Циприан Норвид
Болеслав Лесьмян
Чеслав Милош
Ян Твардовский
Анна Каменская
Тадеуш Ружевич
Вислава Шимборская
Збигнев Херберт
Тадеуш Сливяк
Адам Загаевский
перевел А.Пустогаров
Циприан Норвид
(1821-1883)
В альбом на память
Не только жёны, съевши мандрагоры,
блуждали буйно на границе ада,
не только Данте с трезвым Пифагором -
и я там был, хоть позабыть бы надо.
Но в доказательство тома историй
строчить не буду, я устал немного
от мыслей. Поскачу-ка в санаторий.
Про ад не говорят перед дорогой.
И буду вдаль без устали глядеть я,
вперед несясь с безумною усмешкой,
чтоб, как грибы, сшибать с пути столетья.
Эпохи, люди – все чтоб вперемешку!
Быть тут и там, сжимая время туго,
как выше (ниже) я пишу сегодня,
но только бы не бегать мне по кругу,
не вспоминать бы только преисподню!
Ты спросишь: - Так ужасна область эта?
Там наших близких в муках бродят тени?
- Там близких нет, там и людей-то нету:
сердца там подвергают изученью.
Там нету чувств, там только их пружины -
сцепились по взаимному расчету.
Как бы нутро заржавленной машины,
любой ценой запущенной в работу.
Там не к чему стремиться, все - рутина,
а день и ночь – не тех угодий гости.
Лишь бьют часы размеренно и чинно -
как забивают в пол тупые гвозди
Но не удастся сосчитать удары:
хоть рок во всё свои вонзает шпоры,
но слились без просвета новый, старый,
и не понять, пробило час который.
И с вечностью там каждый в битве лютой,
но каждого измучили сомненья:
на самом деле год он иль минута?
Хоть он бежит, да всё без измененья.
И пульс иронии всегда стучит в их жилах,
и понимают с ясностью конечной,
что ни один догнать себя не в силах
и чисто прозвонить, трезвоня вечно.
И вновь без смысла движутся пружины -
трагедией без слов и без актера,
как музыка, что, полная кручины,
пока томится в ожиданье хора.
И судорга тебе сведет утробу,
как пассажиру вдруг - болезнь морская.
Но это – ярость самой высшей пробы.
Откуда эта ярость, я не знаю.
А впрочем, когда взвесят, как безменом,
попробуй не взбеситься от досады -
ведь обнажат твою бесстыдно цену.
Увидишь, кто ты ... спрашивать не надо!
Ты примерял одно, другое имя?
Иль звался тем, что получил от дедов?
А сколько мыслей разделил с другими?
Привычек, мод, фасонов, трафаретов?
Теперь горишь ты щепкою сосновой -
летают хлопья средь огня и пыла.
Свободным станешь от всего чужого?
Или сгорит всё, что твоим лишь было?
И в пепел превратишься ты, и сразу
развеет ветер, не оставив следа?
Иль в пепле заблестит звезда алмаза,
сверкнет зарей предвечная победа?!
Но я устал от этих всех историй,
И мысль о них меня томит немного.
Нет, лучше я поеду в санаторий.
Про ад не говорят перед дорогой.
В попутчиках болван какой-то хмурый -
пускай трусит, не вымолвив ни слова,
ни музыки и ни архитектуры
не ведая, и ничего другого.
Пусть в два конца дорога эта длится -
веков и стран: меня не приневолишь
себе в пространстве проводить границу.
И небеса – околица всего лишь!
W pami;tniku
Болеслав Лесьмян
(1877-1937)
Снишься мне
В снах приходишь ко мне, как чужая,
и с тобою летим мы сквозь тучи.
Мгла и мгла без конца и без края!
Темнота, Бог, обрывы и кручи.
Ты торопишь меня к неизвестной судьбе,
шепчешь, быстрым полетом согрета:
"Я ведь только приснилась тебе.
Не забудь же об этом..."
