Часть 2-я
«Мой милый Муж...»
В. Рыбакову
* * *
Мой милый Муж,
Мной избранный, мне равный,
Доколь разлукою меня томить намерен?
До зимних стуж?
И мне, как лету травы,
Как ночи месяц, будешь ли ты верен?
Как ночь одну,
Как будто день единый,
Мы проживем с тобой щека к щеке.
Плечом к плечу, рука к руке, любимый,
Висок к виску,
Строка к строке.
Мой милый Муж
(не бракосочетаньем,
а душесочетаньем-сочлененьем),
День без тебя,
Как будто день без строчки,
Как будто день без ночи,
Как будто день без дочки,
Как дерево без почки... (многоточье)
День без тебя...
17 сентября
1983
Beriozka
Пейзаж унылый и неброский
Россией выношен до дыр.
Шумят валютные «Березки» —
Сертификатный сувенир.
И водят русские матрешки
Вокруг «Березок» хоровод.
За европейские одежки
Борьба не на смерть — на живот.
И не на сером рыщут волке
Иван-царевичей сынки.
Царевнам новенькие «Волги»
Дороже матушки-реки.
Прощай, фольклорная Россия!
Из царских не видать палат,
Как продала, не износила
Ты древний свой узорный плат.
Пейзаж унылый и неброский
Россией выношен до дыр.
Шумят валютные «Березки» —
Сертификатный сувенир.
«Темнеет за оградой сад...»
* * *
Темнеет за оградой сад.
Там монастырь. Гарем для Бога.
И настоятельницы строго,
Как будто евнухи, глядят.
Бог всемогущий и всесильный
Дождем прикинется, быком,
То лебедем, цветком жасмина
Или любым другим цветком.
Он их листвой тревожит нежной,
И льнет дождем, и ветром рвет
Одежды. Каждая с надеждой
На свой все принимает счет.
И каждой в келье одинокой
Мерещится в тиши ночной,
Что именно она для Бога
Была любимою женой.
И каждая в молитве страстной
Ему все уши прожужжит,
Как он любим, как он прекрасен.
А он, усталый, старый жид
Глядит на них, лицо в морщинах.
Старик. Но где уж выбирать им!
Плывут по вечности, как льдины,
Их монастырские кровати.
... Случилось это с ней в субботу.
После обильного дождя
Четыре месяца спустя
Под сердцем шевельнулось Что-то...
апрель 1983
Хабаровск — Генуя
«Что, я тебе нравлюсь?..»
* * *
Что, я тебе нравлюсь?
Что, ты меня хочешь?
Я скоро поправлюсь,
Стану прочнее прочих.
Я скоро поправлюсь
От чувств своих колючих,
Что, я тебе нравлюсь?
Или серьёзный случай?
Я скоро поправлюсь
Ото всего на свете,
Я скоро отправлюсь
В дальнюю даль на рассвете,
Я скоро оправлюсь,
Правильных стану рьянее...
Такая тебе понравлюсь,
Ни от чего не пьяная?
3 сентября 1983
Москва
«Я мыслями — с одним...»
* * *
Я мыслями — с одним,
Душой — с другим,
А телом — с третьим.
Один — гоним,
Другой — раним,
А третий — ветрен.
Кому же я голос пролью
В ночи, что покажется белой?
И мысли соединю
С душою своей и телом?
3 сентября 1983
Москва
«Плоти плотная плотина...»
* * *
Плоти плотная плотина...
(поиграем словом?)
Я сама себе противна
Со своим уловом.
Позавидует любая
Моему успеху —
Всем и каждому люба я,
Каждому утеха.
Всем и каждому награда
(губы стоном сводит) —
Очи цвета винограда
В искушенье вводят.
Предо мной пройдут парадом
Все, кто сердце студит.
Кто же будет МНЕ наградой?
МНЕ утехой будет?
3 сентября 1983
Москва
«Ах, девочка-хищница...»
Себе
* * *
Ах, девочка-хищница,
душеспасительница,
В серебряном платьице
шпагоглотательница.
Черною птицею
в шали с кисточками,
Душеглотательница
неистовая.
Иллюзионистка
с гитарой лаковой.
Звезды монистами
в руках позвякивали.
В губах сигаретка...
Судеб повелительница —
Сивилла? Субретка?
Мифотворительница.
4 сентября 1983
Москва
«Золотом — по золоту...»
Сестре Елене
* * *
Золотом — по золоту,
Осенью — по Суздалю,
В кемпинге — под куполом.
Господу Создателю
Слава!
Золотое яблоко,
Голубое облако —
Пресвятая троица!
Троя долго строится,
Мигом разрушается,
Если женщин встретится
Трое!
Я Елена стройная,
Поиграю яблоком,
И цари повергнутся
С трона!
Окольцую золотом,
Заколдую до смерти,
Зацелую досыта —
Славно!
Солнце, словно яблоко,
Золотое, спелое,
Словно купол храма
Всего света белого!
Слава!
4 сентября 1983
Москва
«Передо мной разорванная фотография...»
* * *
Передо мной разорванная фотография,
как эпитафия,
Лицо разорвано и платье —
экс-Катя.
Рука с букетом совсем отдельно
от тела.
На месте губ лежит кусок с ногою
нагою.
Как бусы, шею унизав,
глядят отдельные глаза.
На фотографии мы были вместе,
но я себя оторвала.
Теперь ты с нежностью смотришь
куда-то в пространство,
А я распалась на отдельные кусочки.
Передо мной разорванная фотография,
как эпитафия...
8 сентября 1983
Домодедово
«Мой милый Муж...»
В. Рыбакову
* * *
Мой милый Муж,
Мной избранный, мне равный,
Доколь разлукою меня томить намерен?
До зимних стуж?
И мне, как лету травы,
Как ночи месяц, будешь ли ты верен?
Как ночь одну,
Как будто день единый,
Мы проживем с тобой щека к щеке.
Плечом к плечу, рука к руке, любимый,
Висок к виску,
Строка к строке.
Мой милый Муж
(не бракосочетаньем,
а душесочетаньем-сочлененьем),
День без тебя,
Как будто день без строчки,
Как будто день без ночи,
Как будто день без дочки,
Как дерево без почки... (многоточье)
День без тебя...
17 сентября
1983
«Ленивые пальцы...»
* * *
Ленивые пальцы
Подвижные танцы
Проблемы прописки
Уценка на вещи
Резонные взгляды
Коктейли
Наряды
Зарплаты
И низкие
Цены на женщин
Уценка любви
Стрептококки в крови
Дистрофия мечты
Девальвация тайны
Газетные утки
Фарца
Проститутки
Полевые цветы
Дорогие путаны
Путевки в соцстраны
Кафе
Рестораны
Карате
НЛО
Сыроеды
Аскеты
Валютные бары
Случайные пары
Космонавты
Циклоны
Брейк-дансы и скейты
Закрытые сауны
Чахлая фауна
Массивные серьги
Диатезные дети
А Солнце пылает
Лучи посылает
Качает энергию
Нашей планете!
«Рассыпались снежные ноты...»
* * *
Рассыпались снежные ноты
мажорной сонаты полета
на белом концертном рояле
зимы.
До Нового года неделя.
Крещендо декабрьской метели.
Стаккато из снега, из ветра,
из тьмы.
Созвездья вот-вот повернутся,
и год улетит налегке.
И нам не успеть оглянуться,
как льдинка растает в руке.
Давайте на время забудем,
что все мы солидные люди,
забудем заботы, обиды
простим,
забудем про грим и осанку,
давайте кататься на санках,
и с горки, зажмурив глаза,
полетим!
Созвездья вот-вот повернутся,
и год улетит налегке.
И нам не успеть оглянуться,
как льдинка растает в руке.
Нам нужно теплее одеться
и, вспомнив румяное детство, —
на шею коньки — и махнуть
на каток.
Про гриппы, простуды забудем
и сделаем полною грудью
морозного воздуха жгучий
глоток.
Созвездья вот-вот повернутся,
и жизнь улетит налегке.
И нам не успеть оглянуться,
как льдинка растает в руке...
Рождественская открытка
Первый снег, последний снег
и кружится, и летит.
Это кто рукою с неба
сыплет снега конфетти?
Восхитительная небыль
замороженных картин.
Это кто кидает с неба
легкой вьюги серпантин?
Это кто же, кто же, дети,
кто добрее всех на свете?
Кто на облачке сидит,
на детей своих глядит?..
Кто же вырезал картинку,
и луну, и звезды сам,
из бумажки-золотинки
и приклеил к небесам?
Кто все видит? Кто всех слышит
и в обиду не дает?
Это кто так жарко дышит
в запотевший небосвод?
Это кто же, кто же, дети,
кто добрее всех на свете?
Кто на облачке сидит,
на детей своих глядит?..
«Мы поедем вскоре...»
* * *
Мы поедем вскоре
С мамою на море.
Мы возьмем с собою
Платье голубое,
Куколку Красотку,
Надувную лодку,
Из соломки шляпу
И, конечно, папу.
Он меня научит
И нырять, и плавать,
С ним не будет скучно,
С папой будет славно.
Мама мне расскажет,
Как живут дельфины.
Ляжем мы на пляже,
Я — посередине.
Мы на самолете
Прилетели в Поти.
Взяли мы с собою
Платье голубое,
Куколку Красотку,
Надувную лодку,
Из соломки шляпу...
Но не взяли папу.
Вот какое горе —
Мама с папой в ссоре.
Песня
Сегодня море нам с тобой дает прощальный бал.
Прощальный взгляд, прощальный всплеск, последний миг —
и на вокзал...
Прощайте, горы, лето, море, Ялта, Симеиз
И ленкоранская акация, глициния и кипарис!
В последний раз я окунусь и побегу, волос не осушив.
Закончен час воскресный мой, каникулы души.
И в море морду окунув, все так же будет плыть Медведь-гора.
И чайки с морем не расстанутся, а нам — пора...
Забудут солнца поцелуи, ласки волн тела.
Прощайте, гроты, крабы, мидии, медузы, нас зовут дела.
Приедем, смоем с тела соль, запрячемся в дома.
Прощай, безделье и тепло! Нас ждет зима, зима...
Уходящему
Я превращу тебя в стихи
Как будто в памятник печали
А между нашими плечами
Рифмую я полет стихий
Я побегу и ты беги
Любыми дальними кругами
А между нашими руками
Есть рифма вольтовой дуги
Лица не видно лишь спина
Я превращу тебя в ошибку
А вслед рифмуется улыбка
Хотя при чем же здесь она
Я превращу тебя в пустяк
И на судьбе поставлю точку
И так банально с точкой дочку
Я зарифмую просто так
Я превращу тебя в стихи
1986
Песенка про развод
Посмотри, как уходят другие мужчины —
Оставляют квартиры жене и машины,
Ну а ты утащил наше кресло-качалку,
И подушку с матрацем, и даже мочалку.
Вот какой все же мелочный ты оказался!
Даже вот от мочалки ты не отказался.
Был бы в доме котенок — забрал бы котенка.
Все ты взял, а оставил мне только ребенка.
Я тебя одарила московской пропиской,
Ну а ты не оставил мне даже записки...
Мне не жалко мочалку — ну черт с ней, с мочалкой!
Мне души твоей мелочной, вот чего жалко!
«Я лежала с тонкими телами...»
* * *
Я лежала с тонкими телами...
(Не с физическими, Боже сохрани.)
Занималась тонкими делами,
Но об этом никому ни-ни.
С телом эфирным и телом астральным,
С телом тоническим, телом ментальным
Пили мы прану, дышали эфиром
И заедали зефиром с кефиром!
Мы летали в небо голубое,
Биополем шли душа к душе.
