(Из книги «ЧЕЛОВЕЙНИК»)
Смягчающие обстоятельства
Удары судьбы, я переношу много легче, нежели бы это могло быть! В такие моменты Бог дает мне анестезию, то в виде неожиданного открытия, то откровения или просветления. Взять хотя бы такой. Второе рассмотрение моего дела о приеме в Союз писателей СССР провалилось, потому что большая часть членов Приемной комиссии в Киеве набросала мне (это было тайное голосование) черных шаров.
Мой безоговорочный сторонник и один из тех, кто писал рекомендацию (Это был Владимир Яворивский), позвонил, чтобы ободрить и поторопить: «Высылай скорее новую книгу; ничего, что она еще не вышла, сгодится и верстка. Вопрос о твоем приеме не перечеркнут, а лишь отложен. Просто в Приемной комиссии не сложилось определенного мнения о соискателе; кто он поэт, прозаик или публицист (я к тому времени имел три книги, и все они были разных жанров).
Несмотря на то, что я в ту пору работал в издательстве, мне было весьма непросто раздобыть три экземпляра верстки. Тогда ведь мы и понятия не имели (это был 1982 год), что такое ксерокс. Две – я отослал в Киев, одну оставил для работы.
Так на первом этапе удар смягчил звонок из Киева.
Но был еще и второй этап. Глубоко эшелонированный конфликт с Госкомиздатом (была такая контролирующая книжную политику структура), в центре которого волей судеб и своего характера я оказался, подошел к своему апофеозу. Я по негласному настоянию Анатолия Ирлина (чиновник, возглавлявший этот контроль) вынужден был подать заявление об уходе. И к радости некоторых литераторов и руководителей издательства «Таврия», к тому времени слившихся в коррумпированном экстазе, покинул стены последнего.
Это было начало июня 1982 года. Тут же первый секретарь райкома партии (Это был Сергей Столярчук) дал мне в поселке Щелкино квартиру и мы открыли писательский пост на Всесоюзной ударной стройке Крымской АЭС. Я вернулся на берег Азовского моря, вблизи которого прошло мое детство, на свою малую родину (Так тогда было принято квалифицировать) в круг людей, которые меня ценили как писателя и гордились своим земляком. Так был смягчен второй этап неприятностей. Вскоре, поскольку я там не испытывал ни в чем отказа, рядом со мной оказался мой литературный наставник. В тихой бухте, где обычно отдыхала местная элита, ему выделили деревянный бунгало, чем он был счастлив, поскольку болезненно страдал от дефицита внимания, которого поистине заслуживал. Непоседа, искатель разнообразных впечатлений (Это был Владимир Орлов) он вскоре заскучал, потому что элита наезжала нечасто. А я тоже из-за неимения персонального транспорта наведывался в бухту Космонавтов редко.
Как только редактор закончил сверку и подписал у цензора верстку (Это был роман «Искорень») мой экземпляр верстки привез мне на Казантип, давно рвавшийся туда мой младший литературный собрат (Это был Владимир Бушняк). Его приезд и верстка стали тем самым поводом, чтобы я потребовал невозможного (был разгар жатвы) на целый день райкомовскую «Волгу», которая нас и отвезла в бухту.
Пока мы купались, пили охлажденное вино местного производства, Орлов читал мой роман.
Первый раз мы поднялись в бунгало то ли, потому что стало невыносимо жарко, то ли потому что кончилось вино, а, скорее всего и по той, и по другой причинам. Орлов, который редко когда позволял себе кого-то хвалить, сказал, что проза ему моя нравится (до этого он знал только мои стихи), что отдельные куски романа ему напоминают Шолохова. Услышать подобное я не ожидал, но продолжалась эта эйфория недолго. Когда нас в бунгало загнали вечерние комары, Орлов выплеснул на меня ушат ледяного негодования. Это он первый сказал мне, что я разрушитель жанра, что так в русской литературе не бывает. Это был удар, который мне смягчило неожиданное заступничество. Бушняк, который только что познакомился с мэтром, вдруг ринулся меня защищать, хотя спорить с Орловым было бесполезно. Его мнения никогда никакими аргументами нельзя было никому перешибить.
Так впервые в жизни в течение нескольких часов наши имена, во всяком случае, в моем ликующем сердце оказались рядом: великого Шолохова и начинающего меня.
