Стэнли Куниц (1905 — 2006)
Лоуренс Ферлингетти (1919 - 2021)
Чарльз Буковски (1920 - 1994)
Аллен Гинсберг (1926 - 1997)
Гари Снайдер (1930)
Ричард Бротиган (1935 — 1984)
перевел Андрей Пустогаров
Стэнли Куниц
(1905 — 2006)
Старый солдатский марш
"Old Solomon Levi"
я тот самый Соломон Леви
мой дом пустыня
у моей матери колючая грудь
отца я не знал
песок нашептал мне будь сам по себе
камень учил меня не поддавайся
на радостях что остался в живых
танцую на кромке дороги
AN OLD CRACKED TUNE
Лоуренс Ферлингетти
(1919 - 2021)
***
Время от времени из вечности
выныривают такие ребята,
и один из них,
тот, что уж точно припоздал –
какой-то плотник
из дыры вроде Галилеи -
начинает вдруг вопить и доказывать,
что он в курсе того,
кто именно сварганил землю и небо,
и что чувак,
который свалил это все на нас –
его Отец.
Мало того,
он еще заявляет,
что все это написано
в свитках, которые
какая-то его шестерка
давным-давно припрятала
где-то у Мертвого Моря,
так, что никто их и не сыщет
еще пару тысяч лет,
ну, или чтоб быть точным,
одну тысячу девятьсот сорок семь,
но даже и тогда никто им или ему
не поверит.
Тогда ему говорят -
охолони, парень.
И его вешают на Дерево,
чтобы он охолонул.
И после этого все начинают
делать уменьшенные копии
этого Дерева,
на котором его повесили,
начинают вполголоса напевать Его имя,
начинают звать Его,
чтоб Он спустился
и подудел вместе с ними
в их оркестрике.
Ведь он же центровой.
А иначе у них ничего не выйдет.
Только он не спускается
со Своего Дерева.
Просто висит на Своем Дереве,
такой изможденный и крутой,
и по слухам программы новостей,
полученных, как водится,
из непроверенных источников,
он и в самом деле мертв.
Sometime During Eternity
Молитва вслух
Отче наш иже еси небеси
да сместится имя твое
если жизнь не изменится
Да пребудет и убудет мудрость твоя
да не исполнится воля твоя
на земли яко на небеси
Хлеб наш насущный даждь нам днесь
хотя бы трижды днесь
и остави нам грехи наши
яко же и мы оставляем пассиям нашим
лишь бы они согрешили с нами
И не введи нас во искушение
слишком часто по будням
но избави нас от лукавого
чье наличие необъяснимо
если твое есть царствие и сила и слава
Эхма!
Loud Prayer
***
В городе Сан-Франциско
у церкви Святого Франциска
ставили статую святого Франциска
в отходящем от Авеню
маленьком переулке
где не пели птицы
а солнце в свое обычное время
поднялось
и осветило статую святого Франциска
у которой не пели птицы
И много пожилых итальянцев
в маленьком переулке
отходящем от Авеню
наблюдало как ловкие ребята
устанавливают статую
с помощью троса, крана
и других приспособлений
И стая юных
застегнутых на все пуговицы журналистов
записывала за молодым священником
который славил статую
всем своим красноречием.
И в то время
как птицы не пели
о Страстях святого Франциска
и зеваки глазели
на святого Франциска
что простер руки
к птицам которых там не было
высокая и почти голая
юная дева
с длинными прямыми
соломенными волосами
на которой в самых важных местах
были только маленькие птичьи гнезда
пройдя сквозь толпу
поднялась и спустилась
по ступеням перед святым Франциском
с потупленным взором
что-то напевая себе самой
They were putting up the statue
of Saint Francis
***
чуть поодаль
за продутыми ветром домами
что обступили гавань
на крыше
между стройных печных труб
со снастями бельевых веревок
молодая женщина
лепит на ветер паруса
развешивает на деревянных прищепках
утреннее белье
и - ох, мама! -
еле прикрытая грудь
туго очерчивается
когда она встает на носки
чтоб повесить последний
из своих добела отстиранных грехов
но он еще полон любовной влаги
обвивается вокруг нее
льнет к ее коже
застигнутая врасплох
с поднятыми вверх руками
она запрокидывает голову
в беззвучном хохоте
и беззаботно отбрасывает
назад золотые волосы
а в безбрежном морском просторе
между наполненными ветром
белыми полотнищами
виднеются
идущие на ту сторону
светлые корабли
Away above a harborful
Чарльз Букоовски
(1920 - 1994)
Остановка движения
Любить тебя при свете солнца, утреннего солнца
в гостиничном номере
над проулком,
где бродяги подбирают пустые бутылки,
любить тебя при свете солнца в номере,
где ковер на полу красней нашей крови,
любить тебя, когда остальные торгуют
кадиллаками и заголовками новостей,
любить тебя в номере с фотографией Парижа
и початой пачкой сигарет,
любить тебя, когда остальные бедолаги работают.