Были очень хороши собою —
Без одежды были, в неглиже.
С телом эфирным и телом астральным,
С телом тоническим, телом ментальным
Аурой мы накрывались тончайшей,
Наипрозрачнейшей, наилегчайшей...
Заходила к нам вампир-соседка,
Чтоб у нас энергию сосать.
Но мы скрыли, где у нас розетка,
Чтоб ей было некуда втыкать.
С телом эфирным и телом астральным,
С телом тоническим, телом ментальным
Мантры пропели, и чакры промыли,
И голубую спираль раскрутили.
Мы обмен энергий совершали.
Очищались, грубо говоря.
И себя в нирвану погружали,
Над страстями низкими паря.
С телом эфирным и телом астральным,
С телом тоническим, телом ментальным
Мы подымали наверх кундалини,
Кайф мы небесный при этом ловили.
Больше не буду жить жизнью греховной,
А только продвинутой, только духовной.
Тонким телам буду я доверяться,
А с толстыми вовсе не буду встречаться!
«Указом антиалкогольным крепко вмазал...»
«На территории Тульского завода крепленых вин забил минеральный источник...»
(из газеты «Известия»)
* * *
Указом антиалкогольным крепко вмазал,
Как посохом, наш Миша-Моисей.
Господь не допустил, чтоб как шлимазл
Он осрамился на глазах России всей.
Бог показал могущество пророка —
И вот у винного завода во дворе,
Хоть государству от него немного прока,
Забил источник минеральный на заре.
Пришел директор — очень удивился.
И помолившись, глядя на указ,
Пошел в свой кабинет и так напился,
Как будто пил последний в жизни раз.
И вот теперь вино идет в нагрузку —
Народ его не хочет больше пить.
Глядят на небо, ждут теперь закуску —
Хотят небесной манной закусить.
К 70-летию Советской власти
Давно на пенсию пора Советской власти,
тогда, быть может, в мире поутихнут страсти.
А мертвецами немудрёно править:
Горбатому могилы не исправить.
За семь десятков лет не сдвинулись на йоту —
то катафалки, то крутые повороты.
Про коммунизм давно покрылись сказки пылью,
мы рождены, чтоб сказку сделать черной былью.
Смердит империя в чаду полураспада,
и даже мирный йод распался, вот засада!
Такого не было в Гоморре и Содоме,
чтоб мирный атом поселился в каждом доме.
Толкуют нам про коренные измененья,
и все высказывают искренние мненья.
Бутылки спрятали и лезут к нам брататься,
а без пол-литры тут никак не разобраться.
От свежих веяний нам стало неуютно.
С враньем яснее было, с правдой как-то мутно.
Нам непривычны эти новые порядки,
ведь, говорят, теперь за правду режут матки.
У нас в стране то лысый правит, то кудрявый.
Один красиво говорит, другой — коряво.
С утра до ночи говорят об урожае,
да плохо сеют, хорошо сажают.
Давно на пенсию пора Советской власти,
тогда, быть может, в мире поутихнут страсти.
А мертвецами немудрено править:
Горбатому могилы не исправить.
1987
АМЕРОС
Посвящается Феликсу Медведеву, который предложил объединить Америку и Россию в одно общее государство и назвать его АМЕРОС
Нам все трудней скрывать свое бессилье.
Умыть бы руки, да вот нечем руки мыть.
Объединить бы нам Америку с Россией,
И все вопросы этим враз решить.
Представьте только — будут чай и мыло,
Трусы и сахар, воздух и вода!
Чего не будет — я сказать забыла —
Руководящей роли партии тогда.
Представьте только — снова станут «наши»
Все те, кто ноги вовремя унес.
Сограждане! Не лепо ли нам бяше?
И с эмиграцией уляжется вопрос.
Мы наконец обнимемся, как братья,
Ученые и братья по перу!
Я представляю жаркие объятья,
К примеру, КГБ и ЦРУ.
И мы АМЕРОС будем называться,
Мы лично с этого сорвем немалый куш.
Ну, а с политикою будет разбираться
Генпрезидент по имени Горбуш.
Да вот боюсь, что их к сожительству не склонишь.
На черта им весь этот наш бедлам!
И нам тогда останется одно лишь —
Пускай все фирмы в гости будут к нам!
Ну вот Тайвань, к примеру, процветает,
Не то что мы — сплошная голь и рвань.
А ведь рабсилы и у нас еще хватает,
Пусть нас возьмут, и станем мы Тань-Вань.
Нас власть Советская, конечно, подкосила
И населенью крепко врезала поддых,
Но показала — все же есть еще рабсила —
Нам перепись оставшихся в живых.
1989?
«Дождь, дождь, дождь...»
* * *
Дождь, дождь, дождь...
Дождь плясал под фонарями,
Радужными пузырями
Вырвавшись из темноты.
Дождь, дождь, дождь...
Он нахлынул так внезапно,
Кто боялся быть запятнан,
Вмиг раскинули зонты.
Лишь плясали под дождем
Черноморы и русалки,
Те, кто был покрыт плащом;
Вид имели просто жалкий.
Был безумен карнавал,
Были плечи обнаженны,
Был смешон тот, кто бежал,
Ливнем словно обожженный.
Дождь, дождь, дождь...
Подозрительные люди
Долго дома еще будут
Ливень этот проклинать.
Дождь, дождь, дождь...
Люди, знающие меру,
Закрывая плотно двери,
Будут дождь пережидать.
Но плясали под дождем
Черноморы и русалки,
Те, кто был покрыт плащом,
Вид имели просто жалкий.
Был безумен карнавал,
Были плечи обнаженны,
Был смешон тот, кто бежал,
Ливнем словно обожженный.
Дождь, дождь, дождь...
Чудотворная возможность
Смыть с себя чужую кожу
И отмыться добела.
Дождь, дождь, дождь...
Подставляйте руки, плечи,
Чтобы сердцу стало легче,
Чтоб душа чиста была.
И плясали под дождем
Черноморы и русалки,
Те, кто был покрыт плащом,
Вид имели просто жалкий.
Был безумен карнавал.
Были плечи обнаженны,
Был смешон тот, кто бежал,
Ливнем словно обожженный.
Дождь, дождь, дождь...
Я вижу ночное небо
Черная дверь — небо,
Замочная скважина — месяц.
За дверью никто не был,
Ступенями звездных лестниц
Не поднимался никто...
* * *
Чья-то ладонь накроет
Куполом спящий город,
Через отверстия-звезды
Просвечивает новый день.
* * *
Черная птица ночи
Застыла в недвижном полете,
Над миром раскинула крылья
И не мигая смотрит
Всевидящим желтым глазом.
* * *
Шелк ночи вышит золотом созвездий.
Луна серебряною пряжкою подхватит
Накидку черную, с рассветом обнажая
Жемчужно-розовое тело утра.
* * *
Я музыку ночи читаю с листа
По звездному небу — по нотному стану.
Я музыку эту читать не устану —
Как жизнь, бесконечна, как счастье, проста.
ПОСВЯЩЕНИЯ Э. ДРОБИЦКОМУ
I. «Эдик Дробицкий...»
* * *
Эдик Дробицкий —
он многого может добиться,
его колесница легка.
Но он — одинокая птица,
ничуть не боится разбиться,
хоть цель его высока.
Эдик Дробицкий —
все то, что другому не снится,
ему словно выдох и вдох.
Не хочет он быть осторожным,
блат выше иметь невозможно —
его протежирует Бог.
Эдик Дробицкий —
зачем ему в руки синица,
когда все его журавли?
Чердак твой — этаж не последний,
потом начинается небо,
а там — и Шагал, и Дали,
и Эдик Дробицкий...
II. «Уставший от роли Бога...»
* * *
Уставший от роли Бога,
Дробицкий, снимите тогу!
Голый, худой и длинный
на перекрестье линий.
Распахнута бездна неба,
разверзнута пропасть ада.
И привкус вина, запах хлеба —
единственная награда.
Хоть дьявольская затея,
хоть божеская услада —
из крана льются идеи,
казалось бы — что еще надо?
По гулким своим коридорам
Вы бродите, одинокий,
карающим тореадором
и Аргусом тысячеоким.
Вам тяжести сила известна:
злодейство и гений — совместны.
В мозгу воспаленном и Верди,
и Макбет — кровавая леди.
Но бездна души — беспредельна,
в нее так легко провалиться.
Носите же крест нательный,
гарцуйте у края, Дробицкий!
III. «На границе меж тьмою и светом...»
* * *
На границе меж тьмою и светом,
раздирающей душу границе,
где вопросы и нету ответов,
нет ответов — есть Эдик Дробицкий.
Есть глаза сквозь очки исподлобья,
есть и перстень на длинном мизинце,
есть художник и нету подобья,
нет сомнений — есть Эдик Дробицкий.
С двухметрового роста взирая,
он улыбку вонзает, как спицу.
На границе меж адом и раем
балансирует Эдик Дробицкий.
И сжимается сердце до боли,
и дрожат от волненья коленки —
нет сильнее магнитного поля,
чем безумный чердак на Смоленке!
IV. «Ты прыгнул выше крыши...»
* * *
Ты прыгнул выше крыши,
Ты был высок, стал выше,
Ну где предел, ну где тебе предел?
И смотрят прямо в души
Твои иконы-груши,
И рад Господь, он так тебе велел.
В одну и ту же реку
Два раза человеку
Нельзя войти, но ты не человек —
Вернулся ты к истоку
И стал подобен Богу,
Тебе молюсь я в наш безбожный век.
Нет выше назначенья,
Чем рук твоих свеченье.
Кто горлом, кто струной, а кто пером —
Ты прорубил начало —
Ни много и ни мало —
Своим великолепным топором.
Летит, летит над миром
Не ангел и не лира —
Под крыльями загадочная фига.
Хоть это невозможно,
Но жизнь вложил, как в ножны,
Ты снова в Достоевского и Грига.
Ничем не укротишь его.
Перехитрил Всевышнего,
Когда создал ты, покорив Европу,
Скорбящую, кормящую,
Всегда впередсмотрящую,
Манящую светящуюся жопу.
V. Поздравление с днем рождения, на который меня не пригласили
Меня на день рожденья не позвали.
Не знала, видно, я своих границ —
Меня, конечно, держат и держали
Не в первом круге приближенных лиц.
Вы будете пить водку с сервелатом,
Потом уложите кого-нибудь в постель,
Но голос мой все время будет рядом,
Поскольку я — придворный менестрель.
Вы мне дубленок не кидали в ножки
И в ушки мне не вешали камней.
Любовь моя пластмассовой сережкой
Затеряна средь Ваших простыней.
Вы в Дом кино меня не приглашали —
На чердаке гитарой крыла мат,
Туда Вы ходите с холеной Галей,
Чей муж не менее холеный дипломат.
Вы до такси меня не провожали,
А в подворотне не видать ни зги..
Зато меня Вы очень уважали
За мой талант и светлые мозги.
И я Вас тоже очень уважаю.
Да разве можно Вас не уважать?!
Ну не дарили, ну не провожали —
Детей мне с Вами не крестить и не рожать.
На день рождения меня не пригласили
И не дарили шубы и духи,
И я за это Вам скажу спасибо,
За этот повод написать стихи.
Я Вам желаю избежать напастей,
Я Вам желаю всяческих побед!
Я б подарила что-нибудь на счастье,
Да денег нету даже на обед.
Я буду петь Вам, раздирая горло,
Его не взять ни у кого взаймы.
А мужиков — их надо ставить в стойло.
Спасибо за науку, черт возьми!
«Когда-то это был мой дом...»
А. М.
* * *
Когда-то это был мой дом,
Был мой Эдем, был мой Содом.