Не забуду. С тобою мелькну в вышине
и во мрак и туман поплыву.
Как же ты тяжело снишься мне!
Что там ждет наяву?
We snie
Чеслав Милош
(1911-2004)
Cвидание
Ехали в промерзших предрассветных полях,
взмывало красное крыло, но вокруг была ночь.
Вдруг дорогу перебежал заяц
и кто-то из нас показал на него рукой.
Это было давно. В живых нет
ни зайца, ни показавшего на него.
Где ты, любовь моя, куда делись
взмах руки, бегущая дорога, шорох мерзлых комьев -
я не жалуюсь, просто хочу знать.
Spotkanie
Площадь Цветов
На Площади Цветов в Риме
корзины лимонов и оливок,
брызги вина на брусчатке,
отломанные головки цветов.
Торговки вывалили на прилавки
розоватых обитателей моря.
Черные гроздья винограда
легли на ворс персиков.
Именно тут
сожгли Джордано Бруно.
Палач поднес огонь к поленнице
среди галдящей толпы любопытных.
А едва погасло пламя,
народ снова заполнил кабаки
и торговки понесли, поставив на головы,
корзины с лимонами и оливками.
Я вспомнил Площадь Цветов
у колеса обозрения в Варшаве
погожим весенним вечером,
когда веселая музыка
заглушала залпы
за стенами гетто,
и влюбленные пАры взлетали
прямо в погожее небо.
Ветер нес от горящих домов
черных воздушных змеев
и люди на карусели
хватали эти лоскуты.
Юбки женщин развевались
на этом ветру
и веселые толпы смеялись
в погожее варшавское воскресенье.
Кто-то выведет одну мораль:
народ, что в Варшаве, что в Риме,
делает покупки, веселится и влюбляется
рядом с костром мученика.
Кто-то другую:
людские дела мимолетны -
все забывается, стоит
погаснуть костру.
Но я думал
об одиночестве
гибнущих,
ведь когда Джордано
стоял на поленнице,
во всем языке не нашлось слов,
чтоб проститься
с теми, кто оставался.
Они шли пропустить стаканчик,
или за морскими звездами,
и корзины оливок и лимонов
проплывали в веселом гуле.
Он стал далеким,
словно прошли века,
и люди дожидались, когда он уже
взмоет вверх в своем пламени.
Гибнущие одиноки,
мир их забыл,
наш язык теперь им чужой,
словно язык древней планеты.
Но остается легенда.
Через много лет
на новой Площади Цветов
поэт словом подымет восстание.
Варшава, Пасха, 1943
Campo di Fiori
Бедный христианин глядит на гетто
Пчелы обустроились в красной печени,
муравьи обустроились в черных костях.
Рвется и втаптывается в землю шелк,
в крошку, в пыль истолкли стекло, дерево, медь, никель,
серебро, гипсовую лепнину, жесть, струны, трубы, кисти, хрусталь.
Вспышка! Фосфорный огонь пышет с желтых стен,
глотает человеческие волосы и шерсть животных.
Пчелы обустроили соты в легких,
муравьи обустроились в белых костях.
Разодраны бумага, резина, холст, кожа, лен,
жилы, ткань, целлюлоза, волосы, змеиная чешуя, проволока.
Пылая, рушится крыша и стены, в огне фундамент.
Осталась только истоптанная песчаная почва
с деревом без листвы.
Копая туннель, медленно движется сторож - крот
с маленьким красным фонариком, прикрепленным ко лбу.
Ощупывает зарытые тела, пересчитывает, копает дальше,
узнает человеческий пепел по радужному отблеску -
каждого по своей краске радуги.
Пчелы обустроились в красном следе,
муравьи обустроились в ямке от моего тела.
Боюсь, как же боюсь я этого сторожа - крота.
Его веки набрякли, словно у патриарха,
что долго при свете свечи
читал большую степенную книгу.
Что отвечу ему, я - Жид Нового Завета,
две тысячи лет ждущий прихода Иисуса?
