Мистификация Пушкин в дневнике Вульфа А. Н

     Отрывки из дневника А.Н. Вульфа за 1827 и 1832-1842 годы с комментариями Майкова Л.Н. были впервые опубликованы в 1899 году в журнале «Русская старина» (март 1899 года, стр. 499-537) и в том же году в авторском сборнике «Пушкин. Биографические материалы и историко-литературные очерки» (стр. 162-222).

     В 1914 году Гофман Л.М. в сборнике «Пушкин и его современники: Материалы и исследования», выпуск 19-20 анонсировал публикацию другой части дневника Вульфа (за 1828-1831 годы) и в 1915 году опубликовал анонсированное в сборнике «Пушкин и его современники: Материалы и исследования», выпуск 21-22. 

     В 1929 году в издательстве «Федерация» вышла книга: А.Н. Вульф «Дневники. Любовный быт пушкинской эпохи» со вступительной статьёй и под редакцией Щёголева П.Е., объединившего две указанные части. Кроме того, в этом же издании содержалась статья Семевского М.И. «Прогулка в Тригорское». Комментарии к книге написал Зильберштейн И.С.
 
     Объединённый Щёголевым П.Е. вариант дневника Вульфа А.Н. получил в пушкиноведении статус бесспорного источника. Частичные выписки из него были популяризированы в рассчитанных на массового читателя тематических сборниках «Пушкин в воспоминаниях современников» 1936, 1950, 1974, 1985 и 1998 годов – то есть во всех сборниках, изданных в Советском Союзе, кроме самого первого, 1929 года.

     В 1999 году, к 200-летию со дня рождения Пушкина, изданная в 1929 году книга, указанная выше, была переиздана издательством «Современник» (редактор Серганова В.А.) с незначительными изменениями: вступительная статья Щёголева П.Е. стала послесловием и, как было заявлено в предисловии к комментариям: «Авторские постраничные примечания приводятся не все, так как часть их устарела и потеряла своё значение. То же касается и комментариев И.С. Зильберштейна».
 
     В том же 1999 году издательским домом «Вся Тверь» было выпущено отдельное, объединённое Щёголевым П.Е., издание дневника Вульфа А.Н. с предисловием и комментариями Строгановой Е.Н. и Строганова М.В. под названием «Любовные похождения и военные походы А. Н. Вульфа. Дневник 1827-1842 годов», заявленное как «наиболее полная публикация дневника близкого приятеля А. С. Пушкина тверского помещика Алексея Николаевича Вульфа».

     В 2016 году издательство «АСТ» перепечатало текст издания 1999 года под названием: Вульф А.Н. «Дневник 1827-1842 годов. Любовные похождение и военные походы», назвав при этом Вульфа А.Н. «профессиональным свидетелем бытовой стороны жизни».

     Однако история обретения и даже неполный источниковедческий анализ опубликованной Гофманом М.Л. в 1915 году части указанного дневника (за 1828-1831 годы) позволяет не только усомниться в достоверности этой части, но и признать её заведомой мистификацией.


     1. Небольшое историко-литературное отступление, поясняющее вышеизложенное и вводящее в суть нижеследующего

     Сельцо Михайловское (также называемое Зуёво) перешло по наследству к матери Пушкина, Надежде Осиповне, после смерти её матери, Ганнибал Марии Алексеевне, унаследовавшей его после смерти своего мужа, Ганнибала Осипа Абрамовича, получившего его при разделе имущества отца, Ганнибала Абрама Петровича – известного как «арап Петра Великого».
     Родители Пушкина никогда не занимались усадебным хозяйством, а потому усадебный дом остался таким же, каким он и достался по наследству – небольшим, малопригодным для проживания зимой, и использовался ими исключительно в качестве летней дачи. После смерти Пушкина в 1837 году Наталья Николаевна только два летних сезона провела с детьми в Михайловском – в 1841 году, когда устанавливала памятник на могиле Пушкина, и в 1842 году. После смерти отца Пушкина, Сергея Львовича в 1848 году, долгое время никто из Пушкиных в Михайловском не жил, и имение пришло в полное запустение. Поэтому особым вниманием пушкинистов, желающих узнать нечто новое из жизни Пушкина и (или) приобрести неизвестный ранее раритет пушкинской эпохи, пользовались находившие поблизости от Михайловского усадьбы, в которых круглогодично проживали бывшие соседи Пушкина и их потомки.
     В первую очередь местом такого паломничества было Тригорское (расположенное в 3 км от Михайловского), принадлежащее семейству Вульф, в котором до конца своей жизни проживал приятель Пушкина Вульф Алексей Николаевич. Пушкин в течение своей жизни неоднократно бывал в Тригорском, а во время ссылки в Михайловское в 1824-1826 годах – чуть ли не ежедневно.
     Голубово (расположенное в 20 км от Тригорского) – имение семейства Вревских, в котором после выхода замуж за барона Вревского Бориса Александровича в 1831 году проживала Вревская (урождённая Вульф) Евпраксия Николаевна, знакомая с Пушкиным с раннего возраста. В 1828 году Пушкин подарил ей 4-ю и 5-ю главы «Евгения Онегина» с надписью «Твоя от твоих». Пушкин бывал в Голубово в 1835-1836 годах.

     Наиболее известны следующие поездки в указанные имения литературных деятелей, которые оставили письменные свидетельства о своих впечатлениях:

     В 1865 году Семевский Михаил Иванович, журналист, основатель и издатель исторического журнала «Русская старина», посетил Тригорское и Голубово, результатом чего явилась его статья «Прогулка в Тригорское».

     В 1896 году Майков Леонид Николаевич, видный исследователь истории русской литературы, посетил Тригорское и Голубово и в 1899 году опубликовал дневник Вульфа А.Н. за 1827 и 1832-1842 годы со своими комментариями.

     В 1902 году Модзалевский Борис Львович, литературовед-пушкинист, один из основателей Пушкинского Дома, посетил Тригорское и Голубово и написал «Отчет Отделению русского языка и словесности Императорской академии наук: Поездка в село Тригорское в 1902 году».

    В 1913 году Гофман Модест Людвигович, сотрудник Петербургского университета, в одну из своих поездок по заданию Модзалевского Б.Л., посетил Тригорское и Голубово и в 1915 году опубликовал «дневник Вульфа А.Н. за 1828-1831 годы» со своими комментариями.

    Только Семевский М.И. был лично знаком с Вульфом А.Н., умершим в 1881 году.


     2. Вульф А.Н. в изображении Семевского М.И.

    В статье Семевского М.И. «Прогулки в Тригорское», увидевшей свет в 1866 году, конечно же, отсутствовала авторская характеристика Вульфа А.Н. Но вступительная статья сотрудника Пушкинского Дома Березкиной С.В. и её же примечания к изданию  в 2008 году указанной статьи в книге: Семевский М.И. «Прогулка в Тригорское. Биографические исследования о заметки о Пушкине» (издательство «Пушкинский Дом») дают некоторые сведения о личности Вульфа А.Н. Так, Березкина С.В. пишет:

     «Прогулка» в Тригорское была предпринята Семевским летом 1865 г., причём сначала он посетил Голубово – имение барона Бориса Александровича Вревского, женатого на Евпраксии Николаевне Вревской, рожд. Вульф, а затем Тригорское – родовое имение Осиповых-Вульфов вблизи неразрывно связанного с именем Пушкина сельца Михайловское. В это время Семевский работал над статьёй об Иоанне VI Антоновиче и «брауншвейгском семействе» и, вероятнее всего, обратился к А.Н. Вульфу, тогдашнему владельцу Тригорского, в поисках документов о его предке, архангельском страже Иоанна VI. Документы эти были предоставлены Семевскому, но к ним в придачу, возможно, не совсем неожиданно для себя, он получил доступ и к ещё более ценным материалам – это были письма Пушкина, Н.М. Языкова, А.А. Дельвига, а также тригорские альбомы с их автографами, среди которых были и неизвестные в печати тексты. В ближайшее после этого время Семевскому были доставлены в Петербург копии с писем, изготовленные Е.Е. Шокальской, рожд. Керн*; причём эти копии уже были процензурованы Вульфом, который сделал из писем Пушкина нужные ему самому и семейству П.А. Осиповой исключения.
     * В анонимном некрологе А.Н. Вульфу утверждалось, что автографы хранились им до конца жизни «как драгоценность и на время лишь были сообщены М.И. Семевскому», когда он работал над «Прогулкой в Тригорское» (Голос. 1881. 23. апр. № 111. С. 3)».
(Березкина С.В. «Михаил Семевский – биограф Пушкина» // Семевский М.И. «Прогулка в Тригорское: Библиографические исследования и заметки о Пушкине». «Пушкинский Дом», СПб., 2008 г., стр. 6-8)

     И ещё одна выписка из вступительной статьи Березкиной С.В.:

     «Самая ценная часть работ Семевского о Пушкине опиралась на сообщения А.Н. Вульфа. Постоянно живя в Тригорском, Вульф часто бывал в Петербурге. Он посещал и Семевского, о чём свидетельствует запись в альбоме «Знакомые» от 5 января 1868 г.*
     * Знакомые: Альбом М.И. Семевского… с. 11 (запись обращена Вульфом к Семевскому и сделана «на память сегодняшней беседы»)».
(Березкина С.В. «Михаил Семевский – биограф Пушкина» // Семевский М.И. «Прогулка в Тригорское: Библиографические исследования и заметки о Пушкине». «Пушкинский Дом», СПб., 2008 г., стр. 38-39)

     Вывод из прочитанного: во-первых, Вульфу А.Н. было далеко не безразлично мнение будущих потенциальных читателей как о нём самом, так и обо всём семействе Осиповой П.А.; во-вторых, Вульф А.Н. часто бывал в Петербурге.
    
     Наверное, из сделанных Семевским М.И. в процессе работы над статьёй «Прогулка в Тригорское» подготовительных записей можно было бы получить гораздо больше информации о Вульфе А.Н., так как известно, что Семевский М.И. обладал уникальным умением очень быстро записывать (не стенографировать!) услышанное от своих собеседников. Но эти материалы пропали. Вот как об этом рассказывает Березкина С.В.:

     «Вполне вероятно, что в апреле 1880 г., когда Семевский побывал в Псковской губернии, он встречался с Вульфом в связи с подготовкой нового издания «Прогулки в Тригорское». Его переписка с владельцами имений Голубово и Тригорское не сохранилась, хотя она, несомненно, существовала. Голубовское семейство считало Семевского своим другом и почтило его приглашением на пятидесятилетие счастливого супружества Б.А. и Е.Н. Вревских. Юбилейное торжество в письме к Семевскому от 8 августа 1881 г. описала Е.Б. Зубова. <…> Между тем Зубова неслучайно упомянула в письме к Семевскому об Алексее Вульфе: изо всего голубовско-тригорского сообщества именно с ним издатель «Русской старины» был связан теснее всех.
     Странным образом не сохранились записи бесед с ним Семевского, относящиеся к 1860-м гг. и легшие в основу «Прогулки в Тригорское» и следующих его статей… То же самое можно сказать и о рассказах М.И. Осиповой и Е.Н. Вревской. Воспоминания последней в более полном виде появились в статье «К биографии Пушкина», при этом Семевский сделал ссылку на «доставшуюся» ему «заметку баронессы В<ревской>, ныне, к сожалению, неизвестную. Обратим внимание и не то обстоятельство, что статья «К биографии Пушкина» указывает в подзаголовке на записную книжку автора. Семевский писал в этой статье: «В моей записной книжке есть не мало таких записок и заметок, записанных мною со слов лиц, хорошо знавших Пушкина». К сожалению, эта записная книжка также до нас не дошла.
     История огромного архива «Русской старины» очень запутана и сложна; он раскидан по разным архивохранилищам, при этом самая значительная его часть оказалась в Пушкинском Доме*. Вероятнее всего, записи бесед с Вульфом, М. Осиповой, Вревской, которые Семевский вёл в Голубове, Тригорском, Петербурге начиная с середины 1860-х гг., были собраны им в какой-то папке или тетради (а может быть, и в нескольких тетрадях), но затем из архива кем-то изъяты. Столь аккуратный и педантичный человек, как Семевский, не мог полагаться на свою память и не записывать рассказов о Пушкине представителей тригорского семейства! Их-то он потом и обрабатывал, когда писал «Прогулку в Тригорское», «К биографии Пушкина», заметку 1870 г.
     * О судьбе архива см.: Кох О.Б. «М.И. Семевский: Опыт аналитической биографии». С. 297-308».
(Березкина С.В. «Михаил Семевский – биограф Пушкина» // Семевский М.И. «Прогулка в Тригорское: Библиографические исследования и заметки о Пушкине». «Пушкинский Дом», СПб., 2008 г., стр. 38-39)


     3. Вульф А.Н. в изображении Майкова Л.Н.

