Жизнь удалась. Именно эту мысль, словно мантру, повторял про себя, а иногда и вслух Петр Миронович Козлов. То ли для того, чтобы ещё раз ощутить себя на вершине человеческого сообщества, то ли, чтобы просто успокоить свою совесть. Владелец заводов, газет, пароходов, как говорили в годы безвозвратно ушедшего в небытиё кровавого двадцатого века. Справедливости ради только самого его начала. В эпоху правления последнего, бездарного русского царя, по мнению Петра, получившего то, что он и его семейка, конкретно, заслужили.
Слава Богу эпоха большевизма подошла к концу и умные, предприимчивые люди, к каким он с гордостью себя причислял, презрительно именуя менее удачливых граждан «лохами» или «совками», сумели пробить в жизни дорогу, сметая всё на своём пути, подчас, ломая себя через колено, идя по трупам к заветной, давно лелеемой цели. Бросая под траки, не знающей жалости, бизнес-машины самых близких друзей и даже мать, о чем он не то, чтобы не жалел, просто некогда было оглянуться назад, остановиться на этом адском, усеянном пропитанными кровью купюрами пути и просто заглянуть себе в душу, если, конечно, она у него осталась…
Сегодня Пётр вернулся с работы чуть раньше обычного. Поужинал в столовой и, за ненадобностью, отправив горняшку домой завалился на огромную кровать, включил висевший под потолком телевизор и уткнувшись в происходящее на экране — почувствовал, что куда-то проваливается, а очнувшись — увидел себя сидящим в серых, залатанный колготках и цветастой стиранной рубашке за низеньким, оклееным голубым пластиком столиком, где, болтая, обутыми в сандалии ногами, сидели ещё трое, одетых почти также, мальчика. Всего же таких столов в помещении было с десяток, и за ними, не смолкая, гомонила сопливая, детсадовская клопышня, одновременно уминавшая, исходящую паром, горячую манную кашу.
— Хочешь ещё каши? — неожиданно спросил сидевший напротив толстый мальчик, у которого тарелка оказалась почти нетронутой.
— Нет, — ответил Петька, — я и свою-то еле доел.
— Вадик, — укоризненно сказала худая, словно швабра, подошедшая к ним воспитательница толстому мальчику, — надо кушать, смотри какой ты субтильный.
— Я не из коптильни, — со вздохом взял ложку в руку и принялся наворачивать манку Вадик. В конце концов доел всё и, вылизав тарелку помахал перед носом у женщины.
— Вот молодец, — похвалила ребенка Анна Сергеевна и обращаясь ко всем сказала:
— Так ребята, завтрак закончен, а сейчас все на улицу, дышать свежим воздухом.
Дальше стройными рядами, попарно, держась за руки, вышли на улицу, где резвились на детской площадке, под присмотром, читавшей на веранде какую-то книжку Анны Сергеевны. Носились взад и вперёд по дорожкам. Играли в сыщиков разбойников, прячась в густых кустах сирени. Строили замки в песочнице и пускали дождевых червей в дальнее плаванье на листке по ручью. По очереди качались на единственных целых качелях, с замирающим сердцем взлетая на страшную, для карапуза высоту.
А затем был обед (котлета и пюрешка с подливкой, компот из сухофруктов и, как довесок, вкуснючая булочка с повидлом), после которого последовал тихий час, прикосновение ласковых рук Анны Сергеевны, поправляющей ему одеяло и целующей его в щеку да голая коленка Андрюшки Иванова, закинутая к нему на бедро под одеялом, а также левая рука, которой он обнимал его во сне. Кроватей, почему-то не хватало, вот и приходилось спать по двое на одной, благо крохотные тельца там легко помещались.
В глазах непривычно защемило от слёз, а к горлу подступил, наверное, впервые за много лет ком, как вдруг наступившая тьма расступилась и Петр оказался в школьном туалете, стоя на коленках перед двумя шкетами, явно на пару лет постарше его.
— Деньги принёс? — спросил тот, что повыше.
— У меня нет, — опустив голову ответил Петька.
— Ты чё козёл не понял? — разъярился второй и ударил его кулаком в челюсть. Следом к нему присоединился первый и пошло форменное избиение, закончившееся также внезапно, как и началось.
Петр зажмурился, а когда открыл глаза — оказался в каком-то обшарпанном подъезде, рядом с невероятно красивой девочкой в коричневом школьном платье с белоснежным бантом на голове.