Меня выдаст мое искалеченное тело -
он поглядит на меня и зачислит в подручные смерти,
к необрезанным.
Biedny chrze;cijanin patrzy na Getto
Попытка
Всматривался, остолбенев, в ее лицо. Проносились огни станций метро, я их не замечал. Жаль, что взгляд не всемогущ – не может втянуть объект внутрь – стремительно, взахлеб, оставив лишь его пустую оболочку, знак, похожий на иероглиф, на стилизованный рисунок птицы или зверя. Слегка курносая, высокий лоб, гладко зачесанные назад волосы – ну почему взгляд не всемогущ? – а в розоватой белизне прорезаны отверстия, где поблескивает темная лава. Проглотить это лицо, и в то же время пусть оно останется на фоне весенней листвы, стен, волн, пусть плачет, смеется, сожалеет о том, какой она была в пятнадцать, какой будет через тридцать. Обладать. Это не вожделение. Я - как бабочка, рыба, стебель травы, только в моем случае больше тайны. Вдруг я понял – после стольких попыток обозначить этот мир, могу лишь без конца повторять единственную высочайшую догму, за границы которой никто не в силах пробиться: я существую – она существует. Соберитесь в толпу, орите, дудите в трубы, пляшите, рвите на себе одежду – вы лишь повторите это "существует!» К чему все страницы, тонны, библиотеки страниц, если они лепечут как тот, кто вышел однажды из ила на отмелях океана? К чему цивилизации под солнцем, красная пыль осыпающихся городов, пушки и танки в песках пустынь, ведь они ничего не добавят к этому «существует»?
Она сошла на бульваре Распай. Я остался средь несметного числа существующих объектов. Губка, бедная оттого, что не может наполнить себя водой. Река, несчастная оттого, что отражения деревьев и облаков – это не облака и деревья.
Брие - Сен-Робер, 1954
Еssе
Этот мир
Как оказалось, мы всё неправильно поняли.
Серьезно отнеслись к тому, что было сделано на пробу.
И вот реки возвращаются к истокам,
ветры останавливают свой круговорот,
деревья вместо того, чтоб пустить почки,
утягиваются к корням.
Старики бегут гонять мяч,
смотрят в зеркало и видят, что стали детьми,
мертвые оживают, не понимая, что происходит.
Воротишь все, что сделано.
Можно расслабиться. Переведите дух все,
кому пришлось нелегко!
Ten ;wiat
Ангелы
Отняли у вас белые ризы
и крылья, отказали в существовании,
а я все равно верю вам,
вестники.
С той стороны мира -
вдоль его тяжелой ткани, где вышиты звезды и звери -
вы прохаживаетесь, проверяя
истинность этих стежков.
У нас бываете редко -
поутру, если ясное небо,
в мелодии, которой подпели птицы,
в запахе яблок под вечер,
когда свет очарует сады.
Говорят, вы - чей-то вымысел.
Это не довод,
ведь и люди придумали сами себя.
Голос - вот довод.
Такой голос у существ легких и светлых,
крылатых (а почему бы и нет?),
опоясанных молнией.
Я его часто слышал во сне,
и, что удивительно, понимал
этот зов или приказ на неземном языке:
вот новый день
еще один
делай что можешь
O anio;ach
Так называемая жизнь
Так называемая жизнь:
про то, что годится для сюжета мыльной оперы,
говорить не стоит - так он считал,
а, может, и хотел бы сказать, да не сумел.
Его озадачивали запутанные истории мужчин и женщин,
что тянулись вплоть до мерцающего беспамятства.
Сам он, стиснув зубы, лишь терпел
и ждал, чтоб старость лишила смысла все драмы
и лопнула мыльная опера
любви, ненависти, соблазнов, измен.