Меня здесь не было сто лет,
Здесь чья-то шпилька на столе...
А где мы — те, что были прежде?
Навстречу призрачной надежде
Мы полетели вдаль, туда,
Где оголились провода
С высоковольтным напряженьем,
Но нет побед и поражений.
Мы — лишь движение вперед,
И запрещен обратный ход.
Каким законом запрещен?
Закон любви кем упрощен?
Я снова в этот дом пришла,
Но я себя здесь не нашла.
Меня здесь не было сто лет,
Но все еще дымится след,
Мой непростывший тлеет след...
1987?
«По артериям Таганки...»
В. Высоцкому
* * *
По артериям Таганки
кровь течет людским потоком.
Был при жизни ятаганом —
после смерти станешь богом.
Жилы струн твоих бессильны,
дека — рана ножевая,
и вдова твоя — Россия —
замерла как неживая.
На руках тебя носила,
а теперь согнула плечи.
Сирота твоя — Россия —
сиротою будет вечно.
Солнце — медная полушка
над бесплодным нашим веком,
вся Россия, как Хлопуша,
хочет видеть человека.
Память не навяжешь силой,
но, узнав тебя, мессия,
словно памятник, Россия
встанет над твоей могилой.
Посвящение В. С. Высоцкому
Но душам их дано бродить в цветах...
На узких перекрестках мирозданья.
Мне есть что спеть, представ перед Всевышним,
Мне есть чем оправдаться перед ним.
Из песен В. С. Высоцкого
Если песня от губ отлетает,
Как душа отлетает от тела,
Песня тает, но не исчезает,
Даже если душа отлетела.
Когда пальцы на струнах дрожали,
Все рвалось, только струны держались.
И, как водка, слова дорожали...
Пальцев нет, только шрамы остались.
Материален наш мир идеальный —
Он богемой богат, не богами.
Идеален наш мир материальный? —
Где ж теперь ты, поющий наш Гамлет?..
Не поймешь — где Христос, где Иуда.
Не поймешь — кто тут правый, кто левый.
Только в голос мы верим, как в чудо,
Отделяющий зерна от плевел.
В нашем тесном углу мирозданья
Лучше в небо глядеть, не под ноги,
Чтоб не определялось сознанье
Бытием нашим слишком убогим.
Не в цветах, а в терновниках души
Тех, кто песни поет пред Всевышним.
Не услышит имеющий уши,
А имеющий душу услышит!
25 января 1987 года
Сумгаит
Армян невинных полит кровью,
Как рана в сердце, Сумгаит.
Страшнее войн средневековья
Наш современный геноцид.
А боль со временем не меньше.
Убитых не забудешь ты —
Младенцев, стариков и женщин,
Их вспоротые животы.
По ком же колокол звонит?
Скажите, что у вас болит?
А у меня в груди горит
С у м г а и т!
И вечный враг твой — это варвар.
И я хочу тебя спросить —
Так неужели вечно траур
Тебе, Армения, носить?!
Острее самых острых лезвий
Теперь, как притча на губах,
Звучит набатом Марсельезы,
Звенит Нагорный Карабах.
По ком же колокол звонит?
Скажите, что у вас болит?
А у меня в груди горит
С у м г а и т!
Как яд змеиного укуса
Или как нож из-за спины!
Своих предателей и трусов
Мы поименно знать должны.
А лозунги социализма
Тебя не спрячут, человек,
От варварства и вандализма
В цивилизованный наш век.
По ком же колокол звонит?
Скажите, что у вас болит?
А у меня в груди горит
С у м г а и т!
За что, Армения святая,
Тебе изничтоженья ад?!
И даже камни зарыдают,
И стон исторгнет Арарат.
А дикарей нельзя любовью
Ни укротить и ни унять.
Армения полита кровью,
Ей больше нечего терять.
Страдала ты из века в век,
Но рано подводить итог.
Армения, с тобою Бог
И каждый честный человек.
Армяне, стойте до конца.
Когда на зверя нет ловца,
Пусть мир услышит, как болит,
Пусть мир узнает, как болит
С у м г а и т!
Абхазия
Открой мне, Абхазия, душу свою,
Откройся, скажи, не молчи,
Как многострадальную душу твою
Топтали и жгли палачи.
Абхазия, какие видишь сны?
Абхазия, Апсны.
Абхазия, глаза от слез красны.
Абхазия, Апсны.
Ты всем расскажи, как народ умирал,
Как землю окутывал мрак,
Как с корнем тебя из земли выдирал
С улыбкою «дружеской» враг.
Абхазия, глаза твои страшны
От горестей, Апсны.
Изранена душа твоей страны,
Абхазия, Апсны.
Абхазия, помнишь, как «мирный» десант
Губительным смерчем возник?
Где школа — тюрьма, ученик — арестант,
Там твой вырывали язык.
И были дни не сочтены
Всех мук твоих, Апсны.
Не искупить своей вины
Перед тобой, Апсны.
Лишь ведает Бог, как осталась жива
И как ты смогла уберечь
Застрявшие комом в гортани слова,
Как песня, небесную речь.
Абхазия, все видишь с вышины.
Абхазия, Апсны.
И горы, как ладони тишины,
Тебя хранят, Апсны.
Как пленница, плачет и бьется душа,
Немеет под чуждой пятой.
И с камнем на шее живешь не дыша,
Прижата могильной плитой.
Абхазия, твоей в том нет вины.
Абхазия, Апсны.
Но Богу все страдания видны.
Абхазия, Апсны.
Невинным не может вторжение быть,
Хоть как ты его назови.
Истории рвется суровая нить
Терпенья, надежд и любви.
Абхазия, ни мира, ни войны.
Тебя спасти должны, Апсны.
Не в рабстве, но и не вольны
Твои сыны, Апсны.
Но все же горы не закроешь платком,
Не спрячешь под лозунгом ложь.
Не вечно же совесть держать под замком,
Ты полною грудью вздохнешь.
Страна души, тебя не задушить,
Очаг отчаянья не затушить.
Абхазия, тебе тиски тесны,
Ты ждешь своей весны, Апсны.
«Меняются законы...»
* * *
Меняются законы,
Мундиры и погоны,
И правила приличия,
Манеры и еда,
Меняются правители,
Хвалители, хулители,
И мода, и погода,
Природа, города.
Все изменяет время,
Любую смоет грязь,
Но только лишь к евреям
Неизменна неприязнь.
Бывали власти разные —
И белые, и красные,
А нам какая разница?
Нам все равно погром.
А нам хоть демократия,
Хоть монархизм, хоть партия,
Нас даже дети малые
Не любят всем нутром.
К единству призывают
Весь пролетарский класс,
Но их объединяет
Лишь к евреям неприязнь.
Ну чем мы так запятнаны,
За что веками платим мы,
Неужто за распятого,
Но своего Христа?!
И дикая и грязная,
Тупая, безнаказная
Клянет нас Русь проказная,
И нет на ней креста.
Ведь кто-то перед временем
В ответе должен быть.
Кого как не евреев
Во всем тогда винить?..
Ответ А. Розенбауму от имени Вилли Токарева
(на песню «У вас на Брайтоне хорошая погода»)
У нас на Брайтоне хорошая погода,
У вас на Лиговке, как водится, дожди.
Как вам живется, дети бедного народа,
За никому ненужные рубли?
Ты пожелал нам искренне удачи,
И я скажу, поверь, не по злобе,
Что ни один — ты понял, Саня? — не заплачет,
Когда свалить придется, может быть, тебе.
Еще не поздно, еще не поздно —
Опомнись, Саня, скажи серьезно,
Зачем ты крутишь и воду мутишь
И перед кем ты так усердно шестеришь?
Ты нас в корысти, видно, Саня, обвиняешь,
Сам от долларов не откажешься, поди.
Себя, наверное, поэтом ты считаешь,
Да вот с рублями не рифмуются дожди.
Ты мне советуешь, что, мол, «не бойся, Виля!» —
Не понял я твой дружеский совет.
Потом добавил, что, мол, все вы «тоже в мыле»,
А мне наврали, что у вас и мыла нет.
Ты хочешь шило, Саня, поменять на мыло —
За шмотки мысли хочешь нам отдать.
Когда б у вас так много мыслей было,
То б не пришлось на шмотки их менять.
Ты хочешь к нам приехать со Жванецким,
Чтоб нас «убрать немножечко», любя.
Мы будем рады, скажем прямо, по-простецки,
Михал Михалычу и даже без тебя.
Теперь уж поздно ругаться с нами,
Ведь нынче дружим мы домами.
Ты просто малость отстал мозгами —
СССР и США теперь «вась-вась».
И небоскребами никто вас не пугает,
Наоборот, я сам пугаюсь их.
Да у вас об этом все таксисты знают!
Ты помнишь, я писал про это стих:
«Небоскребы, небоскребы, а я маленький такой,
То мне страшно, то мне грустно, то теряю свой покой».
Я не поверю, что у вас без блата,
К тому ж, «бесплатно обращение к врачу».
Ты, может, к ним и обращаешься бесплатно,
Я лично к ним и обращаться не хочу.
Ты не волнуйся, Сань, за ваших граждан,
Мы и не думали их чем-нибудь «пугать».
Живете вы «в своих домах пятиэтажных»?
Нашел гордиться чем, едрена мать!
около 1988–89
«По стране бродит призраком смута...»
Обручальное кольцо —
Не простое украшенье,
Двух сердец одно решенье —
Обручальное кольцо.
Из популярной песни
* * *
По стране бродит призраком смута,
Но нам прошлого больше не жаль.
Это сладкое слово — «валюта» —
Позвало в неоглядную даль.
Как же нам рубль наш деревянный,
Спорят лучшие мира умы,
Сделать, чтоб этот рубль окаянный
Стал бы вдруг конвертируемый?
Конвертируемый рубль —
Не простое украшенье.
Всех проблем одно решенье —
Конвертируемый рубль.
Это наш секретарь Генеральный
Новым мышленьем всех заразил,
И весь мир этим он моментально
Удивил, поразил и сразил.
В почете он теперь и в моде,
И изумленный мир следит,
Как он направо песнь заводит,
Налево сказки говорит.
Генеральный секретарь —
Не простое украшенье:
Принимает он решенья,
Генеральный секретарь.
Сутьпоносные эти решенья
Ни обуть на себя, ни надеть.
Где простое найти украшенье,
Чтобы сердце любимой согреть?
Очень трудно найти мне удачный
Этой песни достойный конец,
В магазинах же для новобрачных
Не найти обручальных колец.
Обручальное кольцо —
Не простое украшенье,
Двух сердец одно решенье —
Обручальное кольцо.
Обручальное кольцо...
Раз в стране опустошенье,
Значит, не до украшенья —
Не женись, в конце концов!
1990
«Мне ветер мартовский покоя не дает...»
* * *
Мне ветер мартовский покоя не дает
Меня несет безумная столица
Передо мной мелькают дни и лица
Сгорает август и сентябрь грядет
Но ветер мартовский покоя не дает
На перекрестке дел моих и дней
Меня продуло так что ломит душу
Но ветру мартовскому буду я послушна
Куда нести меня ему видней
Яндекс Игры
РЕКЛАМА
•
16+
Бесплатная игра «Угадай художника импрессиониста»
Аркады
Боевики
Викторины
Головоломки
ИЗ РАБОЧЕЙ ТЕТРАДИ
«Ну что, Душа, поговорим?..»
* * *
Ну что, Душа, поговорим?
Бывало, раньше мы с тобою
хотим — летим,
хотим — парим.
Куда? Куда Душе было угодно.
Ну, а сейчас ты спишь? Молчишь?