     Привожу выписку из заметки Майкова Л.Н. «А.Н. Вульф и его дневник», предваряющей публикацию дневника Вульфа А.Н. в книге Майкова Л.Н. «Пушкин. Биографические материалы» (текст в указанной книге полностью соответствует тексту в журнале «Русская старина»):

     «В конце 1825 года», рассказывает Пушкин в одной из своих заметок, относящейся, по всему вероятию, к 1832 году, – «я часто виделся с одним дерптским студентом (ныне он – гусарский офицер и променял свои немецкие книги, своё пиво, свои молодые поединки на гнедую лошадь и на польские грязи). Он много знал, чему научаются в университетах, между тем как мы с вами выучились танцевать. Разговор его был прост и важен. Он имел обо всём затверженное понятие, в ожидании собственной поверки. Его занимали такие предметы, о которых я и не помышлял. Однажды, играя со мною в шахматы и дав мат конём моему королю и королеве, он мне сказал: «Холера – morbus подошла к нашим границам и через пять лет будет у нас...» *.
     Студент, о котором Пушкин даёт столь лестный отзыв, не кто иной, как Алексей Николаевич Вульф, сын (от первого брака) Прасковьи Александровны Осиповой, соседки Пушкиных по именью в Опочецком уезде Псковской губернии. Принадлежавшее ей село Тригорское соприкасалось межа с межой с сельцом Михайловским, именьем Надежды Осиповны Пушкиной, матери поэта, и обе семьи издавна вели близкое знакомство. Оно в особенности усилилось с тех пор, как Пушкины, после 1815 года, стали приезжать на летние месяцы в Михайловское, между тем как Осипова безвыездно проживала в Тригорском. А. С. Пушкин впервые посетил своих соседей в 1817 году, по выходе из лицея, и на прощанье, 10-го сентября, написал в альбоме хозяйки нисколько строк, в которых, между прочим, говорил:
 
От вас беру воспоминанье,
А сердце оставляю вам.
Быть может – сладкое мечтанье! –
Я к вашим возвращусь полям,
Приду под липовые своды
На скат Тригорского холма,
Поклонник дружеской свободы,
Весёлых граций и ума **.
 
     Обстоятельства сложились так, что Пушкин вернулся в Михайловское и Тригорское не добровольным гостем, а ссыльным: в июле 1824 года ему велено было жить безвыездно в материнском именье, и с тех пор он провёл здесь два с лишком года, причём поездки в Тригорское составляли единственное его развлечение и отраду. Он питал чрезвычайное уважение к П.А. Осиповой и высоко ценил любезность и приятность того молодого женского общества, которое встречал в её доме.
     В кругу постоянных обитательниц и временных посетительниц Тригорского А.Н. Вульф быль единственным представителем мужского пола, да и он являлся там только гостем: с 1819 года он поселился в Дерпте, у одного из профессоров, чтобы готовиться в университет, куда и поступил в 1822 году; с тех пор до окончания курса в исходе 1826 года *** Вульф посещал Тригорское только во время летних и зимних вакаций. О занятиях Вульфа в университете мы знаем очень мало; но несомненно, что пребывание в Дерпте, где в то время было нисколько замечательных профессоров, много содействовало его образованию и развитою молодого человека; об этом свидетельствует как приведённый выше отзыв Пушкина, так и многие страницы в дневнике Алексея Николаевича. <…>
     <…>
     <…> с Пушкиным, хотя и освобождённым от обязательного пребывания в деревне, Вульф, в первое время по выходе из университета, видался довольно часто, а сверх того, иногда и переписывался, так как поэт, получив разрешение покинуть Михайловское, часто менял своё местопребывание. Из этой корреспонденции известны только письма Пушкина, и если судить по ним, то с первого взгляда может показаться, что короткость отношений между переписывавшимися обусловилась преимущественно жаждой материальных наслаждений и основывалась на кутежах, на ухаживании за женщинами и т. п. Известно, какою страстною натурой обладал поэт, и как дорого платился он за свои сердечные увлечения, а вместе с тем известно и то, что смолоду он любил преувеличивать свои пороки и как бы выставлять их на показ. Это объясняет тон его писем к Вульфу; в них Пушкин называет то себя, то его Ловеласом, то величает его Вальмоном **** и сообщает ему разные новости несколько игривого свойства. Вульфу, который был на шесть лет моложе Пушкина, товарищеское его обращение, очевидно, было приятно, и хотя в сущности это был человек иного нрава, гораздо менее пламенный, он не желал отставать от Пушкина и к тому же, по своей крайней молодости, имел слабость, как говорит предание, «влюблять в себя молоденьких барышень и мучить их»*****. Такое стечение обстоятельств давало повод к разным эпизодам, иногда комического свойства. Так, в январе 1827 года Александру Сергеевичу и Алексею Николаевичу случилось вместе гостить у одного Вульфова родственника, помещика Старицкаго уезда; тут бывшему дерптскому студенту вздумалось приволокнуться за одною, жившею в том же доме, молоденькою поповной, и он прокрался ночью в комнату, где она спала со служанкой; та проснулась, прикрикнула на неожиданного посетителя, и он поспешил уйти; но на утро неудачное похождение Вульфа стало всем известно. Пушкин превозносил девушку за смелость и находчивость, а приятеля беспощадно поднял на смех. Приключение это должно было тем более позабавить поэта, что в то время уже был написан «Граф Нулин» и, конечно, известен Вульфу, которому таким образом, неожиданно для самого себя, пришлось разыграть этот анекдот в лицах.
     Тот оборот, какой был придан описанному происшествию Пушкиным, показывает, что его занимала только забавная сторона этого случая. То была шалость, и ничего более, во всяком случае не проявление испорченной нравственности. И, в сущности, таковы были все те ужасные поступки, за которые так строго корили Пушкина многочисленные современные ему моралисты разных рангов. То же должно сказать и об Вульфе. Недаром Пушкин называл его: «filius meus in spirito» [«Мой духовный сын»]; недаром, даже в исходе 1829 года, то есть после двухлетней разлуки, поэт писал ему: «Проезжая из Арзрума в Петербург, я своротил вправо и прибыл в Старицкий уезд для сбора некоторых недоимок. Как жаль, любезный Ловлас Николаевич, что мы здесь не встретились. То-то побесили б мы баронов и простых дворян!» ******. Но из строк, приведённых в начале настоящего очерка, видно, что Пушкин любил и даже уважал А. Н. Вульфа за его просвещённый ум и серьёзный, хотя, может быть, несколько отвлечённый взгляд на вещи. Когда Александр Сергеевич сблизился со своим молодым соседом, последнему не доставало житейской опытности; но Алексей Николаевич принадлежал именно к числу тех разумных, или как нынче говорят, уравновешенных людей, к которым всё приходит в своё время: Вульфу житейский опыт дала военная служба, в которую он поступил в конце 1828 года.
     Это было для него важным шагом. По окончании университетского курса Вульф долго не знал, какой избрать ему род деятельности; честолюбие матери указывало ему на службу по дворянским выборам, но он уклонился от неё и решился воспользоваться тогдашними военными обстоятельствами. <…> Ещё во второй половине 1827 года, живя в деревне без всякого дела, Вульф задумал было вести свой дневник, но вскоре бросил эту затею и возвратился к её осуществлению лишь в 1832 году, причём в числе первых записей этого времени является отметка о том, что автор дневника возобновляет, одновременно с ним, и свою корреспонденцию: отсюда можно заключать, что в период своего участия как в Турецкой, так и в Польской кампаниях, Вульф не находил досуга ни для ведения своих подённых записок, ни для переписки с друзьями. К сожалению, это обстоятельство служит причиной и тому, что наиболее оживлённое время военной службы Вульфа (1829–1831 годы) остается самым тёмным в его биографии.
     Итак, вести последовательно свой дневник Вульф начал только с половины 1832 года. В это время он находился со своим полком на стоянке в Варшаве, затем ему дана была на некоторое время командировка в город Холм; потом он возвратился в Варшаву и принялся хлопотать об отставке, а по получении её поспешил уехать к матери в Тригорское. Последовало это в ноябре 1833 года. Пока Алексей Николаевич пребывал на службе и жил в царстве Польском, дневник его вёлся довольно аккуратно; при однообразии полковой жизни на чужой стороне, при малом числе знакомых, Вульф всегда находил время для своих записей. Правда, интерес их невелик: Вульф принуждён был ограничиваться отметками о своих служебных занятиях и о свиданиях со своими сослуживцами; польское общество оставалось совершенно чуждым ему, и из польских знакомых он упоминает только о нескольких особах женского пола слишком доступных. Как бы то ни было, с половины июня 1832 года по ноябрь 1833 записи дневника идут обильно и связно. Но как только Алексей Николаевич водворился на родине, хронологическая нить его заметок становится всё прерывистее и случайнее. Конечно, и самая жизнь, какую он стал вести с тех пор, жизнь достаточного помещика, который прочно засел в своём именье, ездит иногда к соседям, изредка посещает свой уездный или губернский город, в кои веки заглядывает в столицу, но большею частью живёт в своей усадьбе, лишь слегка принимая участие в местных общественных делах, не слишком веселясь на людях и не чересчур скучая в уединении, и пуще всего дорожит своим покоем и независимостью, – такая жизнь немного давала материала для наполнения подённых записок. Тем не менее, при просмотре их легко заметить, что интерес к этому труду охладел у Вульфа очень скоро; когда-то он предпринял его – быть может, согласно примеру и совету Пушкина – по такому плану, чтобы прежде всего рассказать о своём детстве и юности, но намерение это осталось без исполнения; равным образом, не дал он себе труда набросать воспоминания о своих походах, во время которых, без сомнения, был свидетелем, а может быть, и участником замечательных событий. Записи Вульфова дневника с исхода 1833 года ограничиваются, большею частью, сферой его домашних дел и интересов, и последняя из них, относящаяся к ноябрю 1842 года, содержит в себе лишь отметку о состоянии погоды.
     Как ни скудно, в общем смысле, содержание записных тетрадей А. Н. Вульфа, мы, однако, не хотим отвергать внимания, которого они заслуживают. Напротив того, мы охотно признаём, что записи этого дневника всё-таки знакомят до некоторой степени и с личностью автора, и с тою средой, в которой он вращался в свои молодые годы. Уже одно то обстоятельство, что Алексий Николаевич принадлежал к числу ближайших приятелей Пушкина, и что в свои тетради он занёс несколько таких сведений о великом поэте, которые не встречаются в других источниках, может возбуждать наше любопытство. Рядом с записями о самых обыденных явлениях своей жизни Вульф любил заносить на страницы своего журнала заметки о людях, с которыми встречался, и особенно о книгах, которые читал. Эти заметки, знакомя с умственным и нравственным складом писавшаго, получают особенную цену, если мы вспомним, что они принадлежат человеку, которого Пушкин любил и уважал именно за его трезвый ум и образованность.
     Таковы соображения, побудившие нас извлечь из записок А. Н. Вульфа всё, что в них есть наиболее любопытного. В заключение считаем долгом выразить нашу глубокую признательность баронам Степану Борисовичу и Павлу Александровичу Вревским, обязательно предоставившим нам возможность познакомиться с записными тетрадями их почтенного родственника.
     * Сочинения Пушкина, т. V, стр. 186. Печатаемый здесь текст этой заметки проверен по подлинной её рукописи, хранящейся ныне в Московском Публичном музее.
     ** Сочинения Пушкина, т. I, стр. 184.
     *** Русский Архив 1867 г., стр. 713 и 723 (статья М.И. Семевского о Языкове).
     **** Безнравственный герой романа Шодерло де Лакло: «Опасные связи».
     ***** Александр Сергеевич Пушкин в Тверской губернии в 1827 году. B. Колосов. Тверь. 1888, стр. 11. Нижеследующие подробности заимствованы из этой же брошюры.
     ****** Сочинения Пушкина, т. VII, стр. 212».
(Майков Л.П. «А.Н. Вульф и его дневник» // Майков Л.П. «Пушкин. Биографические материалы и историко-литературные очерки». Издание Л.Ф. Пантелеева, С.-Петербург, 1899 г., стр. 165-169)
    