Tak zwane ;ycie
Ян Твардовский
(1915-2006)
Одинаковое
Молодежь что бежит толпой,
взрослые что ходят парами,
старики - перед кончиной по одиночке -
у всех одинаковое сердце:
трудится, как пчела в потемках,
ищет любви в любви
перед смертью большой и чистой
To samo
Анна Каменская
(1920-1986)
Просьба
Боже, верни всему потерянное сияние -
одень моря в прежнее великолепие,
леса - в яркие краски,
смахни с глаз пепел,
с губ - полынь,
пусть свежий дождь мешается со слезами,
пусть наши мертвые спят средь зеленой листвы,
пусть от упорного горя не остановливается время,
а у живых пусть сердца прирастают любовью.
Pro;ba
Тадеуш Ружевич
(1921-2014)
Знай!
ничего не станут объяснять
никогда
последние не станут первыми
наград не будет
время ничего не вылечит
раны не затянутся
слово не заменит слОва
могилы зарастут травой
мертвые не воскреснут
конца света не будет
поэзия двинется дальше
в сторону рая
или в другую сторону
Wiedza
Вислава Шимборская
(1923-2012)
Псалом
О, как прозрачны государственные границы!
Тучи свободно плывут над ними,
песок мигрирует из державы в державу
и камни открыто скачут по склону
в чужую страну.
Не говоря уж о птицах, что летят вереницами
или садятся на закрытый шлагбаум.
Вот воробей: клюв еще дома,
а хвост за границей. Да еще вертит им туда-сюда.
И караваны насекомых протоптали тропу
между правым и левым сапогом пограничника.
На вопрос "откуда-куда?" молчит муравей.
А представьте, что за бедлам творится
на остальных континентах! Это не куст краснотала
переправляет за рЕку листок за листком?
Не осьминог, выпростав наглые щупальца,
вторгся в священную зону шельфа?
Где тут порядок,
если даже звезды не вышло распределить так,
чтоб точно знать – кому какая светит?
А непослушный туман или пыль
над степью, поделенной кордоном напополам?
А голоса, что воздух так охотно переносит
на своих волнах – призывный писк, морзянка клекота?
Только люди смогли стать чужими друг другу.
Все остальное – смешанный лес, тихая сАпа крота, ветер.
Psalm
Притча
Рыбаки вытянули из моря бутылку. В ней - листок бумаги, на нем слова: "Люди, спасите! Я тут. Океан выбросил меня на необитаемый остров. Стою на берегу и жду помощи. Поторопитесь! Я тут!"
- Здесь нет даты. Наверное, слишком поздно. Бутылка могла долго плавать в море, - сказал один рыбак.
- И остров не назван. Даже не ясно, какой океан, - сказал второй.
- Нет, еще не поздно. Этот остров - везде. Он тут, - сказал третий рыбак.
Стало не по себе, все смолкли.
Обычная реакция на простую истину.
Przypowie;;
Развод
У детей - первый в жизни конец света.
У кота - новый хозяин.
У собаки - новая хозяйка.
У мебели - вынос, поломка, погрузка, перевозка.
У стен - светлые квадраты на месте снятых фотографий.
У соседей снизу - тема для разговора, способ разогнать скуку.
Хуже с автомобилем - лучше их было бы два,
с художественной литературой - ладно, бери что хочешь.
Совсем плохо с энциклопедией и видеосистемой,
а еще со справочником по правописанию:
нигде не сказано, как поступить с парой имен -
соединять союзом "и"
или пора поставить между ними точку.
Rozw;d
Две обезьяны Брейгеля
Длинный сон о выпускном экзамене:
на подоконнике сидят на цепи две обезьяны,
за окном машет крыльями небо
и блещет море.
Экзамен по истории.
Что-то мямлю, запуталась.
Одна уставилась на меня, иронически улыбается,
другая словно дремлет,
но когда не могу ответить на вопрос,
подсказывает
тихим лязгом цепи.
Dwie malpy Bruegla
Слепые тактичны
Поэт читает слепым.
Он не думал, что будет так трудно.
Дрожит голос.
И руки.
Тьма пробует на прочность
каждый его образ.
Каждый образ теперь один на один с тьмой
без красок и светотени.