1l-go.vkplay.ru
РЕКЛАМА
Left to survive - официальный сайт
Или от тела моего так несвободна?
Давай, Душа, поговорим.
Ведь нам с тобой недолго вместе.
Проснись, Душа, очнись, взлети!
Так тяжко мне одной ползти,
Идти или стоять на месте!
Что хочется тебе, Душа?
Еды поменьше, любви побольше?
Не полной грудью, а едва дыша,
Быть может, мне дышать как можно дольше?
Я так прошу тебя, Душа моя,
Давай мы снова станем молодыми!
И нам вдали засветится маяк
В рассветной дымке...
Наверно, ты покинула меня,
Наверно, я зову тебя напрасно,
Теперь, смеясь, сверкая и маня,
Живешь в какой-то девочке прекрасной.
«Я буду говорить открытым текстом...»
* * *
Я буду говорить открытым текстом,
Покуда не закроются глаза.
Не прибегу к «художественным средствам»
И не спущу себя на тормозах.
Мой черный стих, поскольку он не белый,
Еще не стих и голос не умолк.
Я не из тех, кто на судьбу несмело
Поскуливает, как голодный волк.
Я не грешу изысканным верлибром,
Мне дела нет до распускающихся роз.
Всю жизнь мы выбираем либо — либо.
Кто виноват? Что делать? Вот вопрос.
Я не отдам свой голос в агитпункте,
Не буду говорить о колбасе,
Покуда бить того, кто с пятым пунктом,
Энтузиастов целое шоссе.
«Здравствуйте! Вы были моим первым мужчиной...»
* * *
Здравствуйте! Вы были моим первым
мужчиной.
Не напрягайте память. От этого бывают
морщины.
Мне было пятнадцать, а Вам —
тридцать два.
Вспоминаете? Едва...
Это мне помнить, не Вам —
Ваше кресло-кровать-диван.
На стуле — белый передник,
чтоб не измять.
А в портфеле в передней —
Роман Горького «Мать».
Вы меня совсем не любили.
Ни капли.
Вы меня и не помнили, а потому не забыли.
Не так ли?
Не обещали на мне жениться. Даже
не обещали.
Вы меня не обманывали.
Даже не обольщали.
Вы мне цветы не дарили и пятака на метро
не давали.
Я их экономила из школьных завтраков...
«У педикюрши Ниночки...»
* * *
У педикюрши Ниночки
Австрийские ботиночки,
Английский шарф,
Система «Sharp»
И прочие дела.
Она скоблит мне пяточку,
Я кину ей десяточку,
И за массажем
Мне расскажет,
Как она жила.
«Мол, у меня две дочки и любовник,
Мол, у меня любовник-подполковник,
У подполковника жена и дочки,
У подполковника больные почки...
Такая жизнь. Такие заморочки».
У педикюрши Ниночки
Глаза как будто льдиночки.
«Живу одна
И все сама —
Какая ж это жизнь?
Был первый муж —
Объелся груш,
Второй за гуж —
И тот не дюж,
А третий спал,
И пил, и жрал,
Ну я ему: «Катись!»
Был у меня любовник слесарь Коля,
Он приходил ко мне срезать мозоли.
Такой мужик, балдеж, ваще, экстаз —
Мне подарил в цветочек унитаз.
Но водку жрал, скотина, как из бочки...
Такая жизнь, такие заморочки».
У педикюрши Ниночки,
Хорошенькой блондиночки,
Шмотье и вкус,
И пышный бюст,
И легкий перманент.
И все ей улыбаются,
Понравиться стараются,
Уже давно
Зовет в кино
Ее знакомый мент.
А у меня ни денег нет, ни перманента,
И я все жду удобного момента,
Когда не выжать из себя ни строчки,
Когда совсем дойду уже до точки,
И если жизнь покажется мне скушной —
Я брошу все, подамся в педикюрши.
«Раз любила, два любила, три любила...»
* * *
Раз любила, два любила, три любила.
Как плутала, как устала, как постыло...
Раз терялась, два терялась, три терялась.
А потом все это снова повторялось.
Раз уверилась, другой, потом и третий,
Только вырвалась, попалась в те же сети.
Раз вернулась, два вернулась, три вернулась.
А потом бежала и не обернулась.
«В одиночестве ночей...»
* * *
В одиночестве ночей,
В дней бегущих многоточье,
В днях, что без единой строчки,
Если ты не мой, то чей?
Ты мне дай хотя бы знак,
Что еще имею силу.
Как узнать, что я красива,
Если ты немой, то как?
Из соломинки-души
Я тяну тоску тугую.
Не ищи себе другую,
Я еще твоя, спеши.
«Покинута и нелюбима...»
* * *
Покинута и нелюбима.
Покой одиноких ночей.
Мой сад, где от инея дымно,
ничей...
Так просто, так просто, так просто
Затоплен наш маленький остров,
Наш остров любви в океане
обмана...
Ты тонешь, ты тонешь, ты тонешь.
Ночами ты стонешь, ты стонешь —
Тебя омывает волнами
память...
Качает, качает, качает,
Не знаем, куда нас причалит.
Нас водоворотом вращает,
прощайте...
Ироническая элегия
О Рима золотые дни!
Эллады сладостное время!
И наши скудные огни,
И жизни мелочное бремя...
О века прошлого бонтон!
Эфесы, светские манеры,
Колоколов церковных звон!
И наш — с гудками и без веры...
Грех с завистью смотреть подчас
В века, что золотыми были.
Есть преимущество у нас —
Мы живы, а они уж сгнили.
«Расслабиться, не думать об осанке...»
* * *
Расслабиться, не думать об осанке,
Смыть грим с лица, снять кольца и браслеты,
Ребенка взять и посадить на санки,
Пока не стаял снег, не наступило лето.
А завтра снова в бой, одерживать победы,
Быть сильной и живой...
Прийти домой, расслабиться и лечь,
Смыть грим с лица, снять кольца и браслеты,
Закрыть глаза, и мысли будут течь
С часами вперемежку до рассвета...
«Школа на Таганке, там, в районе детства...»
* * *
Школа на Таганке, там, в районе детства,
Одноклассники мои, где же вы теперь?
Двоечники-троечники, вы по министерствам,
К вам так просто не войти — кованая дверь.
С кем из вас сидела на последней парте,
У кого вы списывать будете теперь?
Путь ваш нелегко теперь проследить по карте,
Дипломаты и послы — кожаный портфель.
Кто четверки получал — ходят в инженерах
И свои сто двадцать честно в дом несут.
Только нам, отличникам, не видать карьеры.
Ах, не дай нам бог попасть под ваш мидасов суд.
Знаем мы, что двойки ничего не значат,
Ведь демократизма нам не занимать.
Мы страна такая, что любая прачка
Может государством нашим управлять.
«Весов холодных помню я прикосновенье...»
* * *
Весов холодных помню я прикосновенье,
спиною помню.
И сладкой струйки внутрь теплое теченье
губами помню.
Потом — провал. Потом — как озаренье
открылось зренье.
Жужжанье мух. И новым ощущеньем
открылся слух.
И надо мной всегда рельефом странным
склоняется лицо и неустанно
два карих глаза смотрят прямо
и надежно — МАМА.
Потом — какие-то слова:
«Вот видишь, я была права —
Пеленка мокрая». Провал...
«Идет коза рогатая за малыми ребятами...»
«Рогатая коза» — еще одни глаза.
Ладушки да ладушки — бабушка.
Потом — глаза в очках, под потолком, где лампа,
И огонек во рту, дымок и запах —
ПАПА.
Потом — грибок настольной лампы,
синий свет,
В углу паук с серебряною спинкой,
Болезни странное названье — «свинка»,
жар, полубред...
Потом —
В полкомнаты рояль, покрытый пылью,
И голос мамы:
«В Антарктиде льдины землю скрыли...»
Потом — зима, похожая на вату,
И длинный путь по припорошенному льду.
Я на руках, меня несут куда-то,
И я покачиваюсь на ходу.
Потом:
Иду сама от шкафа до кровати,
И все следят, дыханье затая.
Дошла, в кровать вцепилась. «Ай да Катя!»
И вдруг прозренье: Катя — это я.
Иду под стол — и удивительная встреча,
О ней еще не ведала вчера —
Передо мной кудрявый человечек,
А оказалось — это старшая сестра.
Знакомство, игры, слезы и секреты,
Совместное сиденье на горшках.
Все пополам — болезни и конфеты,
Микстуры и лекарства в порошках.
«Два щенка щека к щеке
Грызли щетку в уголке»...
«Я родилась и жила на Урале...»
* * *
Я родилась и жила на Урале,
Город такой есть на карте — Пышма.
Климат там резко континентальный —
Летом там лето, зимою зима.
Помню морозы, сугробы по уши,
Помню я полные снега пимы,
Помню уральцев суровые души,
Полные снегом уральской зимы.
На разговоры там люди не падки.
Видно, уж так повелось в старину:
На все вопросы ответ будет краткий —
Неторопливо-протяжное «ну».
Родник
Живем, как будто хлеб жуем,
А наша жизнь уходит.
И суетимся, и снуем,
И существуем вроде.
Но родниковая вода
На самом дне колодца
Не замутнеет никогда,
И жаждущий напьется.
Так что же это за удел —
Прожить — и кануть в Лету?
Из суеты ничтожных дел
Нам не прорваться к свету.
К просторам рвущуюся мысль
Одергиваем робко,
И жизни самый главный смысл
Мы заключаем в скобки.
Об участи своей скорбя,
Закрыв глаза от страха,
Уйдем, не опознав себя,
Вернемся в прах из праха.
Источник жизни бьется в нас,
Играя, будто в прятки, —
То вспыхнет вдруг сияньем глаз,
А то уходит в пятки.
Каким потоком смыть покой
Своей душевной лени,
Чтоб силы тяжести земной
Начать преодоленье!
«Идет весна хозяйкой хлопотливой...»
* * *
Идет весна хозяйкой хлопотливой,
И мир становится нарядней с каждым днем,
Мы воздух пьем весеннего разлива,
Бесплатно и без очереди пьем.
Орут коты и одурели птицы,
Весна — то лучшее, что создано Творцом.
Смотрите, как сияют наши лица,
И всюду пахнет свежим огурцом.
Всяк рад весне — и кочегар, и плотник,
Министр, и даже Генеральный секретарь.
Коль наступает ленинский субботник,
Весна пришла — не нужен календарь.
Энтузиазм и инициатива
Идут весною об руку вдвоем,
И расцветают кооперативы,
Безумству храбрых песню мы поем.
Эх, наша Русь, эх, тройка-птицетройка,
Куда летишь, то спотыкаясь, то паря?
Весна красна, но нам краснее перестройка —
Ей вопреки живем и ей благодаря.
«Если ты кавалер орденов или знаков почета...»
* * *
Если ты кавалер орденов или знаков почета,
Или в тридцать седьмом ты в ряды коммунистов вступил,
Или если ты просто детей нарожаешь без счета,
То считай, что на гречку-ядрицу ты право купил.
Если ты инвалид, ветеран или просто участник,
Если станешь Героем Союза иль просто труда,
То навек заработаешь право на личное счастье —
Это значит, песку килограммчик ты купишь тогда.
Если ты Халхин-Гол поливал своей кровью, товарищ,
На Хасане сражаясь, геройства являл эталон,
То тогда ты железно без очереди отоваришь
Свой на масло животное маленький серый талон.
Ну, а ежели ты не успел еще стать инвалидом
Или с воспроизводством детей у тебя нелады,
Не грусти, не печалуйся, гречке чужой не завидуй —
Ты свободен и весел, здоров и вообще хоть куды.