— Верочка можно я тебя поцелую, — шёпотом, словно силой выдавил из себя несколько слов Петр.
— Можно, — опустив глаза захлопала ресничками девчонка.
Петя наклонился (девочка была на полголовы ниже), слегка приобнял её за плечи и в первый раз в жизни нежно прижался губами к девчачьим устам, затем, словно по наитию (ведь никаких учебников в то время по сексуальному воспитанию подростков не было и в помине) осторожно двинулся языком внутрь, тщательно обследуя незнакомый объект. Девочка, на удивление, ответила и их языки встретились, словно у давно знакомых, опытных любовников, а не у сопливых, постоянно краснеющих шестиклашек, и вскоре они уже на полном серьезе буквально всосались друг в друга, намертво обнявшись за плечи, будто опасаясь, что через секунду их могут разлучить. Так продолжалось минут десять, пока входная дверь не хлопнула и ребята с быстротой молнии, словно две, одинаково заряженных частицы, отскочили друг от друга.
Опять наступила темнота и только терпкий вкус первого, настоящего поцелуя остался на губах Петра.
Когда картинка прояснилась — он очутился на каком-то пустыре, в компании одетых, как и Петька в спортивные костюмы десятка двадцатилетних молодых людей, у которых в руках были толстые прутья арматуры и деревянные бейсбольные биты.
— Жалеть никого не надо, — вышел перед строем накачанный до безобразия парень, — потому, как нас никто не пожалеет и кивнул головой на стоящую напротив одетую точно также толпу.
— С богом.
Битва была не на жизнь, а на смерть. Краем глаза Петька увидел, как его соседу проткнули прутом брюхо, ему распороли финкой бок, а он сам огрел битой по черепу какого то лысого чувака, причем раздавшийся треск черепушки недвусмысленно говорил о фатальных, для противника, последствиях.
Когда драка кончилась — с их стороны на ногах осталось трое израненных, в крови человека — зато у противника - никого.
Но если раньше Петр испытывал некую гордость и чувство триумфа, то теперь лишь жалость и сочувствие и к своим и к чужим, тем кто выжил в этой бессмысленной схватке, и тем, кто в столь юные годы отдал концы, оставив близких и родителей в безутешном горе.
Внезапно показалась мама. Буквально на минутку. Милое морщинистое лицо. Ровно такое, с каким он оставил её дома в старой хрущевке на древнем диване, уехав развлекаться в обществе двух ****ей на Багамы, а когда вернулся — было уже поздно. Даже попрощаться не успел.
Петька разрыдался. Слёзы лились рекой. Видимо всё, что скопилось за столько лет стремилось выйти наружу, наверняка смывая с его души накопившуюся грязь, делая чище и светлее.
Кадры опять сменились. И вот он уже глава большой процветающей компании. Восседает за широким, дубовым столом. Сзади, на стенке, его портрет, в полный рост, с голубой лентой поперёк груди и блестящим орденом на верхушке кармана. Перед сидящим же ним скромно лежит приказ о сокращении штатов, в котором предписывается уволить тридцать человек. Проще говоря выкинуть их на улицу и это не нужда, ввиду отсутствия денег у фирмы. Это личная прихоть Петра Мироновича Козлова, считавшего, что ротация кадров способствует процветанию бизнеса.
Осталось поставить подпись. Тем более, что длинноногая, сексапильная секретарша в ожидании отиралась рядом, как вдруг невозмутимый обычно босс в ярости смял бумагу в комок и с силой отправил ее в урну, не попал, не поленился наклониться, схватил, бросил в хрустальную пепельницу, поджёг «зиповской» зажигалкой, а затем рявкнул на девушку, отчего та в страхе убежала в приемную. Затем поднялся, достал из шкафа бутылку коньяка и сделал прямо из бутылки приличный глоток. Вроде отпустило, но на душе было так мерзопакостно, словно измазался в дерьме и, когда подобравшаяся тьма снова поглотила всё вокруг он от всего сердца был ей за это благодарен.
Утро встретило господина Козлова на своей кровати с больной головой и в гнусном расположении духа. Ещё раз окинув взглядом свои прошедшие годы мужчина поморщился, словно от зубной боли. Сходил умылся, завтракать не стал. Вызвал машину и по ступенькам стал спускаться вниз, с твердым намерением кардинально изменить свою жизнь.