Это рисковое дело
для звезд из его стихов,
для восходов, радуг, облаков,
неоновых вспышек, луны,
для рыбы, что серебрилась в воде,
для ястреба, что бесшумно кружил в небе.
Читает – уже нельзя не прочесть –
о парне в желтой куртке на зеленом лугу,
о красных крышах в долине, которые тянет пересчитать,
о мельтешащих номерах на майках у игроков,
о голой незнакомке в приоткрытой двери.
Он предпочел бы промолчать -
хоть это уже невозможно -
о святых на крыше собора,
о прощальном жесте в вагонном окне,
о стеклышке микроскопа, сверкании перстня,
экранах, зеркалах и лицах на фотографиях.
Но слепые очень тактичны.
Они снисходительны и великодушны.
Слушают, улыбаются, аплодируют.
Кто-то даже подходит,
раскрыв книгу на последней странице,
чтоб получить невидимый ему автограф.
Uprzejmosc niewidomych
Влюбленные
Там тихо, слышно даже
песню, что пели вчера:
"Ты пойдешь по горе, а я - по долине".
Слышим, да не верим.
Улыбаемся - не для того, чтоб скрыть тоску,
и наше смирение - не отреченье:
больше, чем они заслуживают,
жалеем тех, кто не влюблен.
И так поражены друг другом,
что вряд ли что-то нас еще удивит:
даже радуга ночью,
даже бабочка на снегу.
Засыпаем и видим разлуку,
но это хороший сон,
это хороший сон -
ведь мы от него очнемся.
Zakochani
Похвала плохому мнению о себе самом
Стервятник ни в чем себя не упрекает.
Черная пантера не сомневается.
Не стыдится пиранья.
Гадюка принимает себя целиком.
Нет самокритичных шакалов.
Саранча, крокодил, вошь и овод
живут, как живут, тем и рады.
У касатки легко на сердце.
хоть весит оно центнер.
Нет ничего более зверского,
чем чистая совесть,
на третьей от Солнца планете.
Pochwa;a z;ego o sobie mniemania
Збигнев Херберт
(1924-1998)
Покинут...
даже слезы меня покинули
только порой
дрогнут смешно плечи
и спрячу лицо в ладони
минута слабости
вдруг вспомню
как розовые половинки лун
всходили над твоими пальцами
или слова из письма
жду тебя после смерти
или свою тень на перроне
когда поезд тронулся
потом тупое спокойствие
утихшая печаль греческой вазы
безупречность одиночества
даже слезы меня покинули
даже выразительный жест
красиво заломленных рук
opuszczony...
ангел на допросе
вначале когда стоял
в тени подозрений
был еще
весь из света
и пряди волос
как эпохи
сплетались в локоны
невиновности
первый вопрос
и к щекам прилила кровь
кровь размазана
инструментами дознания
железные прутья
открытый огонь
придают очертания
телу
удар по спине
и хребет вытянулся
от лужи на полу до облака
еще пара ночей
и дело сделано
в перехваченном удавкой горле
липкое согласие
прекрасно мгновение
когда он падает на колени
воплощенное раскаянье
достигший сути
язык болтается
от выбитых зубов
к признанию
висит головой вниз
капли воска падают
с волос на пол
образуя
ясное пророчество
Przes;uchanie anio;a
Классик
Большое деревянное ухо
заткнуто ваткой и занудствами Цицерона.
"Блестящий стилист" - так говорят все.
Таких длинных фраз сегодня никто не напишет.
А какая эрудиция! У него и камень заговорит.
Только ему и в голову не придет,
что прожилки мрамора в термах Диоклетиана -
порвавшиеся от натуги в каменоломнях
сосуды рабов.
Klasyk
Тадеуш Сливяк
(1928-1994)
В подвале
спасаясь от бомбежки
забежал в первый попавшийся подвал
в толпе
прижат к тебе в темноте
не видя лица
не решаясь спросить имя
когда раздались взрывы
мы стали яростно целовать друг друга
губы волосы глаза ладони
после бомбежки
толпа порознь вынесла нас наружу
и разлучила
как тебя звали?
