –
я память детства берегу.