Тогда и сейчас –
расстоянье, наверное, в несколько лет,
но я думаю только об одном –
в жизни уйма дней,
когда она вдруг останавливается, как вкопанная,
и ждет, как поезд на путях.
Я прохожу мимо гостиницы в восемь и в пять,
в проулке кошки, бутылки, пьяницы.
Я смотрю на те самые окна и не знаю,
где ты и что с тобой.
Я иду дальше, и мне хочется спросить -
куда уходит жизнь,
когда останавливается?
LAYOVER
Yes Yes
однажды Господь сотворил любовь – лучше не стало
однажды Господь сотворил собак – лучше бы он этого не делал
однажды Господь сотворил технику – это было так себе
однажды Господь сотворил ненависть – теперь все пользуются
однажды Господь сотворил меня – это он сотворил меня
однажды Господь сотворил обезьяну – это он задремал
однажды Господь сотворил жирафа – это он был пьян
однажды Господь сотворил наркотики – и приторчал
однажды Господь сотворил самоубийц – это было западло
однажды Господь сотворил тебя – лежащую в постели
он знал что творил
он был пьян и приторчал
он сотворил горы море и огонь сразу
конечно он немного напорол
но когда он сотворил тебя лежащую в постели
то кончил прямо на всю Свою Господнюю Вселенную
Yes Yes
Джейн - с любовью, которой не хватило
Я тронул юбку,
тронул черный поблескивающий
бисер -
то, что прижималось когда-то
к телу,
и сказал Господу:
Ты - лжец,
все - сказал я - что
так прижималось
или знало мое имя -
оно не может умереть
по заведенному распорядку смертей,
и я взял в руки
ее прекрасную одежду,
эту ушедшую красоту,
и сказал, чтоб меня слышали
все боги,
еврейские боги, христианские боги,
мерцающие осколки, идолы,
пилюльки, хлебы насущные,
глубины, случаи, риски,
заранее все спланировавшие,
наварившие на этих двух расставшихся безумных,
у которых не было ни одного шанса,
комариные планы, комариные шансы,
и я склонился над этим,
склонился над этим всем,
зная -
у меня в руках ее одежда,
но саму ее
они уже мне не вернут.
For Jane: With All the Love I Had, Which Was Not Enough
К Джейн
225 дней ты там под травой
теперь ты знаешь больше чем я
давно вытянули всю твою кровь
и ты теперь - сухой остов в коробке
так вот для чего это все
но в этой комнате
минуты нашей любви
по-прежнему отбрасывают тени
ты унесла с собой
почти все
по ночам я кланяюсь тиграм
но они не дадут мне покоя
того чем была ты
больше не будет
вот тигры нашли меня
а мне все равно
For Jane
Стихи
нужно
много
отчаянья
неудовлетворенности
разочарования
чтобы
написать
пару
хороших
стихов
это
не
для
каждого
и
писать
стихи
и
даже
их
читать
Poetry
Женщина спит
Я сел в кровати и слушаю как ты
похрапываешь
Я встретил тебя на автобусной остановке
а сейчас смотрю на твою тускло-белую
спину с детскими веснушками -
свет лампы стянул
всю неразрешимую печаль мира
с твоих снов
Мне не видно твоих ног,
но я знаю - это самые прелестные
ноги на свете.
Кто ты?
Ты вправду есть?
Цветы, звери, птицы
тоже слишком хороши,
но они есть!
Конечно, ты женщина,
все мы должны кем-то быть - пауком, кухаркой,
слоном. Словно нас, как картины,
развесили по стене галереи.
Но картина повернулась спиной,
выставила локоть
Я вижу рот, глаз, бОльшую часть носа,
остальное скрыто
Я знаю, ты живое
произведение современного искусства,
возможно, смертное,
но которое я любил
Пожалуйста, храпи дальше.
Sleeping Woman
В отступлении
этот раз меня прикончит.
я как немецкий солдат.
вьюга бьет кнутом в лицо
и пригнувшись приближаются русские,
их ноги внутри потертых сапог
завернуты в газеты.
я в такой же переделке,
если не хуже,
а победа была рядом,
победа была,
когда она стояла у меня перед зеркалом,
самая юная и прекрасная
из всех кого я знал,
и метр за метром расчесывала
свои рыжие волосы,
а я смотрел на нее.
а когда она легла в постель,
то стала еще прекрасней
и любовь была на диво хороша.
с тех пор прошло одиннадцать месяцев.
она ушла, как уходят они все.
этот раз меня прикончил.
долгое отступление,
но куда?
парень, бредущий впереди,
падает.
я перешагиваю через него.
его тоже она?