Если ты кавалер орденов или знаков почета,
Если ты инвалид, ветеран или просто участник,
Если ты Халхин-Гол поливал своей кровью, товарищ,
То тебе уваженье с почетом и сыр с ветчиной.
«Вступать в Союз писателей позорно...»
* * *
Вступать в Союз писателей позорно,
Союз давно дискредитировал себя.
Там чудища стозевны и озорны
Ликуют, в трубы ржавые трубя.
Тьма — десять тысяч — как татарским игом,
Они литературу взяли в плен:
Раз ты не член, то не издастся книга,
А не издашь, то как ты станешь член?
Конечно, быть в Союзе так удобно —
И поликлиника тебе, и ЦДЛ,
По смерти памятник отгрохают надгробный:
У них там похоронный есть отдел.
В Союз войдет покорный, безответный,
Недавно азбуку усвоивший тунгус,
Но всей страной любимого поэта
Высоцкого не приняли в Союз.
Союз писателей подобен моргу.
На поводу у трусости идя,
Забыв про совесть, принимал с восторгом
В свои ряды бездарного вождя.
Им власть дана кого угодно высечь.
Там все зятья друг другу и сватья.
А Пастернак, кого не стоят десять тысяч,
Был пользован как мальчик для битья.
В стране, уставшей от репрессий и оваций,
Идет разоблачительный процесс
Всех опозоривших себя организаций —
СП иль, например, КПСС.
«Когда в груди зажжется хоть искра вдохновенья...»
* * *
Когда в груди зажжется хоть искра вдохновенья,
Из этой искры пламя я тотчас разожгу —
И сразу запоется. Хоть чуждо мне терпенье,
Я голыми руками огонь держать могу.
Когда в душе зажжется любви златая искра,
Душа, как рыбка, плещет, сверкая и маня.
И пламенем займется, а звезды, как мониста,
Звенят, горят и блещут в ладонях у меня.
Но если искры высечь однажды не удастся,
Мое закроет небо свинцовая броня,
Душа прорвется к выси и будет к солнцу мчаться,
На колеснице Феба, вся в пламени горя.
«Эта жизнь, как колючею проволкой...»
* * *
Эта жизнь, как колючею проволкой,
Окружила меня и опутала.
Этот город меня, будто войлоком,
Сонной одурью серой окутывал.
Одного мне теперь только хочется:
Кто бы спас от тоски одиночества,
От никчемности и от ненужности
При вполне симпатичной наружности.
Я ходила и в драму, и в оперу,
Но и там скукота беспроглядная.
И с прическами делала опыты,
Сшила кофту и платье нарядное.
Покупала я книги по спискам
И бюстгальтер достала бельгийский...
Я из города этого выросла,
Мне бы вырваться, вырваться, вырваться!
Я не вижу ни входа, ни выхода.
Жизнь увидеть, хотя б через щелочку!
Но ни охнуть, ни сдохнуть, ни выдохнуть,
А года, как на счетчике, щелкают.
А зарплата — сто пять плюс квартальные,
И для женщины вроде нормальная.
И мне мать говорит: «Чё те рыпаться?!»
А я — вырваться, вырваться, вырваться!
Не горбатая я, не уродина,
Долго принца ждала терпеливо я.
Если где хорошо, там и родина,
Как назвать это место тоскливое?
Можно сгинуть с тоски в этом городе!
Сгнить совсем с этой девичьей гордостью
Пусть другие живут как-то, мирятся...
Разорваться, прорваться, но вырваться!
«Меня мать недосмотрела...»
* * *
Меня мать недосмотрела —
Я упрямая была,
Я из дома улетела
И летела как могла.
Я любила, я любила,
Ведь любить — не воровать,
Мягко мне любовь стелила,
Только жестко было спать.
Я гуляла, я гуляла,
Я гуляла по Земле,
Столько песен нагуляла —
Принесла их в подоле.
«Я плыву, как кораблик бумажный...»
* * *
Я плыву, как кораблик бумажный
По весенним холодным ручьям.
И звучит так прекрасно и страшно:
Я — свободна, а значит, ничья.
Мне любовь расставляет ловушки,
Зазывая, сверкая, маня,
Вместо званого пира — пирушки,
И опять западня, западня.
«Как за время перестройки...»
* * *
Как за время перестройки
Испекли мы каравай.
Каравай, каравай,
Кого хочешь выбирай.
Я люблю, конечно, всех,
А вот Мишу больше всех.
Демократию расширяем —
Вот такой ширины.
А вот гласность углубляем —
Вот такой глубины.
Каравай-то каравай,
Да сильно рот не разевай.
«Когда мы будем умирать...»
* * *
Когда мы будем умирать,
Что будут нам огонь, вода
И трубы медные тогда,
Когда мы будем умирать.
Когда мы будем умирать,
Захочет каждый в рай попасть —
Что будут слава или власть
Или богатство нам тогда,
Когда мы будем умирать.
Когда мы будем умирать,
Придется долго нам лететь,
И будут звезды вслед глядеть,
Когда мы будем умирать.
Когда мы будем умирать,
Не будет времени понять,
Что жили, в общем, в темноте,
Что души в вечной мерзлоте,
Что были радости не те,
Не будет времени понять.
Мы долго жили на земле,
А может, мало — как узнать?
Нас будет вечность ждать во мгле,
Когда мы будем умирать.
Когда мы будем умирать,
Страшнее страшного суда
Суд нашей совести тогда,
Когда мы будем умирать.
«Как наши замыслы убоги...»
Женщинам конца XX века
* * *
Как наши замыслы убоги,
Как наши помыслы грешны
И как оценки наши строги,
Как сами мы себе смешны.
Как наши истины ничтожны
И как потребности низки,
Как мы в порывах осторожны
И как к предательству близки.
Как наши узы все не святы,
Как наши связи непрочны,
Как жалки мы все вместе взяты,
Как в выраженьях неточны.
Как приблизительны все чувства,
Незрелы мысли и слова,
В душе запутано. И пусто
Там, где должна быть голова.
Мы бескорыстно-прагматичны —
Не разбери нас, не пойми...
Но как, однако, симпатичны
И всем желанны, черт возьми!
«Снова сердце скрепив...»
* * *
Снова сердце скрепив,
Снова зубы сцепив,
Я встречаю знакомую гостью Разлуку.
И знакомая боль —
Как на сердце мозоль.
Расставания я изучила науку
Лучше прочих наук.
Ни жива ни мертва,
Я забыла слова,
Те, которые надо сказать на прощанье:
«Я тебя буду ждать».
Буду ждать и опять
Одиночество мне назначает свиданье —
Мой единственный друг.
Мне судьба провожать,
На прощанье обнять,
И опять в пустоту натыкаются руки.
Жду, ждала, буду ждать...
Я сумела понять,
Что любовь — есть прелюдия к новой разлуке.
Встречи не обещай.
Мое сердце — гранит,
А глаза — малахит,
И сама, как звезда, холодна и бесстрастна.
Мне теперь все равно,
Я забыла давно,
Произносится как слово странное «здравствуй»
Помню только «прощай».
Снова сердце скрепив,
Снова зубы сцепив,
Я встречаю знакомую гостью Разлуку.
И знакомая боль —
Как на сердце мозоль.
Расставания я изучила науку
Лучше прочих наук.
Мой единственный друг,
Встречи не обещай,
Помню только «прощай»...
10 декабря 1989
«Да, любовь, как время — деньги...»
* * *
Да, любовь, как время — деньги, стоит шесть рублей минута,
Чтобы голос твой услышать мне в критический момент.
Что рубли — одна бумага, у тебя идет валюта:
Голос мой ценою выше, наш дороже континент.
Я минуты не считаю. Я считаю дни недели.
Кто там сверху? Побыстрей крутите шарик, мочи нет!
Чтобы дни быстрей летели, чтобы кончились метели —
До апреля в самом деле каждый день за десять лет.
Ждать так долго невозможно. Мне теперь понять несложно —
Голос мой идет в валюте — не бедро и не нога.
Да и ты теперь, о Боже, с каждым днем мне все дороже —
Лишь теперь понять мы можем, как любовь нам дорога.
Что нам доллары и центы! Знаю я на сто процентов,
Что любовь в долгу не будет, все расставит по местам.
Мне же море по колено, и любви я знаю цену,
А придут счета, ну что же, расплачусь по всем счетам.
декабрь 1989
«Я первой была любовью...»
* * *
Я первой была любовью,
Последней была любовью
И просто была любовью любою.
Я раной была и солью,
Я счастьем была и болью,
Случайностью я была и — судьбою.
Я звуком была и эхом,
Провалом была и успехом,
Заботой была и просто утехой.
Я плачем была и смехом,
И эпизодом, и вехой,
Помощницей я была и помехой.
Поэтом была и музой,
И легкой игрой и грузом,
Свободою я была и обузой.
Затвором была и шлюзом,
И джазом была, и блюзом,
И — одиночеством, и — союзом.
Я первой была любовью,
Последней была любовью
И просто была любовью любою.
Я раной была и солью,
Я счастьем была и болью.
Я лишь не была самою собою...
Но не разминуться с судьбою.
Справлялась я с ролью любою,
А значит, была самою собою.
22–24 января 1990
«Мой ангел! В этом мире...»
* * *
Мой ангел! В этом мире
Имен, фамилий,
Простейших и рептилий
Нам по пути ли?
Где одиночество — убежище. И крышка.
Любовь и озарение — как вспышка
Поломанного фотоаппарата,
Исправно действующего когда-то,
Но негатив, возможность упустив,
Уже не переходит в позитив.
Учтем, что времяисчисление неточно
И что любовь не изучить заочно,
А разница в летах, как ни рули,
Умножится, как доллар на рубли.
А впрочем, мне страдание к лицу,
Как выправка солдату на плацу.
Любимый! В вашем мире
Не место лирике и лире
(Но лишь в той мере,
В которой это не способствует карьере),
Где отчуждение — замена братству,
Освобождение — замена рабству.
Нет уз святей товарищества там,
Где хлеб и мыло делят пополам.
А этот благодатный, дивный край,
Как тренировка прохожденья в рай.
Там, наверху, в небесном КПП
Учтут гражданство, паспорт и т. п.
Кредит, иншуренс, билл, о’кей — слова,
Которыми забита голова.
Но не постичь бухгалтерские сметы,
Ведь путь поэта — это путь кометы.
А вот тебе страданье не к лицу,
Ведь все к лицу лишь только подлецу.
май 1990
Амхерст
«Когда придет пора с тобой проститься...»
* * *
Когда придет пора с тобой проститься
И в небе облаком прозрачным раствориться,
И в те края, откуда мне не возвратиться,
Отправлюсь я с больничным узелком,
Пусть грусть твоей души не потревожит,
Твоей тоски нисколько не умножит,
В тот день, когда мне ветер крылья сложит,
Пускай к твоей гортани не подступит ком.
Когда твоей руки листва коснется,
Моей улыбкой кто-то улыбнется,
Когда к тебе мой голос донесется
И взглядом глаз моих зазеленеет даль,
Ты вдруг поймешь, что я с тобою рядом,
Что на тебя гляжу небесным взглядом,
Что просто стала я травою, садом...
И не коснется пусть тебя печаль.
Моей душе, где сирость и бездомность,
Любви и благодарности огромность,
И где надежд и жизни неуемность,
Твоя любовь как праздник ей была дана.
Пусть жизнь моя была, как ветер, зыбкой,
Она мне не покажется ошибкой,
Когда твоей божественной улыбкой
Была на целый миг озарена.
18 июня 1990
Амхерст
«Мне царского имени...»
* * *
Мне царского имени
Знакомы и бремя, и гордость.
Ты только люби меня —
И сдвинутся время и горы.
Вспоминая Катю Яровую...