     Также очень интересно и информативно послесловие Майкова Л.П. в книге «Пушкин. Биографические материалы и историко-литературные очерки». Даю небольшую выписку:

     «А.Н. Вульф перестал вести свой дневник пред вступлением в зрелый возраст. Вместе с тем прекращаются для нас обстоятельные сведения о ходе его жизни; но сколько нам известно, она в последующее время не ознаменовалась никакими особенно выдающимися событиями и неизменно текла в тех же приблизительно условиях, в каких Алексей Николаевич изображает себя в последней части дневника, писанной по выходе его в отставку. Его мать скончалась только в 1859 году; таким образом он ещё при её жизни достиг зрелого возраста, но в брак не вступал. Ещё в молодости, под 3-м марта 1833 года, записал он в своём дневнике следующие мысли свои о супружестве: «Вот дожил я до тех лет, что все ровесники, знакомые, друзья – кто женился, а другие жениться намерены; мне же этого не определено... Быть может – к лучшему. По крайней мере я это буду думать, чтобы утешать себя в лишении живейших и чистейших наслаждений... Отеческие чувства я буду всегда считать такими. Если я буду иметь столько власти над собою, что удержу себя от искушения жениться, то желание найти женщину, которая захотела бы со мною жить единственно по своему произволу, без всяких церковных и гражданских обязанностей, было бы единственное, которым я бы утруждал небеса. Впрочем, мне можно бы решиться на супружество, ибо всегда можно отыскать благопристойный предлог к разводу, особенно с деньгами». Эти строки рисуют человека очень выразительно, и к ним прибавлять нечего; отчасти скептик, отчасти эгоист, во всяком случае человек независимого образа мыслей и характера, Вульф ещё двадцати восьми лет обнаруживал предпочтение к холостому быту – и действительно остался весь свой долгий век холостяком.
     Окруженный многочисленною роднёю, пользуясь общею любовью и уважением в своём кругу, хорошо обеспеченный с материальной стороны, Алексей Николаевич прожил мирным обитателем того самого Тригорского, где провёл детство и где в молодости принимал своих знаменитых литературных друзей. Он бережно хранил воспоминания о Пушкине и Языкове и любил рассказывать о времени своих сношений с ними; он тщательно берёг их письма и посвящённые ему стихи, но не отказал в их сообщении покойному М.И. Семевскому и разрешил ему издание в свет этих драгоценных семейных памятников. Рассказы Вульфа отличались трезвою простотой и своеобразною наблюдательностью. Так, припоминая следующее строки Языкова в одном из его посланий к П.А. Осиповой:

На вороном аргамаке,
Заморской шляпою покрытый,
Спеша в Тригорское, один –
Вольтер и Гёте, и Расин,
Являлся Пушкин знаменитый,

     Вульф утверждал, что на самом деле у поэта никакого аргамака не было, и что приезжал он весьма прозаически на старой кляче. Действительно, ни у Александра Сергеевича, ни у его родителей больших достатков не было, особенно в их деревенской жизни, как это видно, между прочим, из свидетельства приезжавшего в Михайловское И.И. Пущина. Зато показание последнего, будто бы Пушкин состоял под наблюдением настоятеля Святогорского монастыря, Вульф отвергал, но не отрицал, что поэту случалось иногда угощать его, и что монах любил его угощение. <…>
     <…>
     Пребывание в университете наложило на Вульфа свою печать – обстоятельство, не ускользнувшее от внимания ещё Пушкина. Живое отношение к умственным интересам никогда не покидало Алексея Николаевича; всю свою жизнь он деятельно следил за литературой, много читал и собрал хорошую библиотеку. «Хотя», говорится в его некрологе*, – «преклонные годы и расстроенное здоровье давно уже сказались на Вульфе задолго до его кончины, тем не менее он продолжал всегда интересоваться отечественною словесностью и всеми проявлениями нашей общественной жизни и каждую зиму являлся в Петербург, где его можно было встретить постоянным посетителем спектаклей, чтений, концертов. А.Н. Вульф оставил по себе память человека образованного, доброго, живо сохранявшего прекрасные предания Пушкинского времени и Пушкинского крута».
     Кончина А. Н. Вульфа последовала в Тригорском в пятницу 17-го апреля 1881 года от воспаления лёгких.
     * Газета «Голос» 1881 г., № 111».
(Майков Л.П. «А.Н. Вульф и его дневник» // Майков Л.П. «Пушкин. Биографические материалы и историко-литературные очерки». Издание Л.Ф. Пантелеева, С.-Петербург, 1899 г., стр. 219-222)

     Итак, подведём итог: Вульф А.Н. в изображении Майкова Л.Н. – человек образованный и начитанный, особо ценящий давнее дружеское отношение к себе Пушкина; в юности, как и многие в его возрасте – повеса и волокита; на военной службе особенно не отличился; после отставки жил в Тригорском и занимался ведением хозяйства; в течение всей жизни старался поддерживать свой интеллектуальный уровень, в том числе используя для этого и свои систематические поездки в Петербург.

     Хочу обратить внимание на следующие факты из сообщения Майкова Л.П., которые принципиальны для сравнительного анализа двух частей дневника Вульфа:

     Во-первых, Вульф начал вести свой дневник во второй половине 1827 года, но вскоре перестал делать в нём записи, и вернулся к нему после окончания военной службы, в 1832 году, после четырёхлетнего перерыва, что подтверждается следующей записью в дневнике:

     «9 июня 1832 года. Варшава
     После четырех лет кочующей жизни, в продолжение которой почти все связи мои были прерваны со всеми, исключая своей семьи, начинаю опять понемногу входить в прежний круг людей, с которыми в разные времена моей жизни я встречался и с коими я более или менее был связан узами дружбы или любви. Первый шаг к тому была поездка в отпуск, в продолжение которого я возобновил одну после другой все нити, которые меня соединяли с людьми, мне милыми. Я отыскал Языкова, Лизу, а мой единственный Франциус, прекраснейшее из созданий, украшающих этот мир, над раннею могилой, куда его низводит неизбежная судьба, вспомнил об отдаленном друге его молодости и, несмотря на многолетнее его молчание, которое всякий бы принял за забвение, подал мне дружескую руку, чтобы ещё раз в этом мире приветствовать меня. Возвратившись, таким образом, опять к обществу, я берусь с новым удовольствием за ежедневный отчёт в самом себе».
(Майков Л.П. «А.Н. Вульф и его дневник» // «Майков Л.П. «Пушкин. Биографические материалы и историко-литературные очерки», издание Л.Ф. Пантелеева, СПб., 1899 г., стр. 178)

     Во-вторых, Майков Л.П. сетует на скудность содержания дневниковых записей Вульфа.

     В-третьих, Майков Л.П. выражает глубокую признательность баронам Степану Борисовичу и Павлу Александровичу Вревским за «возможность познакомиться с записными тетрадями их почтенного родственника».

     В заключение необходимо заметить, что часть дневника, опубликованная Майковым Л.П., исчезла, и неизвестно – когда и как это случилось. Остались только указанные выше публикации этого документа.    


     4. Вульф А.Н. о самом себе (дневниковая запись от 8 декабря 1836 года):

     «8 декабря 1836 года      
     Вот чрез два года, откинув лень, эту постоянную мою слабость, от которой ни лета;, ни убеждение не исправляют, вздумалось мне взяться за перо, чтобы отметить эти минуты жизни моей. Следовало бы сперва сделать очерк самого себя и прибавить, в чём я думаю, что изменился с того времени, как письменно не излагал отчётов о самом себе. Но я не живописец и едва ли буду уметь то сделать; по крайней мере до этого времени мне никогда не удавались портреты. Постараюсь, однако, надо же испытать свои силы.
     Начну с тела: состояние его важнее, чем многие думают. Эти два года был я совершенно здоров; довольно однообразная, воздержная жизнь, свежий воздух, здоровый климат и телесная деятельность, сопряжённая с надзором за хозяйством, предохранили меня от всяких болезней. Вот всё, кажется, что можно сказать о бренном теле. Успехов от развития его сил в эти лета и в нашем образе жизни почти нет: всё поглощают умственные занятия. Разве назвать успехом то, что, будучи прошлое лето в Петербурге, я взял несколько уроков в танцовании и теперь, танцуя без усталости, заслуживаю часто похвалу хозяек дома, нуждающихся в неутомимых плясунах.
     После телесных следует, разумеется, заметить умственные перемены (успехами едва ли можно назвать): они незначительны. Кажется, опыт этих двух лет только развил и подтвердил во мне начала, уже существовавшие, признанные мною. По образу жизни – новых познаний приобрёл я только несколько практических, относящихся к главному занятию моему. От других я совершенно отлучился – более от лени, чем по другой какой-либо причине. Поэтому я стал ещё реальнее прежнего и вовремя почти оставил идеализм, с которого прежде всё начинал. Это господствующее направление заметно и в нравственном состоянии моём. Страсти мои вещественны: я не увлекаюсь надеждами славы, ни даже честолюбия. Я почти ограничиваюсь минутным успехом. Женщины – всё еще главный и почти единственный двигатель души моей, а может быть, и чувственности. Богатство не занимает меня, и жажда его не возрастет во мне до страсти. Если бы я мог пристраститься ещё, то это – к азартным играм: они довольно сильно действуют на меня. Пушкин справедливо говорил мне однажды, что страсть к игре есть самая сильная из страстей. Уединённая, одинокая, ни от кого не зависящая жизнь, привычка всегда повелевать ими, иногда вредное влияние на наш нрав делает его самовластным, нетерпеливым, вспыльчивым. Трудно мне будет избегнуть от этого влияния, особенно с моим запасом самосознания. Меня обвиняют в слишком высоком мнении те (женщины – с мужчинами я мало рассуждаю), с которыми я иногда разговорюсь, потому что, говоря о себе, я выставляю себя таким, иногда до бессмыслия; они верят на слово и по нём составляют себе обо мне понятие. Увы, кто лучше меня знает, как мало во мне дельного! Что в других я его тоже немного встречаю, не есть причина себя высоко ценить. Таким ли бы я желал быть, каким я себя чувствую! Большой недостаток твёрдости в исполнении воли я постоянно вижу в себе и мало замечаю успеха, так что мне гораздо лучше бы было следовать минутному впечатлению, не вдаваясь в рассуждения: совсем наоборот, чем советуют другим людям, у которых страсти берут верх над рассудком.
     Очередь теперь сердечным ощущениям. Иные утверждают, что я решительно не способен стал к ним, а может – и был; это мне трудно определить. Я ценю любовь самоотвержением и по степени его определяю и ту. Таким образом, сколько собственного блага, удовольствий, спокойствия, труда, наконец лишений я в силах принести за тех, кого люблю, можно только узнать по опыту. Убеждённый в необходимости пожертвования, я думаю, что буду способен к нему.
    Занятия мои ограничивались одним распоряжением хозяйства моего. Успехи в них не соответственны ожиданиям, какие следовало бы иметь. И причины тому ясны: это лень и слабость характера. Знания в деле достаточны бы были, но исполнение недостаточно. Особенно нынешний год понёс я убытки значительные от беспечности и нерадения. Я искренне убеждён в этих моих недостатках и проступках, которые ежедневно я чувствую, но, увы, мало исправляюсь! Я читаю больше, чем следовало бы, романов и журналов, потом всё, что выходит из печати по части главного предмета моих занятий, но не довольно его изучаю.
     На выборах дворянских нынешнего года взял я на себя обязанность непременного члена губернской комиссии народного продовольствия – место, которое не требовало много занятий, но в 14-ти-классной табели наших чинов занимало шестое место, то есть в чине полковника или коллежского советника. Я то сделал, чтобы показать, что я не чуждаюсь ни светской, ни служебной черни. И я не сожалею о том, тем более что через месяц потом этой должности, бывшей без жалования, назначен был соответственный чину 1500 рублевый оклад жалованья. Этот случай можно мне назвать счастливым, точно так и всё начало моей дворянской службы. После трёхлетия меня в ней можно будет выбирать только в высшие должности – предводителя и тому подобные».
(Вульф А.Н. «Дневник 1827-1842 годов. Любовные похождение и военные походы», «АСТ», М., 2016 г., стр. 299-302)   

     После прочтения этой дневниковой записи напрашивается вывод, что её автор – человек думающий, склонный к анализу жизненных ситуаций и выработавший в себе стремление и умение относиться к себе критически.