THE RETREAT
№6
Я поставил на лошадь под номером 6
дождик
в руке - бумажный стаканчик кофе
не разбежишься
ветер сдувает воробьев
с крыши над верхней трибуной
жокеи молчаливо выстраиваются
перед заездом
моросящий дождь
стирает все различия
лошади мирно стоят бок о бок
перед нервной схваткой
нащупываю в пачке сигарету
обхожусь одним кофе
потом лошади проезжают
перед трибунами
увозя своих маленьких наездников -
траурно торжественно радостно
словно это раскрылись цветы
No. 6
Будь мягче
все время предлагают -
войди в их положение
не важно
поганое
дурацкое
вышедшее в тираж
все время предлагают -
отнесись помягче
особенно
когда человек в возрасте
но возраст -
итог того что ты сделал
они получили свое
потому что
жили расплывчато
не фокусируясь
они не виноваты?
а кто? я?
меня убеждают -
не надо об этом
не пугай
их испуг
да, возраст не порок
а позор
за тщательно
просранную
жизнь
рядом со множеством
тщательно
просранных
жизней
Be Kind
Веселая ночь в городе
надравшись, идешь по темным улицам какого-то города,
ночь, ты заблудился, где твоя конура?
зайди в бар вспомнить кто ты.
закажи виски,
на стойке лужи,
рукав рубашки намокает.
Тут мухлюют – виски разбавленное.
закажи бутылку пива.
Сестричка Смерть в откровенном платье
подходит, садится рядом,
закажи для нее пиво,
от нее пованивает болотом,
прижимается к тебе бедром,
бармен скалит зубы.
Ты напрягаешь его,
он не знает, кто ты –
мент, киллер, псих или идиот.
попроси водки,
налей ее через горлышко в бутылку с пивом.
Час ночи в тупом дохлом мире.
Узнай у нее, за сколько возьмет в рот,
пей до дна из бутылки,
на вкус - машинное масло.
Уходи, оставив Сестричку Смерть,
оставив бармена с ухмылкой на лице.
Вспомни вдруг, где твоя конура,
конура с непочатой бутылкой вина
в шкафчике,
конура, где пляшут тараканы.
Хрустальная Звездная Срань,
среди которой любовь померла со смеху.
BIG NIGHT ON THE TOWN
Не больше воробья
Чтоб дать жизнь, ты должен ее взять,
и пока наши пустопорожние печали
падают в населенное мириадами видов море,
я иду дальше по этим рвущим нутро отмелям -
их окаймил бордюр
из белоногих белопузых протухших тварей,
нескончаемо мертвый, бунтующий против всего вокруг.
Дитя мое, я повлиял на тебя не больше воробья,
я стар, а теперь модно быть молодым,
я плачу, а теперь модно смеяться,
я ненавидел тебя, хоть требовалось меньше отваги,
чтобы любить.
As The Sparrow
***
Сегодня я встретил гения.
В поезде.
Ему было лет шесть.
Он сидел рядом.
Поезд катился к берегу
и вдруг мы выехали к океану.
Тут он взглянул на меня
и сказал:
- Он не прелесть.
И я впервые понял,
что так оно
и есть.
I Met A Genius
Аллен Гинсберг
(1926 - 1997)
Подсолнечная сутра
Прошагав по грудам выпотрошенных консервных банок, я присел
в огромной тени паровоза Южно-Тихоокеанской железной дороги.
Я поглядел на склон с коробками двухэтажных домов, на закат
над ним и застонал.
Джек Керуак, мой спутник, сел сзади на покореженную ржавую
железную балку. Понурые, с потухшими глазами в окружении
узловатых стальных корней под стволом паровозного котла
мы думали об одном и том же.
Красное небо отразилось в маслянистом потоке, солнце кануло
за верхушки холмов Фриско. В этой воде не водится рыба, в
этих горах нет монахов-отшельников – мы здесь одни,
неприкаянные, со слезящимися глазами, словно береговые
дряхлые бродяги с изнуренными и жуликоватыми лицами.
- Гляди: Подсолнух, - сказал он. Мертвенно-серый силуэт, большой,
точно человек, севший на кучу древних опилок.
Я вскочил от восторга. Я впервые увидел подсолнух. Мне
пригрезился Блейк*, дьявольские ущелья Гарлема и
Восточной реки, брякающие по мостам мясные сэндвичи*, ломаные
детские коляски, черные лысые шины, не подлежащие
восстановлению, поэзия речного берега – битые бутылки и
презервативы, стальные ножи – нет ничего, что бы не
ржавело, склизкая дрянь, ранящие, как лезвие бритвы,
приметы уходящего времени
и серый Подсолнух, замерший на фоне заката, до хруста
пыльный и закопченный – сажа, смог и дым старых паровозов
въелись в его глаза,
словно сплющенная корона, свесился набок венец пожухлых
лепестков, семечки выщербились из его лица. Устье
солнечных лучей скоро сомкнется, как беззубый рот,
и солнечный воздух вокруг его шевелюры станет
клубком сухой паутины. Листья, точно руки, торчали на стволе
– жест вцепившихся в опилки корней – точно куски
треснувшей штукатурки осыпАлись с черных черенков,
дохлая муха повисла у него на ухе.
