Стихи пишу я ежедневно
который год уже подряд.
Мой критик восклицает гневно:
“Он пишет что попало. Рад –
рифмует жизненные страсти,
описывает все напасти
простыми фразами, на крик,
как многие, и в тот же миг
не переходит, постоянно
использует сюжетный ход
и, независимый от мод,
не входит ни в какие кланы
различной знати, словно бомж,
на свалки городские вхож”.
Теряю я слова, предметы,
порой теряю даже мысль.
Ругают не за то Поэты, –
за то, что прожигаю жизнь
насквозь, как белый лист железа,
и в том, конечно, антитеза
без утвердительных замет,
и вновь не мне маячит свет
на дальнем тихом бугорочке,
откуда виден горизонт
и безобразий частных фронт
проходит, как сквозная строчка
безвинной памяти моей,
где выжег всё вновь суховей.
Не помню то, что было в прошлом,
а в будущем я помню всё.
Но это, извините, грошик.
Вращает быстро колесо
истории забытых предков,
становится смешно нередко
мне над собой, друзья мои.
Сверкают доблести мечи,
а я не помню то, что вскоре
вновь повторяется со мной:
стою за каменной стеной,
своё воочью вижу горе –
не помню, что же там?.. вчера,
но вспомнить не могу с утра.
А люди наши как собаки,
они жестоки и глупы,
готовы сделать всё по знаку
и по команде из толпы
ищеек броситься в атаку.
Мои не нравятся им баки.
Такие Пушкин лишь носил.
Облаивают сколь есть сил.
А мне смешно от той бодяги,
сочувствую я им, друзья,
им по-другому жить нельзя.
Мне жаль, ищейки, вас, бедняги,
красиво вы хотите жить,
вот и стремитесь угодить
всем предержащим, власть имущим,
пред ними гнёте спины вы,
живёте, веселитесь в сущем,
их называете на вы,
предупредительны, о! ужас,
стараетесь, безмерно тужась,
желанье всё ж предугадать,
свою ломаете вы стать.
А я с упрямым постоянством
вам не завидую, братва,
какие к дьяволу права.
И потому, бросаясь в пьянство,
вы хвалите с похмелья власть,
в немилость к ней чтоб не попасть.