Паляниця

 
 
 



Это не ужасная история о допросах наших солдат бандеровскими подонками, западенцами. Да будет позволено мне, пытливый мой читатель, раскрыть на этих страницах интригу, которая, возможно, вызывает недоумение у некоторых людей, а заодно и рассказать немного о начале моей службы по призыву в Советской армии.
 
Слово украинского языка «паляница» прославилось не лучшим образом в наши дни тем, что его используют для распознавания русских  разведчиков, на временно оккупированной бандеровцами  Малороссии, Новороссии, Киевщине и других исконно русских землях. Несмотря на то, что украинский язык сам по себе это всего лишь курьёзная диалектическая форма русского языка, слово «паляница» русскому или русскоязычному человеку  довольно трудно произнести без акцента. По этой причине  подозрительных людей, с точки зрения бандерлогов, заставляют произносить это слово и по произношению определяют русские они или «сведомые украинцы».  Но сама идея использовать это слово таким образом рождена не «выдающейся украинской лингвистической наукой» и не «выдающимся украинским  умом». Мне грустно говорить об этом, но косвенно виноват в этом я…

В не таком уж и далёком 1978 году, в возрасте 19 лет я был призван в Советскую армию для прохождения срочной военной службы на основании закона СССР «О всеобщей воинской обязанности» от 12.10.1967, в преамбуле которого, между прочим, было отмечено: «Советское государство исходит из того, что, пока сохраняется империализм, будет оставаться опасность агрессивных войн» – как это прозорливо!
 
Оставлю небольшое замечание, в этой связи. В федеральном законе Российской федерации «О воинской обязанности и военной службе» от 28 марта 1998 г. N 53-ФЗ в его последней редакции нет такой замечательной романтически идеологизированной преамбулы, хотя сам закон включает сегодня приблизительно 8800 слов, в отличие от закона 1967 года – приблизительно 6600 слов. С другой стороны в новом законе добавлены очень важные положения, касающиеся например специальной военной операции. Закон 1967 года проникнут романтикой и идеологией, прекрасной идеей справедливого коммунистического устройства земной жизни. По этой причине закон 1967 года   можно читать как литературное произведение – закон «О воинской обязанности и военной службе» от 28 марта 1998 г. меркантилен (хотя я понимаю, что это способ хоть немного компенсировать возможные утраты связанные с войнами, которые приходится вести нашему народу) и эстетически неказист: ощетинился множеством ссылок, поправок... во всяком случае, так он выглядит в электронных базах данных Гарант и КонсультантПлюс.
 
Сама процедура моего призыва была несколько романтична. Идти служить я не хотел: я учился на физфаке Альбертины, Калининградского государственного  университета,  в качестве кандидата, т. е. ещё не студента, в общем, валял дурака… То ли под действием угрозы призыва той осенью 1978 года, то ли по мере некоторого взросления у меня как раз стал проявляться интерес к познанию. Поэтому я распрощался с мыслями о военной карьере, тем более, что перелом левой руки в четырнадцатилетнем возрасте лишал меня возможности пройти соответствующую медкомиссию в военном вузе. Тем не менее, для прохождения службы по призыву комиссия военкомата признавала меня годным, несмотря на то, что у меня ещё искривлена носовая перегородка. Для поступления же в военный вуз требуется операция по исправлению носовой перегородки, переносицы.
 
Но о том, что я попал на военную службу, я не жалею: это позволило мне выполнить свою почётную обязанность по отношению к Родине, избавило от чувства физической ущербности, которое, я уверен, часто преследует тех, кто «откосил»  от армии, ну, и дало некоторое возмужание.
 
Пришла повестка о призыве на военную службу, из военкомата, естественно: должны явиться туда-то,  туда-то, иметь с собой паспорт, запас продовольствия и так далее. Мои родные родители были в разводе и, в данный момент, я проживал по адресу матери со вторым отцом, а соседом через стену был как раз военком Василий Иванович.
 
Ну, думаю, повезло! Ну, повезло же! Сосед – военком! У меня возникла хитрая комбинация: год учусь, перехожу из кандидатов в студенты и, – адью, армия и родной военкомат! Получил повестку, прихожу в военкомат к Василию Ивановичу. А Василий Иванович был такой высокий стройный майор, или где-то так, с чёрными цыганистыми волосами и, в противоположность этому, с курносоватым русским лицом. То ли цыганская кошка пробежала по его роду, то ли казацкая, то ли казахская?
 
