Рита Дав (1952) - американская писательница.
"Эх, вы, люди, которые думают и говорят,
что я злодей, упрямец или человеконенавистник,
как вы меня сильно обижаете."
Гейлигенштадское Завещание
В трех милях от моего приёмного города
лежит деревня, где я нашёл покой.
Мир там был тихим местом,
даже великий Дунай казался
бледной лентой, брошенной на пейзаж небрежной
девичьей рукой.
В этой тишине мне было предписано
восстановиться.
Золотились горы в конце лета.
У меня были две комнаты
и маленькая кухня,
расположенные наверху в задней части
коттеджа в конце Херенгассе.
Из окна виднелся двор, где липа вилась
к небу.
Лиственный пупок наклонен к свету,
искривляясь в самом акте тоски,
и я питался солнцем, как будто одно это
могло разорвать тишину
вокруг меня.
Сначала я бушевал.
Затем музыка бушевала во мне,
нарастая так быстро, что я не успевал писать,
чтобы облегчить волнение.
Я остановился, чтобы зажечь лампу,
и все, что я пропустил: жаворонки,
летящие в гнезда, церковные колокола,
пастушеская, вечерняя песня о доме,
ворвалось и я снова разбушевался.
Я по натуре пожар.
Скорее прыгну, чем буду сидеть
и смотреть на самого себя.
Так что когда мой гордый город
раскинул свои цыганские юбки, я вернулся.
Вена горела большим, вечным светом.
Назовите меня грубым, вспыльчивым, неряшливым,
а я говорю вам, что каждая нежность,
которую я когда либо знал,
была ничем иным,
как препятствием насилию.
Боль такая постоянная и глубокая,
её пробуждает самое лёгкое касание.
Невозможно слишком долго заботиться о ней.
Я вернулся со второй Симфонией и с 15 фортепианными вариациями,
которые я назвал Прометеем,
в честь нечестивого Титана,
полубога,познавшего самый страшный грех -
взять то, чего нельзя вернуть.
Я улыбаюсь и кланяюсь,
и мир шумный.
И хотя я не смею кричать,
разве вы не видите,
что я глухой?
Я также не могу перестать слушать.
Ludwig Van Beethoven's Return To Vienna
Oh you men who think or say
that I am malevolent, stubborn, or misanthropic, how greatly
do you wrong me...
The Heiligenstadt Testament
Three miles from my adopted city
lies a village where I came to peace.
The world there was a calm place,
even the great Danube no more
than a pale ribbon tossed
onto the landscape by a girl's
careless hand.
Into this stillness
I had been ordered to recover.
The hills were gold with late summer;
my rooms were two, plus a small kitchen,
situated upstairs in the
back of a cottage at the end of the Herrengasse.
From my window I could
see onto the courtyard
where a linden tree
twined skyward-
leafy umbilicus canted
toward light, warped
in the very act of yearning-
and I would feed on the sun
as if that alone would
dismantle the silence
around me.
At first I raged.Then
music raged in me,
rising so swiftly I could not
write quickly enough
to ease the roiling.
I would stop to light a lamp,
and whatever I'd missed-
larks flying to nest, church
bells, the shepherds
home-toward - evening
song - rushed in, and I
would rage again.
I am by nature a conflagration;
I would rather leap
than sit and be looked at.
So when mu proud city
spread her gypsy skirts,
I reentered;
she burned a greater,
constant light.
Call me rough, ill- tempered,
slovenly--I tell you,
every tenderness I have
ever known has been nothing
but thwarted violence, an ache
so permanent and deep,
the lightest touch
awakens it...It is
impossible
to care enough. I have returned
with a second Symphony
and 15 Piano Variations
which I've named Prometheus,
after the rogue Titan,
the half-a-god who knew
the worst sin is to take
what cannot be given back.
I smile and bow,
and the world is loud.
And though I dare not lean
in to shout
Can't you see that I 'm deaf?--
I also cannot stop
listening.