Чертова битая рухлядь, мой подсолнух, моя душа, в ту
минуту я любил тебя!
Эта грязь – не род человеческий заляпал тебя, Подсолнух,
а сама смерть и придуманные людьми паровозы,
рубашка пыли на твоей потемневшей от железной дороги
коже, копоть на твоих щеках, черная нужда на твоих
веках, вымазанная сажей рука с открытой ладонью, или
фаллос, или протуберанец – весь этот грязный индастриал –
вся наша цивилизация запятнала грязью твой безумный
золотой венец, неясные предчувствия смерти, запорошенные пылью
позабывшие любовь глаза, засохшие корни в родной куче
песка и опилок, резинки с долларовых пачек, кожух машины,
кишки раскуроченного вагона, высунутые набок языки
пустых консервных банок – о чем еще мне сказать? –
торчащий конец недокуренной сигары, влагалища тачек,
молочные груди цистерн, потертые задницы стульев,
сфинктеры электрогенераторов –
все впуталось в твои окостеневшие корни,
и ты стоял передо мной на закате во всей своей красе!
Совершенная красота подсолнуха! Его совершенная прекрасная
сияющая душа! Ласковое око природы, нацеленное на резво
всходящую, красноватую, как ягода шиповника, растущую
молодую луну, что беспокойно чувствует в закатных тенях
рассветный золотой месячный приливный бриз!
Мухи роились вокруг тебя, невиноватого в своей грязи,
пока ты клял и небеса над железной дорогой, и свою
цветочную душу.
Несчастный засохший цветок! Ты забыл, что был цветком?
Глядя на свою чумазую шкуру, решил, что был старым
грязным импотентным паровозом, тенью паровоза?
Призраком прежде могучего бешеного американского паровоза?
Да никогда ты не был паровозом, Подсолнух, ты был
подсолнухом!
А ты, Паровоз, смотри не забывай, что ты паровоз!
И я выдернул крепкий позвоночник подсолнуха, и оперся
на него, как на скипетр, и сказал своей душе, и душе
Джека, и всем, кто меня слышал:
Мы – вовсе не наша грязная шкура, не мрачные пыльные
безобразные паровозы, внутри мы прекрасные золотистые
подсолнухи, благословенные семенем и добавленным
к нему нагим телом в золотых волосках, что превращается
в безумный черный остов подсолнуха на фоне заката, за которым
следят из тени паровоза на усыпанном жестянками берегу
на закате у холмов Фриско вечером наши глаза.
Sunflower Sutra
* - ссылка на стихотворение У.Блейка "Подсолнух",
* - возможно, под мясными сэндвичами автор
подразумевает людей.
Калифорнийский супермаркет
Тем вечером я все время думал о тебе, Уолт Уитмен. У меня болела голова, я бродил по улицам среди деревьев, а сверху на меня пристально смотрела полная луна.
Пошатываясь от голода, я вошел за вдохновением в супермаркет, и в памяти всплыли перечни из твоих стихов.
Какие персики! Какой колорит! По вечерам сюда идут всей семьей! Мужья толпятся в проходах, жены среди авокадо, детвора среди помидоров. – А ты, Гарсиа Лорка, что ты ищешь в арбузах?
Я увидел тебя, Уолт Уитмен, старого одинокого бездетного лесоруба. Ты тыкал пальцем в мясо, бросая взгляды на молодых продавцов в бакалее.
Я слышал, как ты по очереди спрашивал их: - Кто же разделал эти оковалки? Сколько за бананы? Это ты – мой Ангел?
Я шел за тобой между рядами сверкающих банок, за плечом у меня маячил воображаемый охранник. Не попадаясь на глаза кассирам, мы в одиночку разгуливали среди стеллажей, грызли авокадо, пробовали подряд все фантастические замороженные деликатесы.
Куда нам пойти, Уолт Уитмен? Через час супермаркет закроется. Куда глядит острие твоей бороды?
(Я взял твою книгу и увидел со стороны нашу сегодняшнюю одиссею, весь этот абсурд).
Ну что, прогуляемся по ночным пустым улицам? Деревья кладут одну тень на другую, в домах гасят свет, мы здесь одни.
Ну что, думая о той Америке любви, которую не вернуть, пойдем вдоль припаркованных синих машин к нашему тихому дому?
Эй, отче, седая борода, одинокий старик, учивший мужеству, что же это была за Америка, из которой Харон увез тебя в своей лодке, и ты остался в тумане на берегу, глядя, как его шест пропадает из виду над черными водами
Леты?