Мать рассказывала мне, что как-то видела, как молодые женщины из военкомата заигрывали с ним. Они ему всё, подобострастно заигрывая: "Василий Иваныч!.. Василий Иваныч!.." А он им что-то отвечал, слегка застенчиво улыбаясь, между тем как у него была жена и две доченьки, младше меня лет на пять. Кажется их семья приехала с Урала.
 
Так вот:
– Здравствуйте! У меня тут повестка на такое-то число, нельзя ли призыв на год отсрочить в связи с учёбой?
– Ну, может быть, и можно. Но надо прийти в назначенный срок, а там посмотрим, – ответил мне задумчиво Василий Иванович.

В назначенный срок я решил заскочить в военкомат на секунду, а потом идти на лекции: даже шапку не взял, а было уже прохладно. К слову сказать, начиналась  та знаменитая лютая столетняя холодная зима 1978-1979 годов, когда мороз доходил в нашем Кёнигсберге (Калининграде) до 40 градусов. С паспортом прихожу, паспорт отдал, жду. Слышу, какие-то автобусы должны прийти; паспорт мне не отдают: подожди, –  говорят. Ну, думаю, сейчас наших ребят-то с рюкзаками заберут, в автобус посадят, а я на лекции. Везти должны были в форт, распределительный пункт не далеко от центра города, а после распределения на вокзал.
 
Пришёл транспорт. Мне говорят: садись, до форта доедешь, а там, после распределения, посмотрим. Еду, тоскую. Приехали – пришлось идти в форт… Ну, тут уже я догадался, что и к чему... Зачислили меня в плавсостав на подводные лодки: на 3 года службы.
 
Прибыли «покупатели», забрали на вокзал. Сопровождающим был младший офицер, молодой, тонкий и стройный, подтянутый блондин, на вид истинный ариец, выпускник нашего Калининградского высшего военно-морского училища, точно не помню, но вроде бы лейтенант. Перед посадкой он построил нас на перроне, пересчитал. Обращался грубо, по-военному, и высокомерно. Я всю жизнь помню одно его наставление: "... В вагоне курить нельзя – вагон сгорает за пять минут! Я уже не говорю о спиртном. Не дай Бог кого-нибудь поймаю  –  я вам матку на изнанку выверну!"
 
Сели на поезд, тронулись, побежали вдаль виды любимого и родного Кёнигсберга  – Калининграда. Промелькнул шпиль кирхи Розенау (ныне православная церковь Покрова Пресвятой Богородицы), новые пятиэтажные дома силикатного кирпича, выросшие вдоль улицы имени Подполковника Емельянова; возникали и уплывали вдаль домики с высокими черепичными крышами, утопающие в зелени, будто с картин европейских живописцев... Ехали, разговаривали. Один парень забавно придуривался, ходил по вагону, говорил: "Мужики! На 3 года на подводные лодки! Прощай, любимая! Бля! ... Не, ну, на 3 года!.." Хватался за голову, смеясь и плача. Все ржали.

Приехали мы в Ленинград, тогда так назывался Санкт-Петербург,  – опять построение и поголовный пересчёт, пофамильно. Так получилось, что в это время на перроне построились в линию матросы североморцы: на чёрных погонах были буквы "СФ". Все как один красавцы,  подтянутые и вышколенные, все одного роста, не  ниже среднего, вытянулись по струнке. Командир, не без гордости за своих питомцев, ходил перед строем и отдавал приказ по поводу их увольнения, что-то вроде: должны прибыть туда-то и во столько-то, не делать того-то и того-то... Может быть, они ехали из командировки или ехали в отпуск? Я сравнил наш разношёрстный строй и их. Вот бы попасть в такую часть, подумал я.

Нас передали другому сопровождающему, матросу. Помню белые кафельные стены Ленинградского метро. Мы переехали на другой вокзал и с него отправились, очевидно, на электричке, в пригород. Во всяком случае, я помню поездку на пригородной электричке, проносящиеся заснеженные сосны на берегу залива и объявление станций: Ориенбаум, Ломоносов…   Прибыли в легендарный форт «Красная горка». Собственно, форта как такового я там не увидел. По-видимому, там были просто насыпи укреплённые диким ломаным камнем, судя по фильмам. В моём родном городе форты были совсем другие. Кенигсбергские форты, к которым я привык – это красивые, сложенные из крепкого красного кирпича, а в основании из дикого камня, оборонительные сооружения, окружённые рвами с водой, имеющие подземные ходы и сводистые готические залы, сверху имеющие земляную насыпь вместо крыши, поросшую деревьями. Их два кольца вокруг старинной части города, о котором можно долго рассказывать.
 
