Она тверда, неприхотлива
в своем стремлении душить
всё то, что суетно-пугливо,
иначе трусость не изжить.
Так разливалась маслом сила,
и обращаясь сразу в зной,
легко и радостно пьянила
мир, что на подвиги скупой.
Вдали же молнии и громы –
то ливня майского трамвай
несет спасенье после комы
предгрозовой – не опоздай –
ступить туда, где масло жара
готово встретить по утру
тебя, сживая с тротуара,
под колесо, как кожуру!
Гремя, летит трамвай-желанье,
так откажись от головы!
Чтоб обрести иное знанье,
но ты колеблешься, увы.
И тотчас трусость выползает
из сердцевины естества,
а рот послушно извергает
слова, слова, слова, слова.
Неужто худший из пороков
тебя, как встарь поработит?
Он коренится у истоков,
и всё же может быть изжит.
Но ты задумался некстати –
вдруг застывает на лету
нога; на горе-циферблате
секунды тают, весь в поту
заметишь, как проникновенно
гроза уносится и май,
а следом лето, что бесценно –
прогромыхает: не скучай!
Ну а за ним – скупа до жути,
до самых кончиков лучей,
погрязших в серости и мути,
приходит осень: скорбь очей.
Нога соскальзывает в лужу.
Где ж голова? На месте, но
трамвай умчал, оставив стужу
в душе: такое вот кино.
Когда же следующий? Скоро?
Увы и ах! Томиться год.
Тебя ж оправдывает свора
нелепых слов, что вяжет рот