     5. Пушкин в дневнике Вульфа А.Н. (по публикации Майкова Л.Н.)

     Конечно же, дневник Вульфа А.Н. интересен прежде всего тем, что он является ещё одним источником информации о Пушкине. Что же поведал нам дневник Вульфа А.Н. (по публикации Майкова Л.Н.)?

     «16 сентября 1827 года
     Вчера обедал я у Пушкина в селе его матери, недавно бывшем ещё месте его ссылки, куда он недавно приехал из Петербурга с намерением отдохнуть от рассеянной жизни столиц и чтобы писать на свободе (другие уверяют, что он приехал от того, что проигрался). По шаткому крыльцу взошёл я в ветхую хижину первенствующего поэта русского. В молдаванской красной шапочке и халате увидел я его за рабочим его столом, на коем были разбросаны все принадлежности уборного столика поклонника моды; дружно также на нём лежали Montesquieu с Biblioth;que de campagne и «Журналом Петра I»*, виден был также Alfieri, ежемесячники Карамзина и изъяснение снов, скрывшееся в полдюжине русских альманахов; наконец две тетради в чёрном сафьяне** остановили моё внимание на себе: мрачная их наружность заставила меня ожидать что-нибудь таинственного, заключённого в них, особливо когда на б;льшей из них я заметил полустертый масонский треугольник. Естественно, что я думал видеть летописи какой-нибудь ложи; но Пушкин, заметив внимание моё к этой книге, окончил все мои предположения, сказав мне, что она была счётною книгой такого общества, а теперь пишет он в ней стихи; в другой же книге показал он мне только что написанные первые две главы романа в прозе, где главное лицо представляет его прадед Ганнибал, сын Абиссинского эмира, похищенный турками, а из Константинополя русским посланником присланный в подарок Петру I, который его сам воспитывал и очень любил. Главная завязка этого романа будет – как Пушкин говорит – неверность жены сего арапа, которая родила ему белого ребенка и за то была посажена в монастырь. Вот историческая основа этого сочинения. Мы пошли обедать, запивая рейнвейном швейцарский сыр; рассказывал мне Пушкин, как государь цензирует его книги; он хотел мне показать «Годунова» с собственноручными его величества поправками. Высокому цензору не понравились шутки старого монаха с харчевницею. В «Стеньке Разине» не прошли стихи, где он говорит воеводе астраханскому, хотевшему у него взять соболью шубу: «Возьми с плеч шубу, да чтобы не было шуму». Смешно рассказывал Пушкин, как в Москве цензировали его «Графа Нулина»: нашли, что неблагопристойно его сиятельство видеть в халате! На вопрос сочинителя, как же одеть, предложили сюртук. Кофта барыни показалась тоже соблазнительною: просили, чтобы он дал ей хотя салоп.      Говоря о недостатках нашего частного и общественного воспитания, Пушкин сказал: «Я был в затруднении, когда Николай спросил моё мнение о сем предмете. Мне бы легко было написать то, чего хотели, но не надобно же пропускать такого случая, чтоб сделать добро. Однако я между прочим сказал, что должно подавить частное воспитание. Несмотря на то, мне вымыли голову».
     Играя на биллиарде, сказал Пушкин: «Удивляюсь, как мог Карамзин написать так сухо первые части своей «Истории», говоря об Игоре, Святославе. Это героический период нашей истории. Я непременно напишу историю Петра I, а Александрову – пером Курбского. Непременно должно описывать современные происшествия, чтобы могли на нас ссылаться. Теперь уже можно писать и царствование Николая, и об 14-м декабря.
     * Biblioth;que des villes et de campagne – беллетристический журнал прошлого века; из помещённой в нём повести «Histoire de Berold de Savoie» Пушкин сделал извлечение, сохранившееся в его бумагах (Русская Старина 1884 г., т. XLII, стр. 353), и предполагал написать на этот сюжет драму.
     «Журнал Петра I» – без сомнения, «Подённая записка» его, изданная князем М.М. Щербатовым в трёх частях в 1770-1772 годах.
     ** В числе рукописей Пушкина, хранящемся в Московском Публичном музее, действительно есть рукописи такого вида, и в одной из них есть наброски «Арапа Петра Великого» (Русская Старина 1884 г., т. XLII, стр. 537)».
(Майков Л.П. «А.Н. Вульф и его дневник» // «Майков Л.П. «Пушкин. Биографические материалы и историко-литературные очерки», издание Л.Ф. Пантелеева, СПб., 1899 г., стр. 177-178)

     «23 февраля 1833 года. Четверг
     Я был в 20 лет хватом, слыл забиякою (чего тогда и желал, не будучи им никогда), пил также в своё время из удальства, потом волочился за женщинами, как франт. Наконец оставалось мне испытать только игру, чтобы заключить курс моей молодости, что теперь я, кажется, и делаю. Не имея с природы пылких страстей, тем более что с молодости я в достоинство ставил их обуздывать, не знал я страсти к игре. Теперь вижу я, что от праздной жизни можно легко её получить и что она может сделаться самою сильною. Никакая игра не доставляет столь живых и разнообразных впечатлений, потому что совершенно неопределённа, неограниченна, что во время самых больших неудач надеешься на тем больший успех, или просто в величайшем проигрыше остаётся надежда, вероятность выигрыша. Это я слыхал от страстных игроков, например от Пушкина (поэта), и теперь я признаю справедливость его слов. Вчера я был и в игре чрезвычайно счастлив: для перемены попробовал метать банк и выиграл 150 рублей; сегодня утром тоже выиграл».
(Майков Л.П. «А.Н. Вульф и его дневник» // «Майков Л.П. «Пушкин. Биографические материалы и историко-литературные очерки», издание Л.Ф. Пантелеева, СПб., 1899 г., стр. 189-190)

     «15 (27) июня 1833 года
     С большим удовольствием перечёл и сегодня 8-ю и вместе последнюю главу «Онегина», одну из лучших глав всего романа, который всегда останется одним из блистательнейших произведений Пушкина, украшением нынешней нашей литературы, довольно верною картиною нравов, а для меня лично – источником воспоминаний весьма приятных, по большей части потому, что он не только почти весь написан в моих глазах, но я даже был действующим лицом в описаниях деревенской жизни Онегина, ибо она вся взята из пребывания Пушкина у нас, «в губернии Псковской». Так я, дерптский студент, явился в виде геттингенского под названием Ленского; любезные мои сестрицы суть образцы его деревенских барышень, и чуть не Татьяна ли одна из них*. Многие из мыслей, прежде чем я прочёл в «Онегине», были часто в беседах глаз на глаз с Пушкиным, в Михайловском, пересуждаемы между нами, а после я встречал их как старых знакомых. Так в глазах моих написал он и «Бориса Годунова» в 1825 году, а в 1828 читал мне «Полтаву», которую он написал весьма скоро – недели в три**. Лето 1826 года, которое провёл я с Пушкиным и Языковым, будет всегда мне памятным как одно из прекраснейших. Последний ознаменовал оное и пребывание своё в Тригорском прекрасными стихами и самонадеянно прорёк, что оно
 
 …из рода в род,
 Как драгоценность, перейдёт,
 Зане Языковым воспето.

     * Здесь кстати будет заметить, что младшей сестре Алексия Николаевича Пушкин поднёс экземпляр IV-й и V-й глав «Евгения Онегина» (С.-Пб. 1828) со следующею надписью: «Евпраксии Николаевне Вульф от автора: «Твоя от твоих. 22-го февраля 1828» (Русский Вестник 1869 г., № 11, стр. 71, статья М. Семевского).
     ** Судя по рукописям поэта, «Полтава» написана не в три, а в две недели, в октябре 1828 года, и затем сочинено было посвящение к поэме, помеченное: «Малинники»; так называлось тверское имение А. Н. Вульфа».
(Майков Л.П. «А.Н. Вульф и его дневник» // «Майков Л.П. «Пушкин. Биографические материалы и историко-литературные очерки», издание Л.Ф. Пантелеева, СПб., 1899 г., стр. 199-200)

     «18 февраля 1834 года. Село Малинники
 
Я руки в боки упираю
И вдохновенно восклицаю:
«Здесь дома я, здесь лучше мне!
Вот так-то мы
остепенимся!»
 
     Вот эпиграф к настоящему моему быту из последнего послания ко мне возлюбленного Николая Михайловича. На пути из Псковской губернии в сию* заезжал я на несколько дней в Петроград, чтобы в день именин Анны Петровны навестить её, и нашёл у А. Пушкина, что ныне камер-юнкер, послание ко мне, про существование коего мне и не снилось. Эти четыре стиха я выписал из оного.
     * То есть, в Тверскую губернию, где в Старицком уезде находится село Малинники».
(Майков Л.П. «А.Н. Вульф и его дневник» // «Майков Л.П. «Пушкин. Биографические материалы и историко-литературные очерки», издание Л.Ф. Пантелеева, СПб., 1899 г., стр. 207)

     «19-го Февраля 1834 года. Понедельник
     Кроме удовольствия обнять Анну Петровну после пятилетней разлуки и найти, что она меня не разлюбила, несмотря на то что я не возвращался с нею к прежнему нашему быту, имел я ещё и несколько других, а именно: познакомился с двумя братьями моего зятюшки Бориса – с баронами Михаилом Сердобиным и Степаном Вревским, людьми очень милыми в своём роде; потом представлялся я родственницам и приятельницам матери – госпожам Кашкиным, на свидание с коими мать теперь поехала туда же; рад я был видеть и недоступных Бегичевых, из коих старшей я подрядился чинить перья; наконец, у стариков Пушкиных в доме я успел расцеловать и пленившую меня недавно Ольгу. Вот перечень всего случившегося со мною в столице севера, если я прибавлю ещё то, что видел моего сожителя варшавского Льва Пушкина, который помешался, кажется, на рифмоплетении; в этом занятии он нашёл себе достойного сподвижника в Соболевском, который по возвращении своём из чужих краёв стал сноснее, чем он был прежде. Я было и забыл заметить также, что удостоился я лицезреть супругу А. Пушкина, о красоте коей молва далеко разнеслась. Как всегда это случается, я нашёл, что молва увеличила многое. Самого же поэта я нашёл мало изменившимся от супружества, но сильно негодующим на царя за то, что он одел его в мундир, его, написавшего теперь повествование о бунте Пугачёва и несколько новых русских сказок. Он говорит, что он возвращается к оппозиции, но это едва ли не слишком поздно; к тому же её у нас нет, разве только в молодёжи».
(Майков Л.П. «А.Н. Вульф и его дневник» // «Майков Л.П. «Пушкин. Биографические материалы и историко-литературные очерки», издание Л.Ф. Пантелеева, СПб., 1899 г., стр. 207-208)

     Вот и всё, что Вульф А.Н. написал в своём дневнике о Пушкине. Из шести дневниковых записей (пяти последних и шестой – от 8 декабря 1836 года, о самом себе – см. выше) только в одной, от 16 сентября 1827 года, он пишет непосредственно о Пушкине. В остальных записях Пушкин вспоминается вскользь, мимоходом, в ассоциативной связи с другими описываемыми событиями.
     Остальная часть дневника Вульфа А.Н., как и отметил Майков Л.П., малоинтересна, нисколько не выбиваясь из стереотипного ряда подобных источников той эпохи.