Конечно, у каждого пишущего есть ориентиры. И в зависимости от амбиций, нередко самые высокие. Не буду скрывать, глубоко внутри собственного эго я всегда соизмерял свои литературные достижения с произведениями гениев. Прозу – с лесковской, булгаковской… Но всегда и, прежде всего, с шолоховской. Я знал, что никогда не ступлю на берег, откуда посылали мне свой свет эти маяки. Но, плывя своим путем, я с надеждой и благодарностью ориентировался на их сияние.
Миновали немалые годы. Я научился многому. Познал, как говорится, свой удел и предел. И порой, заглядывая в шолоховские тома, задавался нескромным вопросом: а что если бы жизнь не отвернулась от нас, последних могикан русской литературы (в том ее понимании!), сумел бы я хотя бы в какой мере повторить творческий подвиг моих великих предшественников? Иногда, правда, может быть, всего несколько раз, я вдруг ловил себя на досадной мысли. Когда был жив Шолохов, я был уже достаточно взрослый, то есть мог бы поехать на Дон (это ведь и моих предков родина), чтобы хотя бы издали посмотреть на великого мастера прозы.
Мог ли я думать, что однажды переступлю порог дома, где бывал Михаил Александрович, буду говорить, а потом писать о близких ему людях, даже в какой-то степени и о нем самом?
Речь идет о невестке Шолохова Виолетте Антоновне, ее дочери Татьяне, ее ребенке – правнуке великого писателя.
А сталось это следующим образом.
Привела меня к моему Шолохову Людмила Радева. Это было в 1997 году, когда Г. И. Каражов – председатель болгарской общины, членом правления которого является и моя жена, пригласил нас (редактора и сотрудника газеты «Извор») в поселок Никиту, чтобы познакомить с софийской болгаркой, всю жизнь прожившей в СССР, (но самое интригующее было в следующем) невесткой Михаила Шолохова.
Мы поехали. И я еще до встречи с Виолеттой Антоновной, уже в дороге стал сочинять свой очерк. Оказывается, бывает и так.
Все недолгие часы встречи болгары говорили на своем языке. А я молча общался с духами, витавшими в Никитской квартире. На буфете стоял портрет сына Михаила Александровича, Александра Михайловича, к тому моменту уже ушедшего вслед за великим своим отцом.
Потом было еще несколько встреч. Виолетта Антоновна стала сотрудничать с «Извором». Ее культура, знание истории и языка очень помогали газете, только-только возникшей и очень нуждавшейся в таком наставнике. Она и теперь консультирует, чаще по телефону. С большим интересом и ревностно слушает радио и смотрит телепередачи «Болгарские встречи» и всегда готова помогать. Ей всегда есть, что посоветовать и подсказать.
Всякий раз, оказавшись в Ялте, я звоню ей. Мы говорим о пустяках, но каждый раз, положив трубку, чувствую, что это был для меня не звонок вежливости, что это был необходимый, безотлагательный разговор с самим гением русской литературы.
А может быть, именно так судьба смягчает очередной удар по литератору, проза которого некогда кому-то показалась так похожей на шолоховскую.
09.06.03
НЕВЕСТКА ГЕНИЯ
Девушка из Болгарии приехала в Москву, чтобы вырастить сливу без косточки. Пустив корни в этой стране, осталась здесь навсегда.
Виолетта была не первой в семье, для кого Москва стала таким дорогим городом. Ее отец – Антон Гошев (коминтерновская кличка – Югов) еще в 1935 году отправился туда нелегальным путем.
Группа антифашистов наняла турецкую фелюгу и штормливой февральской ночью ушла из Варны к русским берегам. Под Евпаторией суденышко арестовали пограничники. Но по указанию из Москвы нарушителя быстро отпустили, хорошо вознаградив бдительных стражей границы за помощь болгарским интернационалистам.
Член Болгарской Коммунистической партии Антон Югов еще до войны окончил Высшую школу партийных организаторов при ЦК ВКП (б). Вернувшись на родину, руководил антифашистским движением. Будучи секретарем ЦК, стал одним из создателей Отечественного фронта. А после сентябрьского восстания, свергнувшего при помощи Советской Армии монархо-фашистский режим, вошел в состав первого народно-демократического правительства (9 сентября 1944 года).
Москва и Крым, февраль и сентябрь стали и для его дочери судьбоносными.
Александр Шолохов и Виолетта Гошева познакомились в первые дни сентября 1947 года в общежитии Тимирязевки под аккомпанемент аккордеона.