 
 
 
 
 
Я провёл целый месяц в Красной горке в ожидании распределения. Здесь мы помогали матросам в хозяйственных работах, ждали очередной распределительной комиссии. Снега было очень много и нас часто привлекали на очистку территорий от снега. Через пять минут работы снегоуборочной лопатой или широким скребком пальцы начинали неметь от холода. Даже если ты работаешь интенсивно, в темпе – холод!Вообще, снега за мою службу в армии я начистился, как говориться, на всю оставшуюся жизнь. Ощущение холода и голода я испытывал все два года службы, но особенно в её начале, почему мы и припасали в столовой после приёма пищи кусок-другой свежего хлеба в кармане. Я думаю, поэтому призывников и молодых военнослужащих  называли карасями.
 
Свободное время заполнялось просмотром телевизора в казарме и кинофильмов в клубе. И так было во всех воинских частях – пересыльных пунктах.
 
Выглядел я очень молодо. Я был тонким и высоким, медленно развивался физически. В это время я тянулся вверх. Не помню точно, когда собралась комиссия: мичман и два офицера, медик… я не помню. Запомнил я только мичмана. Мне задали вопросы – я ответил. Когда уже почти зачислили в часть, я сказал, что у меня был перелом левой руки: заднего мыщелка локтевого сустава и, что осталось ограничение подвижности – рука не разгибается полностью и не достаточно поворачивается и, что я по этой причине побаиваюсь, например, упражнений на брусьях, мне это тяжеловато. Мне ответили, что я должен пройти медицинское освидетельствование в госпитале. Не помню точно, на этой комиссии или уже после госпиталя, мичман сказал, что в эту часть мне нельзя, и, что я буду направлен в нестроевые части. Я просился оставить меня, поскольку не хотел служить в нестроевой, но всё было напрасно. Кажется, пару недель я провёл в госпитале в городе, опять же, сколько помню, Ломоносове Ленинградской области.

Находясь в Красной горке и госпитале, я постоянно общался с разными ребятами, такими же призывниками как я, читал книги, когда было свободное время. В Красной горке нам разрешали находиться в Ленинской комнате. На полках там стояли свежие тома Маркса и Ленина. Я с жадностью набрасывался на чтение Капитала Маркса, пытался его читать – это напоминало мне университетские семинары по истории КПСС, основам философии. Дежурный матрос (не помню,  по Ленинской комнате или по всей роте) однажды сказал в недоумении, глядя на меня: «Вы чё тут все с ума посходили? Один всё тут Ленина читает, этот Маркса. Вы чё революционерами собрались быть что ли? Пи...ц !». Понятно, большинство матросов университетов не кончало… А в госпитале была библиотека, где я прочёл книгу Писемского «Тысяча душ».
 
Люди, с которыми я общался и там, и там были, в том числе, и с Украины. Одного украинца я как-то попросил что-нибудь сказать по-украински. Он сказал. – Я говорю, ну это ж почти по-русски. Оказывается, многие слова похожи. Я ещё прошу сказать что-нибудь.  Он говорит:
– Ну, что тебе сказать?
Я говорю:
– Скажи пуговичка.
– Гудзичок.
Я повторяю без проблем – слово произносится легко. Я спросил, как будет по-украински булочка. Он ответил:
– Булочка.
Как так? Да это ж по-русски!
– Хлеб?
– Паляниця.

Причём, по-моему, он ответил поляница через звук «о» и всё слово с соответствующим произношением.

Я пытался сымитировать произношение, но у меня не получалось сказать чисто по-украински. Это забавляло собеседника, молодого украинца, призывника моего возраста. И потом я ещё долго тренировался с произношением, но…

Я не помню точно, где и сколько времени я провёл, но после госпиталя я и ещё несколько ребят прибыли на поезде в Мурманск, где-то в декабре 1978 года. Была полярная ночь. Когда я выглянул в окно поезда, то увидел светящиеся окна небоскрёбов – так выглядят ночью, расположенные на сопках дома города. Это производило впечатление. Более того, я был поражён. К этому времени я уже был переодет в старую фуфайку и шапку, раздобытые на пересыльном пункте в Красной горке – мою модную по тем временам брезентовую лётную куртку на дублёном меху с большим воротником украли в казарменной сушилке, вероятно, матросы: надо же людям что-то пить.