     6. Вульф А.Н. в изображении Модзалевского Б.Л.:

     «Кроме библиотеки, в Тригорском нашлось и ещё кое-что заслуживающее внимания: мы разумеем найденные нами письма и бумаги Прасковьи Александровны Осиповой и Алексея Николаевича Вульфа. На первом месте следует поставить три письма А. И. Тургенева к П. А. Осиповой (прилож. II), весьма содержательные и любопытные, как и все вообще его письма; <…> письма А. Н. Вульфа к сестре Анне Николаевне, относящиеся к 1828 – 1853 гг. (прилож. VI), пополняющие нам образ Алексея Николаевича, столь живо нарисованный Л. Н. Майковым («Пушкин», С.-Пб. 1899), сетовавшим на недостаток материалов для более отчётливой биографии этого приятеля Пушкина; <…> наконец, несколько бумаг делового содержания (прилож. VIII), рисующих нам Вульфа – сельского хозяина, и его отношение к реформе 1861 г., в которой он хотя и принимал активное участие в качестве члена Тверского комитета об улучшении быта помещичьих крестьян (1858 г.), но на которую смотрел со своей точки зрения, слишком ревниво отстаивая свои «права» от посягательств принадлежавших ему «душ мужского и женского пола», в коих видел своих личных врагов. В этом отношении многочисленные сохранившиеся в Тригорском бумаги: заявления, жалобы, протесты, расчёты и учёты весьма характерны для биографии Вульфа, который из «гёттингенского студента с вольнолюбивыми мечтами, духом пылким и восторженною речью», столь прельщавшими Пушкина и Языкова, превратился с годами в хозяина-скопидома, правда, не утратившего способности живо всем интересоваться, но на первый план поставившего заботы о хозяйстве и о приращении своих доходов. И правда: приняв имение, после смерти матери, в очень запутанном положении, А. Н. Вульф, ко времени своей смерти, привёл его в блестящее состояние, несмотря на совершившуюся вскоре реформу и всеобщее «оскудение», из которого, как известно, благополучно вышли лишь немногие помещики. О Вульфе до сих пор сохранилась в крае память как о «строгом барине», никому не дававшем поблажки».
(Модзалевский Б.Л. [Отчет Отделению русского языка и словесности Императорской академии наук: Поездка в село Тригорское в 1902 году] // «Пушкин и его современники: Материалы и исследования», выпуск I, СПб., 1903 г., стр. 13-15)

     Характеристика Вульфа А.Н. Модзалевским Б.Л. частично совпадает с характеристикой Вульфа А.Н. Майковым Л.Н., а частично предвосхищает (как будет видно ниже) его характеристику Гофманом М.Л.
     Модзалевский Б.Л. скороговоркой упоминает о способности Вульфа А.Н. «живо всем интересоваться», обращая главное внимание на его скопидомство и строгость. После прочтения этой характеристики остаётся недоумение: неужели Модзалевский Б.Л. не понимал, что приведение имения из очень запутанного положения в блестящее невозможно без жёсткой экономии (по Модзалевскому Б.Л. – «скопидомства») и постоянного контроля исполнения своих указаний (по Модзалевскому Б.Л. – «строгости»)?
 

     7. Гофман М.Л. представляет ещё одну часть дневника Вульфа А.Н.

     Здесь кстати заметить, что часть дневника 1915 года (от Гофмана М.Л.) – по объёму составляющая более 200 страниц печатного текста современной книги среднего формата – своим размером в три с половиной раза больше части дневника 1899 года (от Майкова Л.Н.).
     Вот как сам Гофман М.Л. рассказывает историю обретения новой части дневника Вульфа А.Н.:

     «В 1913 году баронесса Светлана Николаевна и барон Павел Александрович Вревские среди бумаг, хранящихся в Псковском их имении Голубове, богатом Пушкинскими воспоминаниями и реликвиями, нашли дневник Алексея Николаевича Вульфа и предоставили его в моё пользование, любезно разрешив печатать его полностью или в извлечениях».
(Гофман М.Л. Предисловие: [Дневник А. Н. Вульфа, 1828—1831 гг.] // «Пушкин и его современники: Материалы и исследования», выпуск 21/22, стр. I. Типография Императорской академии наук, 1915 г.) 

     И всё. Больше ни слова! Конечно, тут же возникает вопрос: почему Майкову Л.Н. досталась м;ньшая часть дневника Вульфа А.Н., а не весь дневник? Предположим, что б;льшая часть была обнаружена позднее. Это, конечно, маловероятно, так как среди лиц, обнаруживших и ту, и другую часть дневника, присутствует барон Павел Александрович Вревский. Ну, хорошо, пусть будет так: б;льшая часть дневника нашлась позднее. Но почему никак не объясняется ситуация: отчего произошло разделение дневника? для чего две его части хранились раздельно? каким образом была обнаружена вторая часть?
     Когда простые вопросы остаются без ответов, вполне естественно принять молчание за форму сокрытия тайны.

     Подозрительность усиливается тем фактом, что Гофманом М.Л. была представлена именно та часть дневника Вульфа, отсутствие которой было убедительно аргументировано Майковым Л.П.
     В процитированной выше статье Майкова Л.П. говорится, что «в период своего участия как в Турецкой, так и в Польской кампаниях, Вульф не находил досуга ни для ведения своих подённых записок, ни для переписки с друзьями». И это понятно без лишних слов – человек, погружённый в новую среду, в совершено новый быт не станет систематически заниматься тем, чем он не занимался систематически и до смены рода своей деятельности. Но Гофман М.Л. пытается убедить нас в совершенно противоположном, не стесняясь противоречий элементарной логики.

     Так, в дневниковой записи от 9 июня 1832 года (см. выше) Вульф А.Н. однозначно говорит о «возобновлении после четырёх лет кочующей жизни ежедневных отчётов в самом себе». Но Гофмана М.Л. это не смущает. У него можно прочитать дневниковую запись от 20 августа 1830 год:

     «Вот прошёл год, что я продолжаю почти непрерывно мой дневник – единственное занятие, которое я называю дельным. В 32 листах, мною написанных, мало любопытного: они заключают в себе одни описания нужд и неприятностей, перенесённых мною, и впоследствии будут для меня замечательны как живое изображение постепенного разочарования.
     Перечитывая их через несколько лет, буду я себя предохранять от обольщений самолюбия, от неумеренных надежд».
(А.Н. Вульф «Дневник 1827-1842 годов. Любовные похождение и военные походы». «АСТ», М., 2016 г., стр. 180)

     Тем самым Гофман М.Л. предлагает нам поверить в то, что Вульф А.Н.  9 июня 1832 года забыл о том, что он, оказывается, уже три года ведёт непрерывные записи в своём дневнике!
     Согласитесь, что такого не бывает. Хотя нет, конечно же, бывает: при раздвоении личности. И это заставляет предположить, что Вульф А.Н. у Майкова Л.Н. – это реальный человек, а Вульф А.Н. у Гофмана М.Л. – персонаж выдуманный, а, следовательно, относиться к нему необходимо с подозрительностью.
     И эта подозрительность крепнет на фоне многословных дневниковых записей от Гофмана М.Л., наполненных всевозможными, к месту и не к месту, авторскими отступлениями, после которых создаётся впечатление, будто читаешь бульварный роман, написанный автором, посвящающим писательству всё своё время без остатка. 


     8. Вульф А.Н. в изображении Гофмана М.Л.

     Эта подозрительность возрастает пропорционально удивлению не столько лаконичности характеристики Гофманом М.Л. образа Вульфа А.Н. в предисловии к «найденной» им части дневника, сколько тому, что очерченный Гофманом М.Л. образ категорически несхож с уже известным нам образом тригорского помещика:

     «Последние 40 лет жизни А. Н. Вульфа прошли очень однообразно в заботах о хозяйстве, в удовлетворении своей чувственности и в непомерной скупости, доходившей до того, что он питался одною рыбой, пойманной им самим в речке. До сих пор местные крестьяне сохраняют память о строгом и скупом барине-кулаке, рассказы же тверских помещиков о гаремных идеалах А.Н. Вульфа находят себе и документальное подтверждение».
(Гофман М.Л. Предисловие: [Дневник А. Н. Вульфа, 1828—1831 гг.] // «Пушкин и его современники: Материалы и исследования», выпуск 21/22, стр. VI. Типография Императорской академии наук, 1915 г.) 

     Сразу надо сказать, что упоминание о «непомерной скупости, доходившей до того, что он питался одною рыбой, пойманной им самим в речке» противоречит хотя бы известному реальному факту из жизни Вульфа А.Н., когда он в 1872 году на обращение к нему за финансовой помощью в размере 100 рублей его двоюродной сестры, широко известной как Анна Петровна Керн (во втором замужестве, с 1842 года – Маркова-Виноградская) немедленно оказал ей просимую помощь, о чём свидетельствует отрывок из благодарственного письма Александра Васильевича Маркова-Виноградского, мужа Анны Петровны:
     «Вчера мы были обрадованы оказанною нам помощью Вами, многоуважаемый Алексей Николаевич, и приносим Вам за нее живейшую признательность. Бедная моя старушка прослезилась и поцеловала радужную бумажку, так она пришлась кстати».
(Фомина Л. «Анна Керн. Муза А.С. Пушкина». «РИПОЛ классик», М., 2016 г., стр. 282)

     Что же касается «рассказов тверских помещиков о гаремных идеалах А.Н. Вульфа, которые находят себе и документальное подтверждение», то здесь надо ещё раз обратиться к примечаниям Березкиной С.В. к статье Семевского М.И. «Прогулка в Тригорское»:

     «По сообщению М.Л. Гофмана, в тверском поместье Вульфа был гарем из крепостных девушек (см.: Пушкин и современники. Пг., 1915. Вып. 21-22. С. 256). В архиве Пушкинского Дома хранятся материалы дела, которое Вульфу, по-видимому, удалось замять: в нём речь идёт о развращении крестьянских девочек-подростков, которых он заманивал в свой дом подарками и деньгами. Какое-то время Вульфу удавалось это скрывать, поскольку он совращал бедных девочек-сирот, живущих без должного присмотра. Дело вышло на поверхность, когда у него в доме побывала девочка из обычной крестьянской семьи».
(Примечание № 115 // Семевский М.И. «Прогулка в Тригорское. Биографические исследования и заметки о Пушкине». Издательство «Пушкинский Дом», СПб., 2008 г., стр. 300)

     И снова вопросы без ответов.

     Что значит – «по-видимому»? «Материалы дела, которое Вульфу, по-видимому, удалось замять» – это как? Если были собраны материалы, по которым должна была наступить ответственность Вульфа А.Н., но она не наступила, то к собранным материалам дела должен был прилагаться документ – почему предусмотренная ответственность не наступила, и все эти материалы должны были быть отправлены на хранение в архив. Судя по всему, такого документа, объясняющего отсутствие наложения ответственности на Вульфа А.Н., среди документов, хранящихся в Пушкинском Доме, нет. Почему? Неизвестно.
     Если же собранные материалы не составили доказательной базы для возникновения ответственности Вульфа А.Н., то почему эти документы кто-то взялся сохранять? Кто и где их сохранял? Неизвестно.
     Каким образом они попали в Пушкинский Дом? Кто и когда был вносителем этих документов в Пушкинский Дом? Уж это-то должно быть точно известно. Неизвестно.

     Здесь впору вспомнить, что Гофман М.Л. с 1910 по 1917 годы по заданию работавшего в Пушкинском Доме Модзалевского Б.Л. неоднократно выезжал в Псковскую и Тверскую губернию для пополнения архива Пушкинского Дома. В 1920 году Гофман М.Л. стал штатным сотрудником Пушкинского Дома, в апреле 1921 года был назначен заведующим книжными собраниями, а в апреле 1922 года – заведующим рукописным отделением. Вполне возможно предположить, что именно в это время и появились эти самые непонятные «материалы дела, которое Вульфу, по-видимому, удалось замять». И скорее всего, именно в это время пропали рабочие записи Семевского М.И. (см. выше) и часть дневника Вульфа А.Н., опубликованная Майковым Л.Н. (см. выше).
    