твоя сережка
оцарапала меня до крови
Piwnice
Адам Загаевский
(1945-2021)
Отправляясь во Львов
Моим родителям
Отправлюсь во Львов.
Но с какого вокзала?
Разве с вокзала снов, на рассвете,
когда на чемоданах блестит роса
и зарождаются экспрессы и "торпеды".
Поеду вдруг во Львов, среди ночи, днем,
в марте или в сентябре.
Если, зачехленный границами,
Львов и вправду существует не только
внутри моего паспорта,
если флаги ясеней и тополей
звучно дышат, словно индейцы,
ручьи лепечут на своем темном эсперанто,
и ужи, будто мягкий знак в русском языке,
уползают в траву.
Соберу вещи и поеду, не прощаясь, в полдень,
так падают в обморок женщины.
А еще лопухи, зеленая армия лопухов, а под ними,
как под зонтиками венецианского кафе,
беседуют о вечности улитки.
А кафедральный собор, помнишь,
уходит отвесно ввысь, как воскресенье,
и белые салфетки, и на полу стоит ведро с малиной,
и мое вожделение, которого еще не было,
только сады, сорняки и янтарь черешни, и стыдный Фредро.
Львова всегда было чересчур, никому не разобраться во всех его районах,
не расслышать шепот всех раскаленных от солнца камней,
церковь в ночи молчала совсем не так, как кафедральный,
иезуиты крестили растения, лист за листом,
но они росли, росли, обо всем позабыв,
а радость подстерегала повсюду:
в коридорах, в кофемолках, что сами крутились,
в лазурных чайниках, в крахмале, который был первым формалистом,
в каплях дождя и в шипах роз.
И желтела под окном замерзшая форзиция.
Били колокола, дрожал воздух, чепцы монахинь,
словно шхуны, проплывали у театра,
было так много света, что ему приходилось
все время выходить на бис,
а публика сходила с ума и не хотела расходиться.
Мои тетки еще не знали, что однажды я их воскрешу,
жили доверчиво и одиноко,
служанки, чистенькие и отглаженные,
бежали за свежей сметаной,
а дома было немножко злости и так много надежды.
Бжозовский приезжал с лекцией, а мой дядя сочинил поэму
с названием "Почему", которую посвятил всевышнему,
да, было чересчур Львова, он не помещался в посуду,
разрывал стаканы, выплескивался из прудов и озер,
дымил из всех труб, становился пламенем и бурей,
посмеивался молниями, затихал, возвращался домой,
читал Новый Завет, засыпал на диване под гуцульским ковром.
Львова было чересчур, а теперь нет совсем, рос буйно,
а ножницы обрезАли, зимний садовник - черемуховый холод - безжалостно, немилосердно, как обычно в мае,
ах, погоди, придет теплый июнь, мягкий папоротник,
бескрайнее поле лета или жизни.
А ножницы резали, по шву или поперек волокна,
портные, садовники, цензоры перекраивали корпус или венец,
неустанно работали секаторы, как в детской забаве,
где надо вырезать лебедя или косулю.
Ножницы, складные ножи, бритвы скребли, состригали и подрезали
пышные наряды прелатов, площадей, каменных зданий,
словно в джунглях, беззвучно падали деревья,
кафедральный дрожал и прощался поутру без слез и носовых платков,
губы такие сухие, никогда тебя больше не увижу,
так много смерти у тебя впереди,
для чего каждому городу становиться Иерусалимом,
и евреем - каждому человеку, всегда, ежедневно
собирать впопыхах вещи, на последнем дыхании ехать во Львов,
потому что он есть, безмятежный и ясный, как персик?
Львов есть везде.
Jecha; do Lwowa
прим. переводчика
Люкс-торпеда - автовагон с двигателем внутреннего сгорания с обтекаемым профилем. Мог разгоняться до 120 км. Курсировали в Галичине с 1939 года.