Виктория Швейцер
Катя Яровая... Что вспоминается при этом имени? Вероятно, каждому что-то свое: одному — ее песни, другому — ее устные рассказы, необычайно живые и яркие, по большей части из ее собственной, совсем не легкой жизни, третьему — ее улыбка или ее фигура, прекрасная в любом наряде. Мне же при имени Кати Яровой вспоминается ее удивительное, редкостное жизнелюбие и мужество, может быть, потому, что я знала Катю только в последние ее годы.
Как могла она улыбаться, болтать обо всем на свете, думать о пустяках — преодолевая боль и столь естественный, казалось бы, страх? Что давало ей силы шутить над своей болезнью, своей менявшейся внешностью, своими все более безнадежными перспективами? Она вела себя так, как будто не было ни боли, ни страха. Как будто все горести и даже болезнь преходящи и впереди новая жизнь и надо искать и завоевывать свое место в ней. Жизнелюбие — вот главное человеческое качество Кати. Из него черпала она свою неувядаемую молодость — и свою мудрость, свой интерес к людям, свои «байки», свой юмор, свой смех, свою человеческую широту. Все это делало Катю яркой, своеобразной, запоминающейся. Она нравилась людям, но даже и те, кому не очень нравилась, не могли не подпасть под ее обаяние. Ее всеобъемлющая любовь, я бы сказала, страсть к жизни заставляла верить, что Катя выкарабкается, победит даже эту страшную болезнь, она не может умереть. Ее смерть, для нее явившаяся, вероятно, освобождением, для меня оказалась полной неожиданностью. И сейчас, в воспоминаниях, Катя Яровая вызывает у меня ассоциации с самой жизнью.
Амхерст, Массачусетс, США
«Генуг, товарищи, генуг...»
* * *
Генуг, товарищи, генуг —
Пора кончать базар.
Два пятака найдется, друг,
Чтоб мне закрыть глаза?
Два пятака — печальный звон,
Чего пятак жалеть!
Не конвертируемый он —
Не золото, а медь.
Да что я все о пятаках?!
Не в деньгах счастье, друг.
Я думала, что жизнь в руках,
Ан выпала из рук.
Что ж, попрощаемся, рука
И заодно нога.
Рука, писала ты стихи,
И ноги были неплохи,
И были стройными бока
Благодаря богам.
Душа нездешней красоты,
На кой те смерть, на кой?
Зачем, предательница, ты
Стремишься на покой?
Друг с дружкой жили мы любя
И веселясь вдвоем,
Прикармливала тут тебя
Гитарой и пеньём.
Я не готова в лучший мир,
Я б в худшем пожила,
Я не изношена до дыр,
Не очень пожила.
Неужто я рубила сук,
Сидя на нем — «вжить-вжить» —
Зачем понадобилось вдруг
Меня со свету сжить?
Не причиняла ближним зла
И постигала суть.
Курила, правда, и пила,
Но разве что чуть-чуть.
Но после драки кулаком
Мне нечего махать:
Сработал, значится, закон
Меня с земли убрать.
Но не хочу, о други, умирать,
Едрена мать!
18 июня 1990
Амхерст
«Купим лампу настольную...»
* * *
Купим лампу настольную,
Купим доску стиральную,
Купим вазу напольную
И машину вязальную.
Купим коврик резиновый
И паяльный прибор,
Купим клей казеиновый
И столовый набор.
Купим люстру хрустальную,
Купим столик журнальный,
Купим койку двуспальную
И диван односпальный...
«Я хочу превратиться в камень...»
* * *
Я хочу превратиться в камень,
Чтоб не знать ни любви, ни боли,
Но меня поджигает пламень —
Мое сердце всегда в неволе.
Ждать, как выстрела, слова злого,
Как меча, равнодушного взгляда...
Я к удару всегда готова.
Мне не надо любви, не надо.
Я хочу быть такой равнодушной,
Как звезда или как природа.
Я хочу быть совсем бездушной,
На свободу хочу, на свободу.
Я к тебе обращаюсь, Боже,
Отними лучше вовсе душу,
Отпусти меня, ты ведь можешь,
Но не слушай меня, не слушай!
«Зима мне не зима, весна мне не весна...»
* * *
Зима мне не зима, весна мне не весна,
На дно ушла душа, опухшая от сна.
Мне горе не беда, померкла на года
Далекая моя звезда.
Притуплены мозги и не видать ни зги,
Темно среди огней, одна среди людей.
Сама себе я снюсь и скоро ли проснусь —
И тени собственной боюсь.
Душа лежит на дне, душа храпит во сне,
Как в коконе она — ни двери, ни окна.
В пыли, как в войлоке, ее я волоком
Тащу, как вол, скулю волком.
Стал призрачным мой мир, прозрачным, как эфир.
Я сделалась немой, сама себе чужой,
И хлеб чужой — и свет, сиявший столько лет,
В моей душе сошел на нет.
Как видно, мне самой с собой не по пути.
Ах, Господи, прости, куда же мне идти?
Ту искру, что зажег, во мне не задувай,
Не дай уснуть, не дай остыть, не дай пропасть, не дай!
И будет мне зима, и будет мне весна,
Умоется душа, опухшая от сна,
Проснется — и тогда взойдет, как никогда,
Далекая моя звезда.
«Когда б с тебя писала я картину...»
* * *
Когда б с тебя писала я картину,
То в ней соединила б воедино
С мужскими полудетские черты:
Сережку в ухе, на щеках щетину
И волосы, ласкающие спину,
Улыбку несказанной красоты.
Твой гений неопознанным объектом
Является для слабых интеллектом,
Для тех, кто дальше носа не глядит.
Но сбыться суждено твоим прожектам,
Двух стран усилен стереоэффектом,
Твой голос над землею полетит.
Король без королевства! Царь без свиты!
Виски венком лавровым не увиты,
Мой нищий принц, пока не узнан ты,
Но будет день, ты станешь знаменитым,
Проявится в чертах твоих разлитый
Сплав мужества и детской чистоты.
«Давайте поплачем над нашею общей судьбою...»
* * *
Давайте поплачем над нашею общей судьбою,
Хоть судьбы у нас очень разные, видит Господь.
Мы сестры и братья, мы связаны нитью одною,
Суровою нитью прошиты и души и плоть.
Пустынна земля, лишь кочевья костры догорают,
Но лишь бы один — тот, что в душах у нас — не потух.
Вы слышите звук — на рожке так печально играет
Покинувший нас наш небесный и вечный пастух.
«Когда меня пронзает тайной...»
* * *
Когда меня пронзает тайной,
Необъяснимою тоской,
Душе, уставшей от скитаний,
Наверно, хочется домой.
И страшно ей, и неуютно,
И тяжко так, хоть волком вой.
Так из сиротского приюта
Ребенку хочется домой.
Но мы привязаны друг к другу,
И я за ней слежу тайком.
Она ж с тоскою и испугом
Глядит затравленным зверьком.
Знакомы ей другие дали
И свет совсем иных светил.
Со мной на краткое свиданье
Ее Всевышний отпустил.
А я о ней все забываю,
Как будто не живу, а сплю,
Вниманья мало уделяю,
Не теми песнями кормлю.
Ей, среди звезд рожденной, чужды
Земных исканий суета,
Мои заботы, службы, дружбы,
Тоска, печаль и маята...
«Перед вами я покаюсь...»
* * *
Перед вами я покаюсь —
Вся измаялась душа:
Вы тут мучились покаместь,
Я сгоняла в США.
Поначалу мне по дому
Было некогда грустить:
Ведь хрустит проклятый доллар,
Так заманчиво хрустит!
Прикупила я колготки,
Юбки, кофточки, трусы,
Я была в музеях водки
И в музеях колбасы.
Есть там выпивка, конечно,
И с закуской нет проблем,
Но в раю этом кромешном
Выпить не с кем, вот пробел.
Я их нравы постигала,
Нажимала на еду,
По-английски понимала
Только «хау ду ю ду».
Каждый доллар сам на двадцать
Умножался в голове,
Просто некуда деваться —
Доллар пишем, рупь в уме.
Я обманывать не буду
И скажу вам не греша:
Жить, конечно, можно всюду —
Даже, в общем, в США.
«Мне мама говорила...»
* * *
Мне мама говорила:
«Не обольщайся,
В любви не забывайся,
Любви не доверяйся,
Не стоит близко к сердцу
Мужчину подпускать».
Но сердце я открыла,
Любовь туда впустила,
Любовь меня водила,
Так мягко мне стелила,
Да жестко было спать.
Я думаю, что эти
Плохие результаты,
Тяжелые утраты
От недоверия.
Ведь мама говорила
И яду подпустила —
Такую получила
Любовь по вере я.
Но это все цветочки —
Вот подрастает дочка,
И у нее пока что
В душе цветущий рай.
Я ей скажу: «Прельщайся,
Люби и доверяйся,
Все эти чувства к сердцу
Поближе подпускай».
Но не поставлю точку:
У дочки будет дочка,
И что она ей скажет,
Ума не приложу.
Пускай она упрямо
Не будет слушать маму,
Пусть делает, как знает,
Я вот что вам скажу.
«О пролейся, пролейся, мой дождь золотой!..»
* * *
О пролейся, пролейся, мой дождь золотой!
Осени меня, осемени вдохновеньем.
Жаждет влаги живой сад запущенный мой...
Обращаюсь к тебе, ну к кому же еще?
Я творенье твое, не оставь меня, Боже.
Ты не можешь оставить меня, ты не можешь.
За какие грехи наказал немотой?
Боже мой, озари меня хоть на мгновенье...
Вспоминая Катю Яровую...
Игорь Губерман
«Кто сказал, у нас бардак и неразбериха?..»
Посвящается XIX партконференции
* * *
Кто сказал, у нас бардак и неразбериха?
Это только кажется всем на первый взгляд.
Каждый знает свой шесток и сидит там тихо.
Каждый знает, что почем и с чем его едят.
Африка — для негров,
Москва — для москвичей,
Для народа — партия,
Камчатка — для бичей,
Завтрак — для туриста,
Паек — для коммуниста,
А все лучшее пока
Только для ЦК.
Хорошо б залечь на дно и не колыхаться,
Надо б эти все дела тихо переждать.
Гласность гласностью, но все ж не стоит забываться:
Сегодня есть, а завтра нет, и всех начнут сажать.
Для кого-то семя,
Для кого-то жмых,
А программа «Время»
Для глухонемых,
Кому-то передышка,
А кому-то — крышка,
А все лучшее пока
Только для ЦК.
Слышали, что партию собрались, ей-богу,
Говорят, от государства вовсе отделить?!
Будет наша партия, как храм и синагога,
Сама собой командовать, сама себя кормить.
Законы — для юриста,
Лекарства — для врача,
А для оптимиста —
Заветы Ильича,
Для народа — гласность,
Для мира — безопасность,
А все лучшее пока
Только для ЦК.
Все идет своим путем, и жизнь как будто лучше,
Вот и на полях уже уменьшен недосев!
Если нечего поесть, то на тяжелый случай
Можно книжки почитать издательства «Посев».
Для кого-то — водка,
Для кого-то — сок,
А для самогона — сахарный песок,
Правда — для народа,
Госприемка — для завода,
А все лучшее пока
Только для ЦК.
Стало легче жить теперь советскому народу.
Даже вражьи голоса не глушат, как встарь.
Объявил амнистию и всей стране свободу
Хоть и генеральный, но все же секретарь.
Здоровье в порядке —
Спасибо разрядке,
Телевзгляд и телемост —
Отношений рост.
И осталось только нам
Переждать, пока
Станут все, кто был в ЦК,
Когда-нибудь «зэка».
