Скупа процентщица-старуха
на стихоплётство – отцвело,
я ж ругань, слушая вполуха,
пытаюсь вспомнить ремесло.
И всё ж ни строчки не выходит –
прескверно варит котелок,
в котором каша хороводит,
перебродившая, мой Бог!
Зато силен, как прежде голос:
«Была ты музой мне, змея,
пока не сделался твой волос
седым и ломким; нет житья
от бесконечного ворчанья
и днем, и ночью, и в обед,
имей хоть каплю состраданья,
не забывай, что я – поэт!»
Она ответствует: «Помилуй!
Забыл, поди, про договор?
Тебя я потчевала силой,
чья соль – лиричности мотор!
Теперь помысли, недотёпа,
сумел бы ты умишком взять
да и родить помимо трёпа
из слов-пустышек благодать!
Пора выплачивать проценты –
к изъятью душеньку готовь!
Долой нытьё и сантименты,
ведь договор скрепила кровь!»
Но в голове моей лишь каша,
обрывки мыслей, мутный свет,
душа ж, как выпитая чаша,
плюс от тоски спасенья нет.
И всё ж, помешивая ложкой,
бурду, что бродит в котелке,
связать хочу Луну с дорожкой,
не получается: perche..?
Да, не хватает каше перца,
задорных звездочек, огня,
весны разверзнутого сердца –
сие не радует меня.
Еще неистовства бы надо
добавить в варево из дней,
чтоб вся старушечья бравада
иссякла в пиршестве идей.
Ну а процентщица бормочет:
«Кончай извилины терзать,
рука ж, поверь, зазря источит
стило о косности тетрадь».
И тут мелькает где-то рядом
не луч, но лезвие весны,
что превращается под взглядом
в необратимость новизны.
Кромешно небо почернело,
сокрылась лесополоса,
загрохотало, заревело –
то ливня майского коса.
Казалось, молния сверкает,
ан нет – в руке моей топор,
из котелка уж пар сбегает –
кипит поэзией простор!
Старуха скорчилась под гнетом
ударов яростных страстей,
и всё ж, кому обязан взлетом
я над рутиной пропастей?
Неужто Соне-замухрышке,
что музой издавна была?
Однако жертвенности крышка
на котелок тогда б сползла!
Иль Свидригайлов-кровопийца
(не знаю правда или вздор),
что в глубине души таится
у бездны выклянчил топор?