С  вокзала мы были перевезены в пересылочный пункт города Североморска. Нас сопровождал старший матрос (звание указано приблизительно). Присяги мы ещё не приняли. Здесь мы протолкались ещё неделю, другую.  Наконец, нас вымыли в бане, выдали солдатскую форму цвета хаки и высокие кирзовые сапоги. Мичман, который следил за ходом дела, сказал: «Ребята, из бани до склада  10 метров. Проскочите быстро, ладно?» Голышом по набросанному из кочегарки шлаку под звёздным леденящим полярным небом перелепетнули мы в склад военного обмундирования и остановились у длинного барьера-стола (прилавка), за которым находилось обмундирование. Какой-то матрос, оглядывая нас из-за барьера, брал подходящего размера предмет обмундирования и кидал каждому на стол, что мы тут же и надевали.

Уже переодетые в военную форму мы провели ещё сколько-то времени, дней, на том же пересыльном пункте в Североморске. Ещё запомнилось, как вечером пошли в клуб смотреть фильм. Пришли строем, столпились у двери на морозе. Нас не пускают: то ли фильм не привезли, то ли просто для закалки... Мы сбились в кучу, прижались к друг другу вплотную у двери – кто-то из ребят сообразил, что так теплее. Смотрим, а на небе северное сияние – красота... Лютый холод, а мы смотрим в глубины зимнего ночного заполярного неба, наслаждаемся красными, зелёными переливами, посланными нам Снежной королевой. Минут так через 30 - 40 нас запустили в холодный зал клуба, и мы посмотрели фильм.
 
Наконец, под самый Новый 1979 год, или даже сразу после него, я и ещё двое моих сослуживцев прибыли в наш военно-строительный отряд Морской инженерной службы, располагавшейся тогда в Мурманске на выезде на Североморское шоссе. Здесь мы получили и пришили чёрные флотские погоны с золотыми буквами "СФ" и приняли присягу. На 2 года казарма и вся наша войсковая часть стала моим домом.
 
Я попал во вторую роту. В нашей роте и, вообще, во всём отряде было много украинцев из западных областей. По-видимому, некоторые из них были потомками бандеровцев. Национальности были со всего Союза. Было несколько немцев и "немцев наполовину". Был один румын, один венгр, молдаване. Были дагестанцы, армяне, азербайджанцы, таджики, узбеки, казахи. Были  эстонцы, латыши, литовцы. Был русин. Были поляки смешанные с русской кровью и, возможно, были поляки "на сто процентов". Был один фин с русской фамилией, ленинградец – выдающаяся личность, замечательный парень, открутивший более ста дней на губе за залёты (всякие там выпивки, самоходы (самоволки, однако)), отличный лыжник, постоянно принимавший участие в Мурманских лыжных забегах. В других ротах были, кажется, представители народов Севера или корейцы: встречалась фамилия Тан и, кажется Ким и т. п.. Были белорусы и русские. Если я забыл упомянуть кого-то – мои извинения!
 
Общаясь с украинцами, я не забывал "паляницу". Это слово давалось мне с трудом...

Так что я, для подготовки наших солдат, войсковых разведчиков, взял бы  бандеровца, поставил по струнке:
 
«А ну-ка, квакни «паляница»!  Попрыгай!  У, сука, бандерлог!..»

 
Кто именно из украинцев, разговаривавших со мной, предложил «поляницу» в качестве теста на "сведомность", я не знаю. Ну, вы-то теперь понимаете, почему бандеровцы используют это слово при допросе арестованных.
 
Но каждый раз, когда укры заставляют людей произносить слово "поляница", они унижают себя, унижаются перед Русью, поскольку прибегают к порождению русского ума, ибо своего ума у них нет – глупы, серы, необразованы...
 
Увы.
 
 
                «Нам не дано предугадать,
                Как слово наше отзовётся, –
                И нам сочувствие даётся,
                Как нам даётся благодать...».
 

                Фёдор Иванович Тютчев