Когда, седой, с руками землепашца,
с нахмуренным, обветренным лицом,
стоит он у холста,
то, право, кажется,
что сам он чьим-то вырезан резцом.
Здесь по утрам,
в минуты эти ранние,
ведётся молчаливый давний спор…
Стоит перед мольбертом изваяние
и курит натощак свой «Беломор».
Он душу точит сам себе, как рашпилем,
он сам собой — вчерашним — раздражён
и на свои открытия вчерашние —
сам на себя —
бросается с ножом.
Он скоблит всё:
улыбки, и троллейбусы,
и тень листка,
коль эта тень — сладка…
И снова на холсте зияют ребусы,
и снова до открытия — века.
Ему твердят:
– Искривлено пространство,
и время относительно течёт… —
А он ждёт прямоты и постоянства,
не принимая этого в расчёт.
Он раскрывает мир
как буйство цвета,
как плодоносной силы волшебство,
и нам понятней красота планеты,
возвышенная зоркостью его.