ПРОЩАНИЕ
I. Проводы друга
Память, словно кровь из вены,
Хлещет — не остановить.
Объявили рейс на Вену,
Словно «быть или не быть».
И таможенник Хароном
По ту сторону перил.
Как по водам Ахерона,
Ты поплыл, поплыл, поплыл...
Вроде радоваться надо,
Что ж я плачу, как и все?
Ты прошел все муки ада,
Ты на взлетной полосе.
Ведь тебя же не насильно,
Что ж я плачу, Бог со мной?!
Шаг один — и всю Россию
Ты оставил за спиной.
Хватит ран для целой жизни.
И не в дефиците соль,
Ведь любовь к моей Отчизне —
Как хроническая боль.
Ты глазами провожаешь
Всю загадочную Русь...
Ты не столько уезжаешь,
Сколько я здесь остаюсь.
1986 или 1987
II. «Вот и вы, о Господи, и вы...»
Семье Голембо
* * *
Вот и вы, о Господи, и вы
Уезжаете, меня оставив нищей.
Рвутся узы. Визы, вызовы...
Не спасти корабль. Пробито днище.
Прощайте.
Мне с моей не справиться судьбой —
Провожать — вот мой удел от роду!
Кто-то должен всем махать рукой.
Нет конца извечному исходу.
Прощайте.
Кто-то должен каждую черту
Ваших лиц запечатлеть глазами.
И вот эту, и еще вон ту,
И, как снимок, проявить слезами.
Прощайте.
Не оглядывайтесь, умоляю вас.
Оглянуться — испытать сомненье.
Вслед гляжу. Ну что ж, не в первый раз
Эвридиковой мне оставаться тенью.
Прощайте.
Я как нищая — в ладонях ни гроша.
Одинокость хуже обнищанья.
Но зато я знаю, где душа, —
Там, где боль от нашего прощанья.
Прощайте.
III. «Настанет день — и в воздухе растает...»
Никите Якубовичу
* * *
Настанет день — и в воздухе растает
Твое лицо.
Настанет день — тебя со мной не станет
В конце концов.
Растает тень — рука моя наткнется
На пустоту.
Настанет день — и голос мой споткнется
О немоту.
И побреду я, глаз не подымая,
К своей беде.
Что нет тебя, еще не понимая.
Совсем. Нигде.
Что ты оторван от меня внезапно,
Еще любя.
Пойду туда, где голос твой и запах,
Где нет тебя.
Настанет день — глаза мои забудут
Твое лицо.
Настанет день — тоски уже не будет
В конце концов.
Настанет день — забудут мои руки
Твой контур плеч.
Твой смех и взгляд под тяжестью разлуки
Мне не сберечь.
Но тайный свет любви неутоленной
Неугасим.
И образ твой в душе запечатленный
Навек храним.
Но чудо вот! Последняя награда
За боль мою —
Еще ты есть. Ты здесь еще. Ты рядом!
И я пою:
Настанет день — и в воздухе растает
Твое лицо.
Настанет день — тебя со мной не станет
В конце концов.
Растает тень — рука моя наткнется
На пустоту.
Настанет день...
август 1989
«По свету бродит одинокая...»
* * *
По свету бродит одинокая
Самоубийцею под окнами
Моя Любовь
неутоленная
Как головешка обожженная
По свету бродит обнаженная
Моя Душа
испепеленная
Течет в сосудах заточенная
Со мной навеки обрученная
Моя Печаль
неосветленная
И от тоски как уголь черная
Сама как пытка утонченная
Домой одна иду-бреду
едва дыша
Кому нужны мои бездомные
Как будто дети незаконные
Моя Любовь
моя Печаль
моя Душа
Ночь в Геленджике
В саду стояла старая кровать.
Плескалось море где-то за спиною,
И можно было яблоко сорвать,
К кровати ветку подтянув рукою.
Летела ночь и падали миры,
Планеты-яблоки раскачивала ветка,
Лишь притяжением земной коры
Держалась прочно панцирная сетка.
Мы видели, как нас с тобой несло
Сквозь мириады звезд, веков и странствий
И как микроскопически мало
То место, что мы заняли в пространстве.
И вскрикивали где-то поезда,
Земля летела, ветер дул нам в лица.
Прожгла подушку синяя звезда,
Хвостом кометы мы могли укрыться.
Мы мерили руками неба свод,
И был нам космос материнским лоном.
И на волнах первоначальных вод,
Покачиваясь в позе эмбрионов,
Мы спали. Сон был как до бытия.
До бытия, до смерти, до зачатья.
В нас спали будущие «ты» и «я»
Не за семью, но за одной печатью.
А утром — воздух был и чист и свеж,
Мы проследили первых птиц паренье,
И с неба лился ясный белый свет,
И был весь мир как в первый день творенья.
1984
Пляжная зарисовка
Освободите наш топчан!
Здесь топчаны для свердловчан!
Чего глядишь? Не зоосад!
Здесь пляж купил пансионат.
Освободите наш лежак!
Здесь санаторий, во чудак!
Здесь море наше, и песок,
И неба синего кусок.
Куда плывешь?! Глаза разуй!
Эй, в синей шапочке, — за буй!
Куда ж ты в Турцию?! Во гад!
Наза-ад!
Но там — пансионат...
Вспоминая Катю Яровую...
Владимир Вишневский
Дружба наша оказалась избавленной от быта и обыденности: встречи с Катюшей были редки, но метки. Это был праздник взаимной приязни, пир импровизации... Мы весело нахваливали друг друга, взаимозаряжаясь энергией (тогда это слово еще не было расхожим до неприличия). Мы говорили друг другу те самые комплименты, которые сильно скрашивают всем пишущим и поющим «короткую такую»... Я это к тому, что Катя осталась для меня человеком абсолютно радостным.
Произошедшее дает безвременную возможность оценить и застолбить. Уверен, не только я считаю, что фигура Кати Яровой имеет место, она есть не просто в русском шансоне, но и в словесности — уже хотя бы в смысле т. н. работы со словом и со словами. Не так мало: несколько песен-жемчужин, стихи, которые помнят, божественный венок сонетов... Я придаю повышенное значение таким, например, строчкам — из песни слова! — «Освободите наш топчан, здесь топчаны для свердловчан!..» Недавно я лишний раз убедился в том, что Катины песни и в пересказе способны впечатлять сегодня всех, кого хочется посвятить в это имя. Лучшие не устаревают и вопреки, и благодаря точнейшим и ароматнейшим деталям своего времени, которое так снайперски схвачено в этих песнях.
...Сегодняшняя жизнь Кати представляется, слышится мне длящейся, щемящей, мерцающей мелодией, внятной для всех, кому довелось ее знать.
Москва
«— Галя, к тебе ведь сватается Лешка...»
* * *
— Галя, к тебе ведь сватается Лешка,
Коли его прибрать немножко,
Он с человеком будет схож...
— Ну их! Найду себе я помоложе,
Себя гляди и Витьку тоже,
Еще его глядеть на что ж!
Витька! Зачем измазал руки сажей?!
Иди домой, а ну-ка щажже,
Смотри, не доводи меня!
Витька! Гляди, штаны на что похожи?!
Иди домой — умою рожу
И дам хорошего ремня!
— Галя! Ты покажи свои покупки,
Какую отхватила шубку,
Где туфли белые брала?
— Я их взяла в центральном магазине,
На коже ведь, не на резине —
Не зря я деньги отдала.
Витька! Вчера тебя лупила мало,
Иди домой, кому сказала,
С людями дай поговорить.
Витька! Иди сюда сию минуту!
Я повторять сто раз не буду,
А буду долго много бить.
— Галя, где с Витькой целый день гуляли?
— А мы с ним были на вокзале,
На Сочи брали мы билет.
Витька пущай посмотрит на природу,
Такого он не видел сроду,
А ведь ему уж девять лет.
— Витька! А ну, скажи нам, где твой папка?
— Он заколачивает бабки.
На Крайнем Севере живет.
В общем, нам без него ничуть не хуже,
Живем мы с мамкой очень дружно,
Она не очень больно бьет.
август 1982
Новороссийск
Оркестрик
Я купила старенький рояль,
дать хотела было чувствам волю,
музыки ждала, да вот печаль —
не звучат диезы и бемоли.
Я купила буковый кларнет,
но не удалось извлечь и звука,
и не потому, что звука нет,
а была не та порода бука.
Я купила медную трубу
и взялась трубить что было мочи,
но не обмануть свою судьбу,
и труба послушной быть не хочет.
Я купила новый барабан,
чтоб тоску-злодейку уничтожить,
да не удалось, опять обман —
оказалась слишком тонкой кожа.
Я металась, выла по ночам,
я ждала, и это было мукой,
но рояль по-прежнему молчал,
и кларнет не издавал ни звука.
И когда я перестала ждать,
перестала требовать и злиться,
мой оркестр начал так играть!
Мне такое не могло и сниться...
август 1982
Новороссийск
«Зачем мы все живем начерновую...»
* * *
Зачем мы все живем начерновую
И вместо шелка носим джинсов сбрую?
Давайте день ненастный облюбуем
И в честь него достанем праздничный сервиз.
Когда настанет век, где все легально,
Где музыкальны все и уникальны,
Час радости длинней, чем час печальный,
Где каждый день — подарок и сюрприз?
Зачем трубить в ржавеющие трубы,
Зачем трудить надтреснувшие губы,
Зачем так примитивны мы и грубы
И на ночь совесть запираем на засов?
Оркестр играет свадебные марши,
День завтрашний вольется в день вчерашний,
И самый непреклонный, самый страшный
Звук незаметный — тиканье часов.
Мы мечемся, себя не понимаем,
Не тех, кого мы любим, обнимаем,
А тех, кого мы любим, отпускаем,
Не знаем мы, что с нами станет через год.
Гудят неумолкающие струи,
Звенят, звенят натянутые струны...
На нас, неблагодарных и безумных,
Вдруг благодатью мудрость снизойдет...
июнь 1982
Москва
ГАММА
Посвящается Риге, Юрмале, Сигулде
ДО
Я жить здесь хочу всегда —
В краю молчаливых сосен,
Где остановились года,
Где в листьях ржавеет осень,
Где моря язык стальной
Берег соленый лижет,
Каштаново-смоляной
Настойкою воздух выжат.
Я жить здесь хочу всегда —
В краю янтаря и тмина,
Где плачут навзрыд поезда
И ветер холодный в спину...
РЕ
Над лесом, над речкой
Вагончик летит.
Деревья — как свечки,
В них осень горит.
Трещит под ногами
Осенний костер.
Над речкою Гауей
Старый костел.
Вагончик буксует,
И видно в окне,
Как ветер танцует
В осеннем огне.
МИ
Стоит ресницы смежить —
Булдури, Майори, Меллужи.
Закрыт павильон «Все для пляжа»,
Осенняя жизнь налажена.
Плачет игрушка Юрмала,
Уткнувшись в подол тумана...
Я это все придумала?
Не пережить обмана.
ФА
По улочкам гулким
Шаг легкий и четкий,
Проулки, прогулки,
Булыжники — четки.
Глазами — запомнить!
Шагами — впечатать!
Душу — заполнить
Светлой печалью!
По улочкам гулким
Шаг легкий и четкий,
Проулки, прогулки,
Булыжники — четки.
Взлететь — и растаять,
Упасть — и разбиться...
В памяти стаями
Лица, как птицы.
По улочкам гулким
Шаг легкий и четкий,
Проулки, прогулки,
Булыжники — четки.
Обратно! — как молотом,
Поездом скорым.
А память приколота
Домским собором.
СОЛЬ
Слышу я перезвон: «дзынь-янтари».