Supermarket in California
Причитания
Карлу Соломону
1.
Я видел - безумие уничтожило лучшие мозги моего поколения,
я видел – оголодавшие, истеричные, с неприкрытой наготой, волочили они на рассвете ноги вдоль негритянских кварталов в поисках спасительной дозы,
ангелоподобные хиппи, что сгорали от тоски по старинному божественному подсоединению к искрящему, как звезды, электричеству внутри механизма ночи,
впавшие в транс оборванцы с пустым взглядом, затягивались они в нездешнем мраке нетопленной квартиры, слушая, как над верхушками города течет медитирующий джаз,
под эстакадой метро навстречу Небу обнажали они содержимое своих черепов
и видели, как ангелы МухАммеда разгуливают по освещенным крышам доходных домов,
сверкая холодным взглядом, проходили они по университетам среди будущих разработчиков войн, созерцая в галлюцинациях Арканзас или трагедию в стиле Блейка*,
их отчисляли, когда у них ехала крыша и они вывешивали похабные оды в окошках своих голов,
их трясло в их неумытых комнатах, в одних трусах жгли они доллары в мусорной корзине, прислушиваясь к Ужасу за стеной,
их брали за жопу, когда они везли на себе из Ларедо в Нью-Йорк марихуану,
они вдыхали огонь в притонах или пили скипидар на Райской Аллее, спросить смерть,
или из ночи в ночь очищали свои тела виденьями, наркотиками, проснувшимся кошмаром, алкоголем и членом с яйцами, невероятные слепцы;
дрожащие облака тумана на улицах, молния, что вспыхнула в мозгах, скачущих между полюсами - в Канаде и в психушке в Патерсоне, озарив неподвижное Время посреди, пейотная цельность пространства, рассветы, словно на кладбище, на заднем дворе с зеленым деревом, пьяная винная заря над крышами, миганье автомобильных огней у неоновых витрин, поездка под кайфом на угнанной машине, дрожь солнца, луны, дерева в завывающих зимних сумерках Бруклина, чтение проповедей над банкой с окурками, тихий царственный свет души,
они приковывали себя к вагону метро в бесконечной поездке из Баттери в святой Бронкс на бензедрине, но шум колес и детей ломал им кайф, и они, трясущиеся, с перекошенными ртами, с разряженными батарейками мозгов, теряли весь свой блеск под тусклыми фонарями зоопарка,
они тонули в ночи при аварийном освещении на подводной лодке «Бикфорда», а после всплывали и швартовались на весь мутный, как пиво, день в безлюдном «Фугацци», слыша, как судьба щелкает пластинками в термоядерном музыкальном автомате,
они разговаривали семьдесят часов подряд, бродя из парка домой, из дома в бар, оттуда в «Белью», в музей, на Бруклинский мост - безнадежно отставший батальон платонических трепачей - сигая с площадки пожарной лестницы, с подоконника, с Эмпайр Стейт Билдинга, с луны; стеб, визг, рвота, шепот, факты, воспоминания, анекдоты, расширенные зрачки, шок от больниц, тюрем, войн, с горящими глазами за семь дней и ночей извергли все содержимое сознания, словно кошерное мясо на мостовую у синагоги,
они исчезали в никуда, в дзен, в Нью-Джерси, оставив за собой хвост из почтовых открыток с мутным изображением Атлантик-Сити Холла; азиатская испарина, марокканское размягчение костей, китайская мигрень прошибали их во время ломки в дешевых гостиницах Нью-Арка,
в полночь кружили они по путям на сортировочных станциях, искали пристанища и, не найдя его, шли прочь, не оставив позади ни одного разбитого сердца,
они закуривали в товарных товарных товарных, гремящих сквозь метель к сиротливым фермам в ночь крепкого косяка,
штудировали Плотина, Аллана По, святого Хуана де ла Круза, телепатию, джаз-каббалу, ведь это сам космос трепетал под их шагами в Канзасе,
шли в одиночку сквозь улицы Айдахо в поисках ангелов индейских видений,
стали ангелами индейских видений,
думали, что спятили, когда Балтимор вдруг замерцал перед ними в божественном экстазе,
в Оклахоме под мелким провинциальным дождем зима толкала их в спину и они запрыгивали в лимузин к китайцу,
голодные и одинокие болтались они в Хьюстоне в надежде отыскать джаз, секс или суп,
шли по пятам за прекрасным Испанцем, напрасно стараясь завязать разговор об Америке или Вечности и оказывались на идущем в Африку корабле,
исчезали внутри мексиканских вулканов, оставив лишь тень парусиновых брюк, лаву и пепел поэзии в чикагском камине,
выныривали на Западном побережье, в шортах и бородах принимались разоблачать ФБР, соблазняя смуглой кожей и огромными пацифистскими глазами, пытаясь всучить публике свои маловразумительные брошюры,