     9. Дневник Вульфа А.Н. (от Гофмана М.Л.) об отношении его к религии, к лицам царствующей династии, к России, к Российской армии

     Подозрительность в отношении достоверности дневника Вульфа А.Н. (от Гофмана М.Л.) переходит все возможные границы по мере знакомства с высказывания Вульфа об отношении его к религии, к лицам царствующей династии, к России, к Российской армии. Многие из них явно противоречат духу пушкинской эпохи, но находятся в полном соответствии с духом времени, господствующем в России в начале XX века.
     К тому же, порой просто недоумеваешь: каким образом автор дневника, впервые вступивший на военную стезю, явился обладателем такой обширной и подробной информации обо всём происходящем на фронте:

    «22 октября 1828 года
    Сегодня праздник Казанской Богородицы. Я пошёл рано (в 10 часов) в Казанскую церковь, надеясь увидеть там государя и царское семейство. Случай поставил меня за толстяка, который, нещадно расталкивая толпу, провёл меня почти до самого иконостаса, ибо я пользовался пустым местом, которое он, подвигаясь, оставлял за собою: толпа, как волны раздвигаясь перед ним, не могла ради его огромности сзади за ним соединяться. Но я не долго мог выдержать эту бесконечную толкотню и очень счастлив был, когда продрался назад. – И после того есть столь бессовестные люди, которые уверяют, что они молятся в церкви и для того туда ходят! Оттуда я пошёл в справочное место».
(А.Н. Вульф «Дневник 1827-1842 годов. Любовные похождение и военные походы». «АСТ», М., 2016 г., стр. 60)

      «11 ноября 1828 года
      Сегодня я пошёл поутру с визитами (я не знаю русского слова однозначущего, разве: навещать). Погода была очень дурная: прекрасная зима, простоявшая 3 дня, ещё вчера совершенно сошла, дождь и слякоть осенняя заменили её; на Литейной встретил я наследника: завидев издали, я хотел, чтобы не кланяться ему, перейти на другую сторону улицы, но грязь удержала меня, ворот или дверей тоже не случилось, в которые можно бы мне взойти, и, нахмуря брови, должен был поклониться. Странна такая неприязнь во мне к власти и всему, что близко к ней; самые лица (например, государя) я скорее люблю, чем не люблю, но коль скоро я в них вижу самодержцев, то невольное отвращение овладевает мною, и я чувствую какое-то желание противодействия (braver), как доказательство, что не страшусь их, пренебрегаю ими. – Пообедав у Пушкиных, я поехал с бароном, Софьей и Анной Петровной к телу императрицы. – В первый раз я входил в этот дворец. Идучи по широкой лестнице и по высоким переходам, я вспоминал наших царей, что они так же ходили здесь, как мы, а имя их скоро, так же, как и наши, забыто будет, – неприятен вид этих пустых и совершенно голых зал, где только кой-где шатается лакей или стоит часовой. Я прошёл залу с портретами генералов, не успев взглянуть на них: жаль, что они так высоко повешены, что нельзя рассмотреть верхние. – Наконец в одной из комнат увидели мы толпу кружащегося народа (его впускали с другого подъезда), который, как длинной полосой обойдя одну залу, тянулся в другую; нас провели прямо поперек этого круга, мимо караула в печальную залу (Castrum doloris).
     Первый предмет, который нам бросился в глаза, был священник, читавший Евангелие, далее влево виден был катафалк с гробом на нём, покрытым порфирой; толпа народа, дежурных придворных мужчин и женщин, офицеров, кадетов и гренадеров так были перемешаны между собой и так было тесно, что целое не имело ничего порядочного, чинного и печального. Дым от разных курений и от свеч, закоптив совершенно убранный верх катафалка, был так густ, что не видно было потолка; комната была несообразно мала и казалась совершенно загромождённою. – Вот что мог я заметить в несколько минут пребывания моего у тела; я ожидал, что эта картина пышности и печали произведёт впечатление в душе, оставит что-нибудь после себя в памяти – нимало, я был там как бы в маскараде».
(А.Н. Вульф «Дневник 1827-1842 годов. Любовные похождение и военные походы». «АСТ», М., 2016 г., стр. 68-69)

     «17 ноября 1829 года
     Нельзя не подивиться административным распоряжениям нашей армии. Сперва держали нас донельзя под Шумлою, едва не переморив людей от холоду и лошадей от недостатку корма. Дождавшись самой дурной погоды, потом поставили нас в зимние квартеры, где нет продовольствия, чрезмерная теснота и наконец, вдобавок ко всему, чума, – должно признаться, что подобного нигде не встретишь, кроме в нашей родной России. Немного это чести приносит талантам и заботливости о войсках героя Забалканского».
(А.Н. Вульф «Дневник 1827-1842 годов. Любовные похождение и военные походы». «АСТ», М., 2016 г., стр. 142)

     «27 декабря 1829 года
     Первые два дни праздников Рождества я не мог писать, потому что, во-первых, охота меня много занимала – мы ездили втроём, с Шедевером и Якоби, довольно удачно за заяцами и куропатками, – и во-вторых, потому, что вчера и третьего дня не только мои хозяева, но даже и Арсений так пьянствовали, что выжили <меня> совершенно из хаты. Последнего я было хотел вчера больно высечь, а сегодня уже раздумал: он заслуживает быть наказану, ибо мало того, что в первый день праздника он, напившись, поколотил хозяина, – на другой день, несмотря на моё приказание, он напился ещё более. Это слабость с моей стороны – не наказывать за такие поступки, но я не в состоянии терпеть около себя человека, которого я должен бить, – я бы хотел, чтобы мне служили из доброй воли, а не из страху. Но, кажется, с нашим бессмысленным и бесчувственным народом до этого не доживёшь». (А.Н. Вульф «Дневник 1827-1842 годов. Любовные похождение и военные походы». «АСТ», М., 2016 г., стр. 154)

     «7 января 1830 года
     Чем более глядишь, тем более встречаешь на каждом шагу здесь злоупотреблений и беспорядков. – Как впереди армий, в голове колонн, видишь всё, что есть лучшего, храбрейшего, – так сзади её, в обозах, в магазинах, лазаретах и пр., собрано, кажется, всё, что есть худшего в государстве. Распоряжение начальства тут соответствует людям, которых оно здесь употребляет. – Если я стану говорить о том, что наши полки, например, поставили в такие места, где нет продовольствия, так что наши лошади с 13 декабря по сю пору не получали овса, а малое количество отпускаемого сена возили вьюками иногда вёрст за 30 на изнурённых походом казённых лошадях, и что оттого два месяца их кормили одной осокой, то это покажется пристрастием. Но как назвать то, что теперь в исакчинском магазине отпускают нам гнилой овёс, два года лежавший под открытым небом? – Как наградить начальство, по распоряжениям которого во 2-й гусарской дивизии замерзало в один ночлег по 80 человек? – 2-й корпус на двух переходах через Балканы оставил при тяжестях 4000 человек, а пошёл вперёд только с остальными 3 тысячами. – Подобных примеров можно насчитать множество».
(А.Н. Вульф «Дневник 1827-1842 годов. Любовные похождение и военные походы». «АСТ», М., 2016 г., стр. 159-160)


     10. Дневник Вульфа А.Н. (от Гофмана М.Л.) о любовном быте в пушкинскую эпоху

     Читая гофмановский текст «дневника Вульфа» в части описания сексуальных развлечений Вульфа А.Н., невозможно отрешиться от мысли, что читаешь не дневниковые записи, а страницы некоего скабрёзного романа, написанного в форме дневника главного героя. Но в пушкинскую эпоху так не писал никто, а вот в начале XX века подобные описания получили довольно широкое распространение.
    Кроме того, здесь настолько много малозначительных описаний, не относящихся прямо к описываемому действию и совершенно не свойственных дневниковым записям, что невольно возникает мысль: перегруженность бытовыми деталями понадобилась фальсификатору для создания «эффекта присутствия»:
 
     «23 октября 1828 года
     В день приезда государя открыли поставленную на арке Главного Штаба колесницу, запряженную 6 лошадью <!>, Гений Славы – в одной руке с венком, а другою опирающийся на жезл, на конце коего виден русской двуглавой орел, стоит в ней. – Всё вылито из чугуна на казенных заводах и обшито вызолоченною медью. Площадь и Главный Штаб много выиграли от сего украшения. Обедал я у Ольги Павлищевой, а вечер провел с бароном. Анна Петровна сказала мне, что вчера поутру у ней было сильное беспокойство: ей казалося чувствовать последствия нашей дружбы. Мне это было неприятно и вместе радостно: неприятно ради её, потому что тем бы она опять приведена была в затруднительное положение, а мне радостно, как удостоверение в моих способностях физических. – Но, кажется, она обманулась».
(А.Н. Вульф «Дневник 1827-1842 годов. Любовные похождение и военные походы». «АСТ», М., 2016 г., стр. 60-61)

    «28 ноября 1828 года
    Пётр Маркович у меня остановился; к нему сегодня приходила Анна Петровна, но, не застав его дома, мы были одни. Это дало мне случай её жестоко обмануть (la rat;); мне самому досаднее было, чем ей, потому что я уверил её, что я ранее кончил, а в самом деле не то было, я увидел себя бессильным, это досадно и моему самолюбию убийственно. – Но зато вечером мне удалось так, как ещё никогда не удавалось. – Софья была тоже довольно нежна, но не хотела меня поцеловать».
(А.Н. Вульф «Дневник 1827-1842 годов. Любовные похождение и военные походы». «АСТ», М., 2016 г., стр. 73)

    «4 декабря 1828 года
    Вечером я танцовал у Шахматова. Там были: дом Всеволодского, его побочная дочь, княжна Шаховская и пр. Было ещё два молодых человека, братья. Танцы не очень хорошо шли за недостатком играющих на фортепьяно и танцующих. Вальсирую с одною роскошною, хорошо сотворённою и молодою вдовою, которая и лицом не дурна, я заметил, что в это время можно сильно действовать на чувственность женщины, устремляя на неё свою волю. Она в невольное пришла смятение, когда, мерно, сладострастно вертяся, я глядел на неё, как бы глазами желая перелить негу моих чувств: я буду делать опыты, особенно с женщинами горячего темперамента. С княжной Шаховской один из братьев глупо нежничал и ревновал меня к ней, потому что она обращалась несколько раз ко мне, а она и все прочие смеялись над ним. Мне жаль, что я не поддержал знакомства с Всеволодскими – теперь поздно».
(А.Н. Вульф «Дневник 1827-1842 годов. Любовные похождение и военные походы». «АСТ», М., 2016 г., стр. 76)

     «18 декабря 1828 года
     Наконец в два часа пополудни приехали мы к тётке Анне Ивановне Понафидиной, где жил Пётр Маркович с Лизой. Подъезжая к дому, где полагал я, что встречу мою любовь, сердце мое забилось, но не от ожидания близкого удовольствия, а от страха встретиться с нею. На этот раз я избавлен был мучительной сцены первого свидания: Лиза с новым своим другом Сашей были в Старице у Вельяшевых. (Дружба этих двух девушек единственна в своем роде: Лиза, приехав в Тверь, чрезвычайно полюбила Сашу, они сделались неразлучными, так что хотели вместе ехать в Малороссию. – Лиза, знав, что я прежде волочился за Сашей, рассказала тотчас свою любовь ко мне и с такими подробностями, которые никто бы не должен был знать, кроме нас двоих. Я воображаю, каково Саше было слушать повторение того же, что она со мною сама испытала. Она была так умна, что не отвечала подобною же откровенностью.)
     Уведомив в нескольких строчках Лизу об нашем приезде, вечером поехал я домой к своим в Малинники. Надобно ехать мимо самого берновского дому, где жила моя добродетельная красавица, за год расставшаяся со мною в слезах, написавшая ко мне несколько нежных писем, а теперь, узнав мою измену, уже не отвечавшая на любовные мои послания. Как можно было проехать, не взглянув на неё? я же имел предлог отдачи писем. – Моя прелесть вспыхнула и зарумянилась, как роза, увидев меня. – Я же заключил, что она ещё не совершенно равнодушна ко мне, но несносная её беременность препятствовала мне; когда женщина не знает, куды девать свое брюхо, то плохо за ней волочиться. – Полюбовавшись на Катиньку, поехал я в Малинники. Там я нашёл дома только мать с сестрою: Евпраксея жила у Павла Ивановича, а Саша была в Старице. Мы были очень рады друг друга видеть, как разумеется, и провели вечер в разговорах о петербургских знакомых. От сестры же я узнал всё, что здесь делали мои красавицы и Пушкин, клеветавший на меня, пока он тут был.
     На другой день увидел я и Евпраксею. Она страдала ещё нервами и другими болезнями наших молодых девушек. В год, который я её не видал, очень она переменилась. У ней видно было расслабление во всех движениях, которую <!> её почитатели назвали бы прелестною томностью, – мне же это показалось похожим на положение Лизы, на страдание от не совсем счастливой любви, в чём я, кажется, не ошибся. К праздникам собирались мы ехать в Старицу, чтобы провести их там вместе с Вельяшевыми, и ожидали там много веселья. Прежде чем мы поехали туда, ездил я ещё в Берново. Неотлучный муж чрезвычайно мешал мне; она твердила мне только об моей неверности и не внимала клятвам моим, хотела показать, будто меня прежде любила как братски (не очень остроумная выдумка), точно так же, как и теперь.
     Весьма ею недовольный, оставил я её…»
(А.Н. Вульф «Дневник 1827-1842 годов. Любовные похождение и военные походы». «АСТ», М., 2016 г., стр. 88-89)