Неужели снова я в Дзинтари?
Не мерещится, не снится, не кажется —
Узнаю я здесь сосну каждую.
Где дорожка вьется к морю ленточкой,
Там, где море изогнется дюнами,
Вижу девочку в рубашечке клетчатой —
Узнаю я здесь себя юною.
ЛЯ
Я любовь свою выкричу, выплачу,
Если надо — за все заплачу,
Но я душу свою — вылечу,
А иначе я — не хочу!
Я любовь свою вымолю, выпрошу,
Если надо — себя укрощу.
Из души я все лишнее выброшу
И по ветру пущу!
Я любовь свою сирую, босую
Сберегу, как родное дитя.
А с душою своей безголосою
Я расстанусь — шутя...
СИ
Там, возле Кримулдского замка,
Сидит фотограф, как охотник,
Вокруг него собака ходит.
А поезд — завтра...
В лесах, где затаилась осень,
Где плачет ветер на закате,
Висит вагончик на канате.
А поезд — в восемь...
И плачет лес, прощаясь с летом.
В туман завернутые горы.
И листьев хрупкие скелеты.
А поезд — скорый...
«Леса со вздохом облегченья...»
* * *
Леса со вздохом облегченья
Освободились от одежд
А мы со вздохом сожаленья
Освободились от надежд
Нас щедро одарило лето
Для нас был праздник день любой
Где счастья верные приметы
Свобода, праздность и любовь
Но души словно сад прозрачны
В печальном многоточье дней
И на продрогшей старой даче
Яснее стали и видней
Дары удары неудачи
На фоне графики ветвей
«Рисует Время мой портрет...»
* * *
Рисует Время мой портрет,
и детскую припухлость
переправляет в жесткость черт,
а стройность плеч — в сутулость.
Суров художник, ни на миг
не прекратит корпенья.
И переписывает лик,
не зная воскресенья.
«Готов портрет, остановись,
молю тебя, художник!»
Но нет, неумолима кисть,
движенье непреложно.
Еще мазок, еще черта,
еще десятилетье...
И вот у сморщенного рта
плетут морщины сети.
Работа кончена. Творец
застынет в изумленье,
когда увидит наконец
ужасное творенье.
Он уничтожит черновик,
но в горе рук не сложит —
мазком округлый детский лик
на чистый холст положит...
ВСКРЫТИЕ КЕЛЬТА ШАРАПВА
Шарапов на "малине" был замучен
И Карпом, после гибели, изучен.
Баба Карпа Кельта раздевала
И бмывать пред пгребеньем помогала
Брюки по-матросски сшиты крепко.
(До войны ж на флоте он служил).
А в полон попался под Бахмутом.
По башке кувалдой получил.
Тщательно Горбатый вымыл руки
И вердикт оставил в ноутбуке:
Мол, загинул хлопец ни за грош —
В брюках Кельта на аркане вошь...
24 марта 2023 г.
Шарапов на "малине" замучен
И Карпом, после гибели, изучен.
Брюхи по-матросски сшиты крепко.
(До войны на флоте он служил).
А в полон попался под Бахмутом,
По башке кувалдой получил.
Тщательно Горбатый вымыл руки
И вердикт оставил в ноутбуке:
Мол, загинул хлопец ни за грош —
В брюках Вовы на аркане вошь,...
23 марта 2023 г.
Мне очень трудно понять, почему подавляющее большинство современных молодых людей - если, разумеется, говорить о сколько-нибудь культурной среде, а не про пацанов с района, - либералы. Ну, с некоторым левацким уклоном, естественно, но все равно либералы.
Это же ужасно скучно.
Я понимаю, когда либерал - это средних лет менеджер из серьезной корпорации. У него карьера, машина, пиджак и отпуск на берегу Адриатического моря.
Я понимаю, когда либерал - это олигарх или чиновник. У них наворовано, спрятано, и теперь хочется все это легализовать там, где положено, да еще и семью там же устроить.
Я понимаю, когда либерал - это интеллигент-пенсионер. Он навсегда остался на Манежной площади 1990 года, где выступал за нашу и вашу свободу.
Но все эти мальчики и девочки - почему?
Опять-таки, ясно, что молодость всегда движется в противофазе по отношению к начальству своего поколения. Но даже и в этом случае есть зажигательная альтернатива - национализм (см. книжный магазин "Листва" в Москве и Петербурге). Но она сейчас - периферийная по отношению к основному потоку.
Тут есть какое-то фундаментальное нарушение возрастной психологии.
Очевидно же, что нынешний западный либеральный мир - тоталитарный, дисциплинарный, начисто лишенный духа свободы и жестко прописывающий все нормы повседневности - еще не на уровне махрового СССР, но уже где-то близко. Там ноль Вудстока, ноль панка, ноль джаза, назовите как хотите.
Как же так получается, что двадцать-плюс-летние этого не чувствуют и не ностальгируют по этим утраченным ценностям?
Когда двадцать-плюс было моим ровесникам - это переживание обступающего со всех сторон "офисно-развлекательного центра с бигмаком" было очень сильным - и почти всех нас (ну, кроме дегенератов а ля братья Дзядко, которые механически копировали жизнь своих родителей) рано или поздно прибивало к Лимонову, Дугину и всем прочим учителям сопротивления современности.
А теперь этого нет.
Меж тем, что такое тот офисно-торговый центр образца 2000 года по сравнению с нынешним психотерапевтическим тоталитаризмом? Так, приятные мелочи быта. Зайти, штаны купить. А тут - разверзается ад, огонь борьбы с которым поддерживают только старики-разбойники Путин и Трамп. Где же свежий нонконформизм?
Но сопротивление у новых поколений отсутствует - и, более того, есть активное стремление в мир дедушки Оруэлла, полный вперед к дисциплине, терапии, цензуре, незыблемости всех границ и таблеткам.
Это, повторюсь, очень трудно понять.
(с) Комиссар Исчезает
ИЗБРАННЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ И ПЕСНИ
«Жил на свете гномик...»
Дочери
* * *
Жил на свете гномик,
Он был ужасный комик,
Он любил варенье
И под настроенье
Тихонечко свистел:
фюить-фью, фюить-фью,
фюить-фью, фюить-фью, фюить-фью.
Жил один слоненок,
Совсем еще ребенок,
И он любил варенье,
Но под настроенье
Тихонечко пыхтел:
упфу, упфу,
упфу, упфу, упфу.
Жил один утенок,
Желтый, как цыпленок,
И он любил варенье,
Но под настроенье
Тихонечко кряхтел:
фряк, фряк, фряк,
фряк, фряк, фряк.
Жил один котенок,
Резвый, как чертенок,
И он любил варенье,
Но под настроенье
Тихонечко шуршал:
шу-шурум-шу-шум-шум,
шу-шурум-шу-шум.
Жил один ребенок,
Пушистый, как котенок,
Маленький, как гномик,
Толстенький, как слоник,
Желтый, как цыпленок,
Он только из пеленок,
Еще не ел варенья,
Но под настроенье
Он целый день сопел,
Свистел, пыхтел, кряхтел,
Однажды в воскресенье
Ввел всех в недоуменье —
Он пыхтел, сопел
И вдруг тихонечко запел:
ля, ля, ля, ля, ля, ля,
тра-ля, ля, ля, ля, ля,
пам-парам-па-пам-пам,
пум-пурум-пу-пум-пум,
бум-бурум-бу-бум-бум,
фум-фурум-фу-фум-фум,
там-тарам-та-там!
1981
«Отец мой, ты меня недолюбил...»
* * *
Отец мой, ты меня недолюбил.
Недоиграл со мной, недоласкал.
И на плечах меня недоносил,
Как будто детство у меня украл.
Ты уходил куда-то далеко —
А я на кухне грела молоко.
Ты уходил куда-то на века
И сдул меня, как пенку с молока.
Не смерть, и не тюрьма, и не война
Взяла тебя, а женщина одна.
И я, зажав печенье в кулаке,
Смотрела, как уходишь налегке.
И внучка у тебя теперь, и внук.
Ты скоро станешь доктором наук.
А я как бы двоюродная дочь.
Ведь с глаз долой — значит из сердца прочь.
А мне любовь нужна, как витамин.
Ищу похожих на отца мужчин.
Но кто же мне излечит — вот вопрос —
Любви отцовской авитаминоз?
Отец мой, ты меня недолюбил.
Недоиграл со мной, недоласкал.
Как будто дочь кому-то уступил,
Ну а ее никто не подобрал.
Песня про мое поколение
Семидесятых поколенье.
Какое время? Безвременье.
Какие чувства? Сожаленье.
А как зовут нас? Населенье.
Достались нам одни обноски:
Вставная челюсть на присоске,
Пятидесятых отголоски,
Шестидесятых подголоски.
Обозначены сроком
Между «Битлз» и роком,
Между шейком и брейком,
Между Кеннеди и Рейганом,
Между ложью и правдой,
Меж Кабулом и Прагой,
Между хиппи и панками
И всегда между танками...
Семидесятых поколенье,
Как отсыревшие поленья,
И не горенье, не гниенье,
А так, застойное явленье.
Смирившись, ни во что не лезли мы
И пережили двадцать лет зимы...
Заиндевевшим, каково теперь
Согреться в нынешнюю оттепель?!
Обозначены сроком
Между «Битлз» и роком,
Между шейком и брейком,
Между Кеннеди и Рейганом,
Между ложью и правдой,
Меж Кабулом и Прагой,
Между хиппи и панками
И всегда между танками...
Уже никто не ждет с волненьем,
Что скажет наше поколенье,
А должен быть как раз сейчас
Наш апогей, наш звездный час!
Тридцатилетние подростки,
У нас лишь планы да наброски.
На нас взирает как на взрослых
Поколенье девяностых.
Обмануть себя просто —
Нет с «потерянных» спроса...
Только совесть вопросом
Прорастет сквозь былье,
И душа на мгновенье
Вспыхнет, как на рентгене, —
Тут не спишешь на время
Прозябанье свое!
Про Родину-мать
Жить в рабстве так же сладко, как спать ребенку в мокрых пеленках.
Хоть мокро и темно, но тепло и по-своему уютно.
По-своему приятно для Родины быть вечным ребенком
И ждать то похвалы, то любви, то наказанья поминутно.
Сурова наша мать и не часто нас балует любовью —
То грозно смотрит вдаль, шевеля знаменитыми усами,
То лысиной сверкнет, а то поведет мохнатой бровью —
Она так многолика, что мы ее лица не знаем сами.
А Родина в нас верит, но как-то нам не очень доверяет.
И как же доверять, если мы для нее всего лишь дети?!
Следит так умиленно за нами и все время проверяет,
Отбившихся от рук и непослушных держит на примете.
И с колыбели нам наша Родина рассказывала сказки,
Пытаясь убаюкать и рот затыкая нам пустышкой,
Кормила жидкой кашей, баландой, а иногда колбаской,
Все варево свое закрывая железной плотной крышкой.
А у твоих детей всего хватает, кроме совести и денег.
Мы выросли уже, и мечты голубые посинели.
Идут твои герои, но за собой не оставляют тени —
Кто умер, кто уехал, остальные свои сроки отсидели.
А может, ты не мать, а просто мачеха, но где же ты, родная?
Чтоб верить и любить и не сменить ни на какие блага жизни,
Чтоб жизнь свою отдать за тебя и быть счастливым, умирая...
Но, видимо, взаимность должна быть и в любви к своей отчизне.
Неправда, что родителей и Родину себе не выбирают.
Хоть многие из нас поодиночке отправлены на экспорт,
Мы выбрали тебя. И хоть ты страшная, убогая, хромая,
Мы все-таки твои, ведь от России не спасешься бегством.