жгли себе сигаретами ладони в знак протеста против наркотической дымовой завесы капитализма,
раздавали суперкоммунистические листовки на Юнион Сквер, плакали и скидывали одежду, и все сирены Лос Аламоса оплакивали их, и оплакивали Уолл Стрит, и паром на Стейт Айленд тоже оплакивал их,
голые, дрожащие, заходились они рыданиями в белых спортзалах, увидев в действии механику чужих тел,
они кусали агентов в шею и захлебывались хохотом в полицейских фургонах, виновные всего-навсего в неразборчивой педерастии и употреблении наркотиков,
они причитали, стоя на коленях в метро, их стаскивали с крыш, где они размахивали членами и листками со своей писаниной,
они охали от удовольствия, когда благодатные мотоциклисты трахали их в жопы,
они отсасывали и давали отсосать серафимам рода человеческого, морякам, самой нежности Атлантики и Кариб,
они совокуплялись у клумб с розами, на траве городских парков и кладбищ утром и вечером, раздавая всем желающим свое семя,
икота трясла их вместо смеха и они всхлипывали в кабинке турецкой бани, когда нагой и белокурый ангел пронзал их своим мечом,
три отвечающие за судьбу старые карги отбирали у них любовников - одноглазая карга доллара-натурала, и одноглазая карга, подмигивающая из женской утробы, и одноглазая, приросшая задницей к стулу карга, что обрезает золотую бахрому интеллекта на своем ткацком станке,
они спаривались горячо и ненасытно с возлюбленными бутылкой пива, пачкой сигарет и свечкой, и скатывались с кровати, и продолжали на полу, и кончали на виденье совершенной п***ы, до последней капли выплеснув на стенку свое сознание,
они орошали щелки миллионам девушек в содроганьях на закате и с покрасневшими глазами встречали утро, готовые оросить щелку рассвета, сверкая задницей из стога сена или из озера,
как заведенные, рыскали они по ночному Колорадо на мириадах угнанных до утра машин – Н.С., засекреченный герой этих строк, суперчлен, Денверский Адонис – светлая память бесчисленным девушкам, оттраханным на задворках придорожных закусочных, на шатких сидениях кинозалов, в высокогорных пещерах, и жилистым официанткам в страдающих солипсизмом сортирах на родных задериюбкупотискай автозаправках и темным аллеям родимого городка,
на сеансе дрянного бесконечного фильма вдруг пропадало изображение, сновидение переносило их на Манхеттен и, очнувшись, они выбирались из своих полуподвалов и, мучась похмельем от безжалостного "Токая" и кошмарной железной мечты Третьей Авеню, спотыкаясь, шли вставать на учет за пособием по безработице,
в полных крови ботинках всю ночь бродили они по заснеженным докам, дожидаясь, когда на берегу Ист Ривер откроется дверь в каюту полную пароходного тепла и опиума,
на квартирах над крутым берегом Гудзона под иссиня-белым военным прожектором луны замышляли они великую драму самоубийства и лавры полного забвения венчали их головы,
смаковали ягненка в собственном соку воображения или переваривали крабов на илистом исподе речушек в Бовери,
из них вышибала слезу романтика городских улиц, полных навязчивой музыки и двухколесных тележек с огурцами,
сидя в коробках, вздыхали они в темноте под мостом и шли создавать клавесин у себя на чердаке,
заходились кашлем на шестом этаже в Гарлеме в нимбах пламени под чахоточными небесами, окруженные богословием в ящиках из-под апельсинов,
ночь напролет марали бумагу, пританцовывая в ритме рока под чердачные песнопения,
которые на желтом рассвете звучали, как гимн околесице,
готовили борщ-энд-тортилью из гнилого мяса, требухи и хвостов, грезя о светлом овощном царстве,
ныряли под трейлеры с мясом, надеясь найти что-нибудь заложенное под днище,
швыряли с крыши свои наручные часы, голосуя за Вечность без Времени, и за это в течение десятилетия будильники каждый день обрушивались им на голову,
трижды они неудачно благополучно вскрывали себе вены, вынуждены были завязать и открыть антикварные лавки,оплакивая неизбежную старость,
в невинных фланелевых костюмах горели они заживо на Мэдисон Авеню среди канонады свинцовых стихов, и грохочущих, как танки, стальных дивизионов моды, и динамитных шашек кудесников рекламы, и горчичного газа зловещих редакторов интеллектуальных журналов, и пьяные таксисты Абсолютной Реальности сбивали их насмерть,
они прыгали с Бруклинского моста, это правда, и брели прочь неузнаны и позабыты, растворяясь в ослепительном сверканье харчевен Чайна-тауна и пожарных машин, не заслужив даже бесплатной выпивки,