Подруги, окружившие ее российским радушием, наперебой угощали яствами народной кухни. В свою очередь, симпатичной иностранке тоже хотелось как-то отблагодарить новых другарок. Она пожалела о том, что нет аккордеона. Кто-то вспомнил, что инструмент можно достать здесь же, в общежитии. Бросились к счастливому обладателю аккордеона.
«Я не против, пусть играет, – сказал Саша, – но только здесь, в моей комнате...»
Что ни говори, а они – таки и у нас – в самом равноправном обществе – существовали, эти самые круги. Внутри них чаще всего и свершаются равные браки. Эти двое нашли бы друг друга и без аккордеона: дочь болгарского профессионального революционера и сын писателя земли русской.
В феврале Виолетта Гошева, не сообщив в Болгарию ни слова об этом своем шаге, – там бы его расценили как безрассудный – отправилась в свое первое путешествие в Вешенскую. Зима стояла лютая. Станцию Миллерово завалило снегом. Машину, на которой Саша с приятелем приехали к поезду, пришлось бросить у знакомых. Домой летели на кукурузнике. Встречали будущую невестку всей родней. А ее у Шолоховых полстаницы.
До приезда в Москву Виолетте приходилось читать «Тихий Дон». Она полагала, что книгу эту написал очень старый человек. Переведенный к тому времени на многие языки мира великий роман не мог не осиять имени его автора. В сознании многих соприкоснувшихся с этим произведением, тем более у такой молодой, как Виолетта, к тому же воспитанной в семье, почитающей Россию, писатель Михаил Шолохов представал фигурой едва ли не равноапостольной. И вот она видит его: ладного, еще не старого, веселого мужчину – и поражается, и возрасту, и простодушию его, и уму. Первая встреча получилась совсем не такой, как вторая – то есть эта. В первую, мимолетную – Михаил Александрович был очень озабочен. Прилетел в Москву, чтобы разобраться в проблеме и, конечно же, помочь влюбленным, так неожиданно для всех решившим пожениться. Прибыла и другая заинтересованная сторона из Софии. Антон Гошев намеревался отговорить дочь от весьма скоропалительного выбора.
Виолетта стояла на своем, несмотря на то, что из ЗАГСа жених и невеста уже получили, как говаривал незабвенный дед Щукарь, полный отлуп. Причем заявление им вернули, как это обычно делалось у нас в оные времена, в самый неподходящий момент, когда молодые явились в назначенный день и час зарегистрироваться. Михаил Александрович все устроил поразительно быстро. И как только Виолетта поменяла гражданство, их с Александром сразу же и расписали.
...Теперь она входила с мороза в большой теплый дом. Она вступала в непривычную для нее большую и счастливую семью.
В кругу этих людей ее поражало многое. В Вешках все было через край: песни, пляски, забота, хлопоты... Болгары более сдержаны в чувствах. Донское многоголосье Виолетту просто потрясло своими удалью и мелодизмом. А плохое знание русского языка обернулось благой возможностью: больше увидеть и понять, потому что воспринимала она тогда, главным образом, фибрами души.
«Все они певчие были. И папа, и мама, и сыновья, и дочери... Любили грянуть «Поехал, поехал казак на чужбину далеку», «Дон-батюшку». Болгарская песня, даже самая веселая, подернута грустью. Но не поэтому я опасалась петь.
Я, правда, недолгое время стеснялась. Пока мой муж не выучил наш язык. Заговорил он неожиданно быстро. Одновременно же и запел по-болгарски. Вот тут-то я и стала ему подпевать, через песню и русский язык лучше постигался. Папа любил мне помогать в этом деле. Как-то я спросила у него. Почему надо говорить «дать подзатыльник», а «не дать по подзатыльнику»? Подобные вопросы его очень смешили. Он буквально взрывался от хохота, что нисколько не смущало меня. Он очень остроумно растолковывал мне все мои стилистические недоразумения. Очень скоро я уже понимала, почему «стакан сахару» благозвучнее сочетания «стакан с сахаром».
Уже в тот самый первый приезд Михаил Александрович назвал Виолетту дочерью. Она же благодаря этому, не робея, стала величать его папой. «Его заботы не знали границ. Ежемесячно присылал нам домашнюю стипендию. Оказией передавал посылки, как он выражался, с харчами.
Для меня Шолохов был олицетворением советского характера, главным свойством которого, на мой взгляд, является коллективизм – социальная добродетель, завоевание культуры. К сожалению, понятие «советский человек» несправедливо унижено до «совка», а ведь в Союзе я никогда не чувствовала себя на чужбине. Всегда ощущала к себе особое отношение как болгарка.
