Ну что еще? Ты кто такой?
Похож на призрак – хмур и черен,
крадешься, как на падаль ворон,
а я, пока еще, живой.
Священник? Черт меня дери!
За что мне это наказанье!
Но раз пришел – я весь вниманье,
зачем явился? Говори.
Чтоб я покаялся в грехах?
Молитвой успокоил душу?
Но я спокоен и не трушу,
мне никакой не ведом страх.
Виновен перед Богом я?
А как же я его обидел,
коль никогда в глаза не видел,
в чем перед ним вина моя?
Я людям дерзостью своей
и беды нес, и огорченья,
и если мне просить прощенья,
то не у Бога – у людей.
Да, грешен я, да – виноват.
Мне по-любому светит ад,
в который, впрочем, с юных дней
и по сию пору не верю.
Я просто хлопну этой дверью
и стану кормом для червей.
Я приговором обречен
закончить эту жизнь с рассветом,
и поутру о деле этом
мы потолкуем с палачом.
Гонимый всеми, всеми клят,
прошел я путь совсем недлинный,
но я родился на «малине»
и там же, кстати, был зачат.
Взращенный в солнечном тепле
не может быть ни злым, ни строгим –
недаром солнце было Богом
для всех когда-то на земле,
А я рожден на темном дне,
луна была моим светилом
и, наделив умом и силой,
любовь забыла дать, но мне
весь этот мир принадлежал.
Ты знаешь, что это такое –
считаться гением разбоя
и виртуозом грабежа!
Я все познал, я все вкусил,
я счастлив был на этом свете,
пока меня безумный ветер,
как лист оторванный, носил.
Мне жаль тебя, ты беден, поп,
твой мир под сводом храма тесен,
ты вместо вольных, страстных песен
поешь псалмы и крестишь лоб.
Неужто жить тебе милей,
вдыхая приторный елей?
Еще к земле сквозь мрак и тишь
не подступило пробужденье,
ты, как в безумном наважденьи,
уже к заутрене спешишь.
В потемках пол колотишь лбом,
молясь незримому фантому,
и ты не волен по-другому –
ты Им к Нему приговорен.
Сквозь страх пред Ним не можешь ты
земной увидеть красоты.
К утру окрасит небеса
восход палитрою кровавой,
вот-вот на утренние травы
падет хрустальная роса.
Нарушив благостный покой,
спросонья ветер осмелеет
и легким веером развеет
туманный саван над рекой.
Над лесом стаи звонких птиц
споют торжественную оду,
восславив солнце и свободу
и мир, не знающий границ.
Уже к полуденной поре
земля от зноя задохнется,
и в небо влага вознесется,
в пар превратившись на жаре.
Не удержавшись в облаках,
на землю хлынет теплый ливень,
под ним покорно и пугливо
цветы склонятся на лугах.
Прочертит молния зигзаг,
отсалютует гром победно,
а ты, крестясь, ползешь к обедне,
спеша подать условный знак
тому, кто где-то там, за небом
живет – невидим и неведом.
Я как-то слышал от людей,
что объявил себя мессией
и утверждал, что он всесилен,
один безумный иудей.
Он за грехи весь свет корил
и для таких, как ты, в итоге
смог стать хозяином и Богом,
хотя мне кто-то говорил,
что этот парень на кресте,
как вор, свою закончил битву,
но ты, вечернюю молитву
творя в прохладной темноте,
твердишь, что ты его холоп.
А я – свободен, слышишь, поп!
И даже в юности, когда
был часто сыт водой и хлебом,
ни у кого в холопах не был,
я б просто умер от стыда.
Что о свободе можешь знать
ты, ограниченный каноном?
Запрещена твоим фантомом
тебе мирская благодать.
Ты движим волей не своей,
а сводом чьих-то странных правил,
он пастухом тебя поставил,
назначив овцами людей.
Тебе велит его закон
пугать народ грядущим адом,
понятно – легче править стадом,
согнав его в один загон.
Какой ты пастырь? Ты – баран.
Как ты наивен, право слово.
Не веришь мне? Возьми любого
кого-нибудь из прихожан –
он раб желудка своего,
с похмелья частого болеет
и ненавидит всех евреев,
хотя не знал ни одного,
но с важным видом в храм идет,
смиренно молится иконе
и нищим в грязные ладони
копейки медные кладет,
стоит, клонясь, у алтаря,
молясь, чтоб не настигли беды,
а сам ночами у соседа
в саду шныряет втихаря.
Он жаден, он не любит всех,
а молится на всякий случай:
твой Бог ему помощник лучший –
легко прощает всякий грех.
Припал к кресту – и чист уже.
Тебе такие по душе?
Что в людях дорого тебе:
упорство, страсть, горенье, гордость,
а может рабская покорность,
не ими выбранной, судьбе?
Ты всех покаяться зовешь,
и создается впечатленье,
что все погрязли в преступленьях
и что кругом вражда и ложь.
За чередой ночей и дней
твой Бог приглядывает свыше
и точно знает – кто чем дышит,
согласно логике твоей.
И если кто-то согрешил,
то, значит, так Господь решил?
Откуда ж у детей Земли
такие мерзкие изъяны?
Нас создал Он? От обезьяны,
похоже, мы произошли.
Я здесь в цепях, почти в аду,
уже ступил на край могилы,
но мне не жаль того, что было,
что привело меня к суду:
налеты, кражи, шум погонь,
судьба, разыгранная в карты,
игра со смертью и азарта
всепожирающий огонь,
шальные деньги, женщин рой,
веселый пир в дурмане винном,
в крови поток адреналина,
кипящий бешеной волной.
Вот это жизнь, что только раз
даётся каждому из нас.
Ну, все. Оставь меня, старик.
Прощай, забудь мою тираду.
И отпевать меня не надо –
я к вашим песням не привык.
Я это не перенесу:
вы, в путь последний провожая,
скулите, точно волчья стая,
кружа в заснеженном лесу.
Светает. Слышишь топот ног?
Иди. Тебя заждался Бог.