Я вмещаю невозможное,
оно нежно невесомое
своевольной бесконечностью
безмятежно околдовано.
Я вмещаю перелётное,
всё вокруг навечно тайнами,
небо ласково бесплотное,
как случайность неслучайного.
И еще немножко тусклого,
чтобы выделить глубокое,
вновь богатого и спусками,
и подъёмами высокими.
Не ищу чего-то тихого,
не ищу чего-то громкого,
пусть ещё подремлет лихое,
выгораживая звонкое.
Ведьмы платья все с узорами,
из ущелья смотрит в трубочку,
спросит трубочку подзорную —
что лучи вдувают в дудочку?
Если небушком горячие,
Если травами холодные,
Если даже не кусачие
Не жалеют жар голодному?
Вон та девочка озябшая,
ее мир по-детски ласковый,
до небес она страдавшая,
а бежит, бежит за сказками.
И они немыми вихрями,
бугорками да равнинами,
точно сахарными рифмами
создают сквозь душу сильное.
А лужайка за дубравою
где все бабочками полнится...
говорят, там солнце с травами,
возвращают что-то сторицей.
Снова ночь где все ненастное,
глубиной своею полное,
волны злые и опасные,
а та девочка над волнами...
Смотрит ведьма удивляется,
расчесала лохмы частые,
в мире мало что меняется,
в ней нет сказок, хоть вихрастая.
Отчего же слезы крупные
в море милой каракатицы?
Суша молча неприступная,
как душа девчонки в платьице.