    «16 января 1829 года (в записи от 20 февраля 1830 года, восстановленной по записной книжке)
   В прежнюю мою бытность в Петербурге ещё собирались мы ехать за город кататься, но всё по разным причинам день ото дня откладывали гулянье. Наконец назначили день не настоящего катанья, а только пробы, пример парада, как говорил барон, и на двух лихих тройках, из которых на одну сел барон, Сомов, Анна Петровна и я, а на другую Софья, Щастный (молодой поэт) и Андрей Иванович. – Я, чтобы избежать подозрения, не хотел сесть с моей красавицей. По прекрасной дороге мы менее чем в полчаса примчались в Красный кабачок, известный трактир на Петербургской дороге, где публика немецких ремесленников празднует свою масленицу. Там, под музыку венгерца, игравшего на арфе, которого аккомпанировал виртуоз на нескольких инструментах: скрипке, па;новой флейте, барабане и других, – много мы танцовали и прыгали в большой и очень хорошо освещённой зале, где по воскресеньям даются балы. Софья нежно упрекала меня, зачем я не сел с нею в сани, не признавала достаточными причины, приводимые мною, а именно ревность её мужа, и хотела, чтобы, по крайней мере назад ехав, я сел с нею. Что было делать? – я обещался. За чаем забавлял нас фокусник и не обижался, кажется, тем, что мало обращали внимания на его проворство. Несмотря на намерение веселиться, с которым мы поехали, настоящего веселья не послали нам боги. – Веселье – это непринуждённая радость, почти всегда безусловная, – есть настоящий дар свыше; её нельзя приготовить, и редко она является там, где её ожидают; однако есть люди, владеющие даром приносить её с собою в общество; такого любимца богов недоставало в нашем кругу, почему и мне бы было не очень весело, если бы не волокитство и надежда на обратный путь. Красный кабачок искони славится своими вафлями; в немецкую масленицу прежде весь Петербург, т. е. немцы и молодёжь, каталися сюда, чтобы их есть, но ныниче это вывелось из обыкновения, катанье опустело, и хотя вафли всё ещё те же, но ветреная мода не находит их уже столь вкусными, как прежде. – Нельзя нам было тоже не помянуть старину и не сделать честь достопримечательности места. Поужинав вафлями, мы отправились в обратный путь. – Софьи и моё тайное желание исполнилось: я сел с нею, третьим же был Сомов – нельзя лучшего, безвреднейшего товарища было пожелать. Он начал рассказами про дачи, мимо которых мы мчались (слишком скоро), занимать нас весьма кстати, потому что мне было совсем не до разговору. Ветр и клоками падающий снег заставлял каждого более закутывать нос, чем смотреть около себя. Я воспользовался этим: как будто от непогоды покрыл я и соседку моею широкой медвежьей шубою, так что она очутилась в моих объятьях, – но это не удовлетворило меня, – должно было извлечь всю возможную пользу из счастливого случая – и в первый раз её ручка была заменою живейших наслаждений… Ах, если б знал почтенный Орест Михайлович, что подле него делалось и как слушали его описания садов, которые мелькали мимо нас.
     С этого гулянья Софья совершенно предалась своей временной страсти и, почти забывая приличия, давала волю своим чувствам, которыми никогда, к несчастью, не училась она управлять. Мы не упускали ни одной удобной минуты для наслаждения – с женщиной труден только первый шаг, а потом она сама почти предупреждает роскошное воображение, всегда жаждущее нового сладострастия. Я не имел её совершенно потому, что не хотел, – совесть не позволяла мне поступить так с человеком, каков барон, но несколько вечеров провёл я наедине почти с нею (за Анной Петровной в другой комнате обыкновенно волочился Андрей Иванович Дельвиг), где я истощил моё воображение, придумывая новые сладострастия <!>».
(А.Н. Вульф «Дневник 1827-1842 годов. Любовные похождение и военные походы». «АСТ», М., 2016 г., стр. 98-100)

     Уникальность таких откровений в пушкинское время отметили именитые пушкинисты Вересаев В.В. в 1927 году в статье «Пушкин и Евпраксия Вульф» и Щёголев П.Е. в 1929 году в предисловии к объединённой версии дневника Вульфа А.Н., но они не пожелали увидеть в этих откровениях несовместимости их как с духом пушкинской эпохи, так и с характером реального Вульфа А.Н.:

     «Знакомство с этим дневником производит прямо ошеломляющее впечатление – в таком новом и неожиданном свете являются там любовные отношения молодежи в тогдашней «патриархальной» дворянско-помещичьей среде».   
(Вересаев В.В. «Пушкин и Евпраксия Вульф» // Вересаев В.В. «Загадочный Пушкин». «Республика», М., 1999 г., стр. 232)

     «В своем дневнике Вульф рассказывает с нескромными подробностями свои романы. С этой стороны дневник Вульфа – произведение совершенно исключительное в русской литературе. Любовные переживания Вульфа не были патологическими; они носят на себе печать эпохи и общественного круга, к которому он принадлежал. Если бы Вульф был исключением, то его дневник не представлял бы общего интереса. Но дело в том, что рядом с Вульфом и за ним стояли ему подобные, что в круг его переживаний втягивались девушки и женщины его общественной среды, что в этом общественном круге его любовные переживания не казались выходящими из порядка вещей. С этой точки зрения дневник Вульфа — целое откровение для истории чувства и чувственности среднего русского дворянства 1820-30-х годов. Самое обращение с женщинами и девушками такое, какое нам трудно было бы представить без дневника Вульфа».
(Щёголев П.Е. «А.Н. Вульф «Дневники». Любовный быт пушкинской эпохи». «Федерация», М., 1929 г., стр. 3)

     Не пожелали этого бесспорного противоречия заметить и следующие за Щёголевым П.Е. и Верещагиным В.В. пушкинисты. А, казалось бы, чего проще?
     Любому неискушённому, но внимательному читателю бросается в глаза, что две части дневника Вульфа А.Н. (от Майкова Л.Н. и от Гофмана М.Л.) написаны разными людьми.
     Во-первых, людьми с разными темпераментами: дневник от Майкова Л.Н. написан сангвиником-флегматиком, в спокойном эмоциональном тоне пытающимся разобраться в самом себе, и соответствующим образом описывающим происходящие с ним события, а дневник от Гофмана М.Л. – явным холериком, постоянно рисующимся и тщеславящимся человеком, упорно навязывающим нам своё далеко не благоприятное мнение о Пушкине.
     Во-вторых, людьми с совершенно разным стилем письма: дневник от Майкова Л.Н. написан несколько архаичным стилем (стилем пушкинского времени), дневник от Гофмана М.Л. – стилем, практически современным нашему, стилем начала XX века.
     Вот представьте: человек начинает дневник в 1827 году и делает несколько записей архаичным стилем, потом в 1828-1831 годах пишет дневник современным стилем, а потом с 1832 года снова переходит на архаичный стиль. Хотите сказать, что такого не бывает? А вас пытаются убеждать, что так и было.
 
     Само собой разумеется, что первая же почерковедческая экспертиза (при сверке рукописи дневника от Гофмана М.Л. с рукописью дневника от Майкова Л.Н.) сразу бы выявила подлог. После появления дневника от Гофмана М.Л. рукопись дневника от Майкова Л.Н. была обречена на исчезновение.

     И ещё. Дневники всегда пишутся в расчёте на будущих читателей.
     Поэтому настоящий Вульф А.Н. не мог делать подобные дневниковые записи – достаточно вспомнить о том, насколько щепетильно отнёсся Вульф А.Н. к тексту писем, предоставленных им для работы Семевскому М.И. (см. выше).
     И поэтому также невозможно представить реального Вульфа А.Н., вставляющего в дневниковую запись матерное выражение. Но в дневнике от Гофмана М.Л. в записи от 20 сентября 1830 года это выражение присутствует. Повторять его я не стану. Прочитать его можно на стр. 187 (А.Н. Вульф «Дневник 1827-1842 годов. Любовные похождение и военные походы». «АСТ», М., 2016 год).
 
     Так подозрение, что дневник Вульфа А.Н. (от Гофмана М.Л.) – мистификация от Гофмана М.Л., неуклонно трансформируется в уверенность. И эта уверенность перерастает в глубокое убеждение при воспоминании о широко известной мистификации Гофманом М.Л. пушкинистики возможностью публикации «тайного дневника» Пушкина:

     «В 1937 году будет опубликован полностью неизданный ещё большой дневник Пушкина (в 1100 страниц). Несомненно, что он прольёт б;льший свет на историю дуэли и драму жизни Пушкина, подготовившую эту дуэль; сколько мы знаем, однако, этот дневник ещё больше реабилитирует честь его жены, чем все те материалы, которые до сих пор были в распоряжении пушкиноведов».
(Гофман М.Л. «Ещё о смерти Пушкина» // «На Чужой стороне», Прага, 1925 г., № 11, стр. 48)

     Так писал Гофман М.Л. в 1925 году. А в 1955 году в статье «Существует ли неизданный дневник Пушкина?», опубликованной в «Новом Журнале» в Нью-Йорке (№ 43), он повторил версию существования «тайного дневника» Пушкина, ссылаясь на слова внучки поэта Пушкиной-Розенмайер Е.А., но, как пишет Филин М.Д.:

     «Этот очерк изначально не был корректным – ни в научном, ни в этическом плане. Дело в том, что ещё в 1934 г. известный эмигрантский писатель И.С. Лукаш опубликовал пространное эссе «Внуки Пушкина в изгнании» («Возрождение», Париж, 1934, № 3343, 3350, 3355, 29 июля, 5 и 10 августа; перепечатано в кн.: Центральный Пушкинский Комитет в Париже (1935-1937). История. Люди. Тексты. Т. 2. М., «Эллис Лак», 2000. С. 77-119). Одна из глав эссе являла собой запись беседы с Е.А. Пушкиной-Розенмайер, и в ходе разговора внучка поэта фактически призналась, что никакого дневника Пушкина у неё никогда не было. М.Л. Гофман не мог не знать о крахе мистификации, но ни словом не обмолвился о случившемся в «Новом Журнале».
(Гофман М.Л. «Драма Пушкина. Из наследия пушкиниста-эмигранта». «ТЕРРА-Книжный клуб», М., 2007 г., стр. 303)
 

     11. Мистификация Гофмана М.Л. «Пушкин в дневнике Вульфа А.Н.»

     Не ради Вульфа А.Н. Гофманом М.Л. был предпринята эта мистификация. Дневник Вульфа А.Н. (от Гофмана М.Л.) – оружие против Пушкина.
    
     Навязчивое желание так или иначе очернить Пушкина увидел в гофмановском подлоге Вересаев В.В., зафиксировал его проявление, но, или не выявил сути этого желания, или не рискнул высказать его суть в своей уже упоминавшейся выше статье «Пушкин и Евпраксия Вульф» в 1927 году:

     «Чрезвычайно своеобразно отношение Алексея Вульфа к Пушкину. Пушкин всё время говорит с ним его языком, в его стиле, поощряет его и благословляет на поступки, к которым Вульфа тянет и самого. Казалось бы, отношение к Пушкину должно быть самое дружелюбное, такое же, как и Пушкина к нему. Между тем в отзывах Вульфа о Пушкине всё время ощущается весьма ясная нота затаённой вражды и насмешки, как будто Пушкин причинил ему большой какой-то ущерб».
(Вересаев В.В. «Пушкин и Евпраксия Вульф» // Вересаев В.В. «Загадочный Пушкин». «Республика», М., 1999 г., стр. 235)

     А вот Щёголев П.Е. прямо написал об этом в своём также уже упоминавшемся предисловии к публикации объединённой версии дневника Вульфа А.Н. в 1929 году:

     «Но все эти похотливые извилины чувственности, эти формы чисто чувственной любви, характерны ли для Пушкина? Не слишком ли смело отожествить методу Мефистофеля, как ее рисует Вульф, и образ обращения с женщинами, которого придерживался Вульф, с методой и образом обращения самого Пушкина? У Вульфа есть прямые свидетельства, которые дают нам в известной мере право на такое отожествление. Из песни слова не выкинешь, и мы не должны скрывать от себя и закрывать глаза на проявления пушкинской чувственности. В исторической обстановке, которую мы можем восстановить по дневнику, эти проявления теряют свою экзотическую исключительность. Пора уж отказаться от прюдничества в рассуждениях о Пушкине. Вскрытие чувственной стороны жизни поэта имеет и особый интерес для изучения Пушкина. Очень хорошо вскрыто значение чувственного элемента Владимиром Соловьевым. «Сильная чувственность есть материал гения. Как механическое движение переходит в теплоту, а теплота – в свет, так духовная энергия творчества в своем действительном явлении (в порядке времени или процесса) есть превращение низших энергий чувственной души. И как для произведения сильного света необходимо сильное развитие теплоты, так и высокая степень духовного творчества (по закону здешней, земной жизни) предполагает сильное развитие чувственных страстей. Высшее проявление гения требует не всегдашнего бесстрастия, а окончательного преодоления могучей страстности, торжества над нею в решительные моменты».
     Помимо указанного специфического историко-бытового значения, романы, записанные в дневнике Вульфа, любопытны ещё и тем, что героинями их были, по большей части, пушкинские женщины, имена которых хорошо известны не только специалистам-исследователям, но и всем любителям пушкинского творчества; эти женщины счастливы тем, что поэзия Пушкина сохранила их от забвения. Сообщения Вульфа добавляют много новых и ценных штрихов к характеристике воспетых Пушкиным».
(Щёголев П.Е. Предисловие // А.Н. Вульф «Дневники. Любовный быт пушкинской эпохи». «Федерация», М., 1929 г., стр. 4)

     В унисон с Щёголевым П.Е. выступили и Строганова Е.Н. и Строганов М.В. в своём предисловии к публикации дневника Вульфа А.Н. в 1999 году:

     «Любовные опыты наполняют дневник. Они затмевают сведения о литературной жизни Петербурга, столь интересной знакомствами. Они затмевают политические события. Кажется, одна любовь на уме у Вульфа. И это-то делает дневник его документом необычайной ценности. О политических событиях мы узнаём из реляций, которые посылают генералы, о литературных событиях расскажут сами писатели. Вульф же знакомит нас с любовным этикетом пушкинской эпохи. Поэтому его дневник уникален как единственный в своём роде документ этого времени».
(«Любовные похождения и военные походы А. Н. Вульфа. Дневник 1827-1842 годов». «Вся Тверь», Тверь, 1999 г., стр. 12)


      Мистификация «Пушкин в дневнике Вульфа А.Н.» – первая из трёх грандиозных мистификаций (мелкие и средние исчисляются десятками), сфабрикованных русофобами от пушкинистики в качестве «бесспорных доказательств» своих инсинуаций, далеко не всегда скрываемых, в отношении образа великого русского поэта.

     Подробнейшим образом описывая сексуальные похождения Вульфа А.Н., и, неоднократно высказывая мнение, что Пушкин и Вульф А.Н. в этом отношении были единомышленниками, Гофман М.Л., прикрываясь ширмой «дневник Вульфа А.Н.», настойчиво старается убедить нас в безнравственности Пушкина, с исключительным цинизмом относящемуся к женщинам и обучающему этому «искусству» своих молодых друзей.
    
     Следующей будет мистификация «Пушкин в письмах Карамзиных» (50-е годы XX века), призванная доказать, что только сам Пушкин, не умеющий контролировать свои эмоции, был виновным в своей дуэльной истории с Дантесом, а, следовательно, только сам он и повинен в своей смерти.

     Следующей мистификацией, пытающейся доказать безукоризненность поведение Дантеса в дуэльной истории с Пушкиным, станет мистификация международного уровня «Письма Дантеса к Геккерену»,  начатая в 40-х годах XX века гражданином Франции Анри Труайя (Тарасовым Л.А.) и завершённая в 90-х годах XX века гражданкой Италии Сереной Витале.


     Поэтому можно, конечно, ознакомиться с нижеследующими выписками из подложного дневника Вульфа А.Н., касающимися Пушкина, а можно и не знакомиться с ними – грязные и подлые фантазии бессовестных людей оставляют неприятное, тяжёлое впечатление, но именно на такую реакцию читателей по отношению к Пушкину и рассчитывают провокаторы-составители и популяризаторы фальшивок в пушкинистике:

     «11–12 сентября 1828 года
     Эти два дня не оставили после себя много замечательного. Я видел Пушкина, который хочет ехать с матерью в Малинники, что мне весьма неприятно, ибо от того пострадает доброе имя и сестры и матери, а сестре и других ради причин это вредно. С Лизой опять припадок грусти по причине скорой разлуки, на будущей неделе она поедет.
    Наконец я достал Ван дер Вельде повести и начну их переводить; мне недостает словарей и некоторых книг, касающихся каждой повести в особенности. – Всё это время терплю я сильный насморк, а после чаю бывает иногда изжога, мне бы хотелось чем-нибудь заменить питьё оного».
(А.Н. Вульф «Дневник 1827-1842 годов. Любовные похождение и военные походы». «АСТ», М., 2016 г., стр. 48)

    «2 января 1829 года (в записи от 6 февраля 1830 года, восстановленной по записной книжке)
    В Крещение приехал к нам в Старицу Пушкин, «слава наших дней, поэт, любимый небесами», – как его приветствует костромский поэт госпожа Готовцова. Он принёс в наше общество немного разнообразия. Его светский блестящий ум очень приятен в обществе, особенно женском. С ним я заключил оборонительной и наступительной союз против красавиц, отчего его и прозвали сёстры Мефистофелем, а меня Фаустом. Но Гретхен (Катинька Вельяшева), несмотря ни на советы Мефистофеля, ни на волокитство Фауста, осталась холодною: все старания были напрасны. Мы имели одно только удовольствие бесить Ивана Петровича; образ мыслей наших оттого он назвал американским. – Мне жаль, что из-за таких пустяков он, вероятно, теперь меня не очень жалует: он очень добрый и благородный малый. Если ещё сведет нас Бог, то я уже не стану волокитством его бесить.
     После праздников поехали все по деревням; я с Пушкиным, взяв по бутылке шампанского, которые морозили, держа на коленях, поехали к Павлу Ивановичу. – За обедом мы напоили Люнелем, привезённым Пушкиным из Москвы, Фрициньку (гамбургскую красавицу, которую дядя привёз из похода и после женился на ней); немку из Риги, полугувернантку, полуслужанку, обручённую невесту его управителя, и молодую, довольно смешную девочку, дочь прежнего берновского попа, тоже жившую под покровительством Фридерики. Я упоминаю об ней потому, <что> имел после довольно смешную с ней историю. Мы танцевали и дурачились с ними много, и молодая селянка вовсе не двухсмысленно показывала свою благосклонность ко мне. Это обратило моё внимание на её, потому что прежде, в кругу первостатейных красавиц, её совсем и не заметил. Я вообразил себе, что очень легко можно будет с ней утешиться за неудачи с другими, почему через несколько дней, приехав опять в Павловское, я сделал посещение ей в роде графа Нулина, с тою только разницею, что не получил пощёчины».
(А.Н. Вульф «Дневник 1827-1842 годов. Любовные похождение и военные походы». «АСТ», М., 2016 г., стр. 94-95)

     «11 ноября 1829 года
     Приехав в конце 27 года в Тверь, напитанный мнениями Пушкина и его образом обращения <с> женщинами, весьма довольный, что на время оставил Сашу, предпринял я сделать завоевание этой добродетельной красавицы. Слух о моих подвигах любовных давно уже дошёл и в глушь берновскую. Письма мои к Александре Ивановне давно ходили здесь по рукам и считались образцами в своем роде. Катинька рассказывала мне, что она сначала боялась приезда моего так же, как бы и Пушкина. Столь же неопытный в практике, сколько знающий теоретик, я первые дни был застенчив с нею и волочился, как 16-летний юноша. Я никак не умел (как и теперь) постепенно её развращать, врать ей, раздражать её чувственность. Зато первая она стала кокетничать со мною, день за день я более и более успевал; от нежных взглядов я скоро перешёл к изъяснениям в любви, к разговорам о её прелестях и моей страсти, но трудно мне было дойти до поцелуев, и очень много времени мне это стоило. Живой же язык сладострастных осязаний я не имел времени ей дать понять. Я не забуду одно преприятное для меня после обеда в Бернове, где я тогда проводил почти всё мое время. В одни сумерки (то время, которое называют между волком и собакою), в осенние дни рано начинающиеся, она лежала в своей спальной на кровате, которая стояла за ширмами; муж её сидел в другой комнате и нянчил ребёнка; не смея оставаться с нею наедине, чтобы не родить в нём подозрения, ходил я из одной комнаты в другую, и всякий раз, когда я подходил к кровати, целовал я мою красавицу через голову, – иначе нельзя было потому, что она лежала навзничь поперёк её, – с четверть часа я провёл в этой роскошной и сладострастной игре. Такие первые награды любви гораздо сладострастнее последних: они остаются у нас в памяти в живейших красках, чистыми, благородными восторгами сердца и воображения. С первых дней она уже мне твердила об своей любви, но теперь уже от слова доходило до дела; даже в присутствии других девушек она явно показывала своё благорасположение ко мне. Если бы я долее мог остаться с нею, то, вероятно, я не шутя бы в неё влюбился, а это бы могло иметь весьма дурные следствия для семейственного её спокойствия. И то разлука нам уже становилась тяжела, мне нельзя было долее медлить в Твери. Надо было оставить приволье мирного житья и начать гражданскую мою жизнь, вступить в службу. Проживши 1; месяца с моей красавицею, с слезами на глазах мы расстались – разумеется, мы дали обещание друг другу писать (я уже после первого признания написал ей страстное послание), и она его сдержала, пока не узнала, что я волочусь в Петербурге за другими. Когда я через год (в 28) опять увидел её, то хотя она и обрадовалась моему приезду, но любви я уже не нашёл у нее (может быть от того, что она была брюхата на сносях), и мои старания воскресить её остались напрасными. – Вот история моей любви с этой холодной прелестью. – Теперь, я думаю, она и не вспомнит обо мне!!»
(А.Н. Вульф «Дневник 1827-1842 годов. Любовные похождение и военные походы». «АСТ», М., 2016 г., стр. 137-139)

     «15 февраля 1830 года
     Пообедав вчера у Ушакова жирным гусем, мною застреленным, пробудился я из вечерней дремоты приходом Дельво, который принес большой пук писем. В нём нашлось и два ко мне: оба сестрины от октября, в одном же из них приписку от Пушкина, в то время бывшего у них в Старице проездом из Москвы в Петербург. Как прошлого года в это же время писал он ко мне в Петербург о тамошних красавицах, так и теперь, величая меня именем Ловласа, сообщает он известия очень смешные об них, доказывающие, что он не переменяется с летами и возвратился из Арзерума точно таким, каким и туда поехал, – весьма циническим волокитою».
(А.Н. Вульф «Дневник 1827-1842 годов. Любовные похождение и военные походы». «АСТ», М., 2016 г., стр. 167)
    
     «28 июня 1830 года. Херсонская губерния, деревня Шип
     Сестра сообщает мне любопытные новости, а именно две свадьбы: брата Александра Яковлевича и Пушкина на Гончаровой, первостатейной московской красавице. Желаю ему быть счастливу, но не знаю, возможно ли надеяться этого с его нравами и с его образом мыслей. Если круговая порука есть в порядке вещей, то сколько ему, бедному, носить рогов, – то тем вероятнее, что его первым делом будет развратить жену. – Желаю, чтобы я во всём ошибся. – Письма сестры печальны и от того очень нежны; она жалуется на судьбу, и точно – жизнь её вовсе не радостна».
(А.Н. Вульф «Дневник 1827-1842 годов. Любовные похождение и военные походы». «АСТ», М., 2016 г., стр. 177)

     «14 ноября 1830 года
     Вчера заходил я к Туманскому, который болен был, но теперь уже выздоравливает. Он привез из Одессы много книг, которыми можно пользоваться.
     Молодую красавицу трактира вчера начал я знакомить с техническими терминами любви; потом, по методе Мефистофеля*, надо её воображение занять сладострастными картинами; женщины, вкусив однажды этого соблазнительного плода, впадают во власть того, который им питать может их, и теряют ко всему другому вкус: им кажется всё пошлым и вялым после языка чувственности. Для опыта я хочу посмотреть, успею ли я просветить её, способен ли я к этому. Надо начать с рассказа ей любовных моих похождений».
     * Речь идёт о Пушкине (см. дневниковую запись от 2 февраля 1829 года).
(А.Н. Вульф «Дневник 1827-1842 годов. Любовные похождение и военные походы». «АСТ», М., 2016 г., стр. 196)