отчаявшись, они пели из открытых окон, выпадали из вагонов метро, прыгали в грязную воду Пассаика, набрасывались на негров, орали на всю улицу, босиком плясали на битом стекле, крушили пластинки с ностальгическим джазом немецких тридцатых, добивали виски и со стоном бежали блевать в вонючий сортир и в ушах у них стоял плач и могучий рев пароходных гудков,
они катились по выпуклым автострадам прошлого, посетив тюремное одиночество авто-ретро-Голгофы каждого или преображение на джазе в Бирмингеме,
трое суток ехали они через всю страну, чтобы проверить, было ли мне видение, было ли тебе видение, чтобы проверить нашу Вечность,
они ехали в Денвер, умирали в Денвере, возвращались в Денвер, понапрасну ждали, были начеку в Денвере, созревали и тосковали в Денвере, и в конце концов уезжали из Денвера, чтоб понять Время, и теперь Денвер тоскует по своим героям,
они опускались на колени в безнадежных соборах, моля за спасение друг друга, и света, и сисек, пока сияние души не озаряло на секунду их волосы,
мозги плавились у них от напряжения в камере в ожидании невероятных златоглавых уголовников с реальностью в сердце, распевавших сладкие блюзы тюрьмы Алькатраз,
они уезжали в Мехико, чтобы жить, как хочется, или в Роки Маунт к милосердному Будде, или в Танжер к мальчикам, или на Тихоокеанскую железную дорогу к черным тепловозам, или в Гарвард к Нарциссу, или на кладбище Вудлоун для групповухи или погребения,
в суде они требовали психиатрической экспертизы, заявляя, что действовали под гипнозом радио, и присяжные большинством голосов признавали их невиновность и невменяемость,
в Нью-Йорском университете швырялись они картофельным салатом в читавшего лекцию по дадаизму и закономерно обнаруживали себя с обритой головой на гранитных ступенях дурдома, и провозглашали с них потешные речи о самоубийстве и требованья немедленной лоботомии,
а вместо этого получали затвердевшую бетоном пустоту инсулина, метразола, электрошока, гидротерапии, психотерапии, трудотерапии, пинг-понг и амнезию,
в занудном протесте успевали они опрокинуть один-единственный стол для пинг-понга и резко впадали в полное оцепенение, выходили из него спустя годы, лысые уже без всякой стрижки, в парике из крови и слез, размазанных пальцами по черепу, в психушках Восточного побережья, в вонючих палатах Пилигрим Стейт и Рокленда ждала их судьба обычного сумасшедшего, споря с отголосками собственной души, одиноко пританцовывали в полночь на своих топчанах среди неолитических склепов любви, мечта о жизни в ночных кошмарах, тела, превращенные в тяжелые, как луна, камни, в конце концов мама ********, и последняя невероятная книга вышвырнута из окна съемного жилья, и дверь наглухо запирается в четыре пополуночи, и последний телефон вместо ответа летит в стенку, и содержимое последней комнаты выносится, словно содержимое мозга, и желтая искусственная роза прикручена к проволочной вешалке в шкафу, но даже все это только воображение, только утешительные крохи галлюцинаций,
да, Карл, пока ты в опасности, и я в опасности, а ты варишься требухой в этом густом супе времени –
а они бежали по заледенелым улицам, одержимые внезапно схваченной алхимической формулой - соединить эллипс, ритм и размер на вибрирующей плоскости,
они мечтали проделать в пространстве и времени, меж нахлеснутых друг на друга образов, зазоры перевоплощений, и ловили архангелов своей души в капкан из двух зрительных образов, и скрещивали главные глаголы, и ставили слова на порывы души, и прыгали с них с чувством Pater Omnipotens Aeterna Deus*, и создавали заново словарь, и судили убогие человеческие тексты, и стояли передо мной безъязыкие, понимающие, затрясшиеся от стыда, отверженные, но исторгшие исповедью душу для того, чтоб попасть в ритм мыслей в своей беззащитной и бескрайней голове, безумные бродяги, падшие ангелы бита, никому не известные, но выдавшие в глаза то, что говорят только после смерти, восставшие в бесплотных ризах джаза, в золотом сумраке труб оркестра, который в стоне саксофона эли эли лама савахвани излил тоску по любви обнаженной американской души так, что города содрогнулись до самой последней радиостанции, чувствуя, что само сердце поэзии, вырезанное ножом мясника из их тел, еще тысячи лет не даст нам умереть с голоду.
* Pater Omnipotens Aeterna Deus (лат.) - Отец Всемогущий Вечный Бог
Howl
Гари Снайдер
(1930)
Четыре стихотворения для Робин
Налегке в лесу Суислоу
Ночевал под рододендроном,
и всю ночь облетали лепестки.
А я дрожал от холода на куске картона –
ноги засунул в рюкзак,
руки поглубже в карманы.
И никак не мог заснуть.
Вспомнил, как мы ночевали
в большой теплой постели –
самые молодые любовники в школе.
А в 19 разошлись.
Друзья завели себе семьи.
И ты учительница там на востоке.
А мне нравится жить вот так –
зеленые холмы вдоль синей воды.
Но порой, ночуя под открытым небом,
вдруг вспомню, что у меня была ты.
Весенняя ночь в Сококу-дзи
Восемь лет назад в Орегоне
в таком же вот мае
мы гуляли ночью в саду
под цветущими вишнями.
Все, что я хотел тогда, забылось.
Все, кроме тебя.
Ночью в саду старой столицы,
почувствовав трепетный дух Югао*,
я помню твое свежее голое тело
прямо под легким ситцевым платьем.
Осеннее утро в Сококу-дзи
Ночью, выдыхая пар в лунный свет,
я глядел на Плеяды.
И горькая память, как изжога,
схватила за горло.
Я расстелил спальник на циновках террасы
под широкими осенними звездами.
И увидел тебя во сне
(в третий раз за девять лет) –
ты злилась и обвиняла.
От стыда я проснулся.
Пустая война сердец.
Начинало светать.
Венера и Юпитер -
первый раз видел их
так близко друг к другу.
Декабрь в Йейсе
В тот октябрь,
решив остаться свободной,
в саду, среди сухой высокой травы,
ты сказала:
«Когда-нибудь снова,
лет через десять».
После колледжа я видел тебя один раз.
Ты была странной.
А я был поглощен своими планами.
Десять лет уже прошли, даже больше.
Я всегда знал, где тебя найти.
Я мог бы поехать к тебе
и попытаться опять завоевать твою любовь.
Ведь ты по-прежнему одна.
Я этого не сделал.
Я думал – чтобы выполнить все,
я должен быть один.
Я это выполнил.
Только во сне,
как вот на этом рассвете,
наша неистовая мрачная
юная любовь
возвращается в мои мысли,
в мое тело.
У нас было то,
к чему другие стремятся,
то, чего все ищут.
Мы оставили все позади
наших девятнадцати.
Я чувствую себя древним,
словно прожил много жизней.
И, наверно, никогда не узнаю –
я был дураком
или это судьба?
Four Poems for Robin
Югао - возлюбленная принца Гэндзи
из японской "Повести о Гэндзи" (X - XI вв.н.э.)
Робин
Все время скучаю по тебе -
прошлой осенью вернувшись с гор
ты уехала из Сан-Франциско
сейчас я опять отправляюсь на север
а ты уехала на юг
Я сижу у костра на берегу океана
сколько раз уходил я бродить по свету
с этим рюкзаком на спине
Дождь тараторит на листве рододендрона
туча наплывает с моря
и гнется сосна на песчаной дюне
Как давно мы не встречались
на прошлой неделе ты мне привиделась
как раз купил полную сумку еды
для Хэтч
Sutton Lake, Oregon, 16 June 1954
Robin
Ричард Броотиган
(1935 — 1984)
- 2
Все хотят отправиться в постель
с кем-нибудь. Они выстраиваются в шеренги.
А я хочу с тобой.
Они обойдутся без нас.
-2
***
Мы стали главной новостью дня:
пока весь мир летел к чертям,
мы занимались любовью.
We Were the Eleven O'Clock News
***
Мы остановились
в благословенных днях,
вышли из машины
и ветер бросил взгляд на твои волосы.
Все так естественно, словно
я обернулся, чтобы сказать тебе -
We stopped at perfect days
***
Учусь спать один.
Оказалось, не просто расстаться
с этой ****ой привычкой.
It's time to train yourself
Ромео и Джульетта
Если ты умрешь за меня
я умру за тебя
и наши белые обелиски
будут как двое влюбленных
что стирают
в прачечной самообслуживания
ты принесешь стиральный порошок
я прихвачу отбеливатель
Romeo and Juliet
Сонет
Море похоже
на старого поэта,
певца природы,
что помер в общественном сортире
от сердечного приступа.
Его дух частенько
посещает теперь писсуары.
По ночам в темноте
слышно, как шлепают
вокруг заведения
его босые ступни.
Обувку-то у него
свистнули.
Sonnet
Последний маршрут
Умираешь,
как ловишь
машину заполночь
на дороге в чужой город.
Холодно,
слякоть,
и ты
один.
И тут
уличные фонари
вдруг гаснут
и становится
так темно,
что даже стены
пугаются друг друга.
The Final Ride
Зимний закат
Надрезом алым метит
он шкуру
черному медведю
Winter Sunset
Девять ворон, две из ряду вон
1,2,3,4,5,7,6,8,9
NINE CROWS: TWO OUT OF SEQUENCE