Сегодня мы разобщены. И Шолохову было бы обидно смотреть на все это».
Да, он был настоящим отцом. Его письма – лаконичные, всегда с юмором, полные беспокойства – многому научили в первую очередь ее. Благодаря этой школе она говорит прямо, все, что думает. Встречи, которые подарила судьба, общение с гением вспоминаются Виолеттой Антоновной как праздники. Но более всего она жалеет, что не собирала содержимого шолоховских корзин. Приезжая в Москву (у него в Староконюшенном переулке, а потом на Сивцевом Вражке была квартира), Михаил Александрович работал ночи напролет. А поскольку был к писаниям своим весьма требователен (сам себе редактор), к утру корзина оказывалась полным-полнехонька. «Сколько черновиков пропало», – сокрушается невестка гения.
Это был тот самый отвал на приисках творчества, в котором остался не один золотник самородного слова.
Москву он мало праздновал. Наезжал туда по необходимости. Не потому ли бытовало мнение, что именно благодаря жизни вдали от столичных интриг Шолохову удалось избежать свидания с близоруким сталинским палачом. Хотя и до сих пор некоторые кухонные философы полагают невероятным спасение Шолохова в 1937 году, когда ему сообщили о готовящемся аресте, и он поехал в Москву, чтобы встретиться и поговорить со Сталиным. Эти события интерпретируются такими «шолоховедами» извращенно: мол, будь все начистоту, такой контакт с диктатором только бы усугубил участь ходока. Конечно, беседа в Кремле некоторым современникам Шолохова могла показаться событием загадочным и странным. Ведь многие 1937 год – этот губительный порог в реке Времени – в отличие от Шолохова так и не сумели преодолеть.
В кругу близких людей нередко, так или иначе, разговор, словно пламя костра, касался то одной, то другой, давно сгоревших, тем.
Присутствовавшая при этом Виолетта слушала рассказы свекра, ловя на его лице отблески того все дальше и дальше уходящего времени. И горькие эти изустные мемуары смущали ее неискушенную душу. Бывали времена, когда, то глухо, то все явственнее любители «жареных уток» пытались всяческими домыслами если не уличить Шолохова, то дискредитировать.
Особенно нелепыми кажутся здравомыслящему человеку обвинения в плагиате. Еще руководители РАППа распространяли слухи, что «Тихий Дон» написан отнюдь не Шолоховым. И ссылались при этом даже на Леонида Андреева, который якобы в одном из писем подлинному автору высказывал критические замечания в адрес его произведения. Да, был еще один «Тихий Дон»: путевые заметки некоего литератора о настроениях казачества в 1917 году. Тогда в защиту молодого писателя встал его наставник Серафимович. А конец этой травле был положен в июне 1931 года после встречи автора «Тихого Дона» со Сталиным, который незадолго до нее так отозвался о Шолохове: «Знаменитый писатель нашего времени...»
После смерти Сталина нападки возобновились. Теперь злые языки утверждали, что «Тихий Дон» Шолохов украл у белого офицера, рукопись которого в годы гражданской войны попала в руки начинающего писателя.
Пигмеи от литературы из чувства собственной неполноценности пытались достать своими дротиками великана. Видимо, в их среде и появились следующие четыре кое-как зарифмованные строки:
Сверхклассик и сатрап,
Стыдитесь, дорогой!
Один роман содрав,
Не смог содрать другой.
Ничто так не разоблачает слабость, как она самое себя.
По этому ли поводу, а, возможно, предвосхищая новые поползновения, поэт Михаил Дудин сочинил самоэпиграмму, в которой, весело иронизируя над собой, воздал должное и гению, и всем нам, его почитателям и злопыхателям:
Михаил Александрович Шолохов,
Как известно, для олухов труден.
И поэтому пишет для олухов
Михаил Александрович Дудин.
Мария Петровна, возмущаясь обвинениями в адрес супруга, не раз восклицала: «Ну почему ты молчишь? Выступи, скажи!» На что Михаил Александрович, покуривая, отвечал: «Собака лает – ветер носит!»
Внешне никак не высказывал переживаний. Возможно, прятал их глубоко в душе. У него был такой приглушенный хохоток. Посмеиваясь, он смотрел на всю эту окололитературную возню, как и подобало гению. Он был в то время на такой – недосягаемой для недругов — высоте, когда все, что бы о нем ни говорили, работало на него. Время творило легенду о нем. А легенда – это тот самый жанр, где и правда, и вымысел – всего лишь материал, из которого лепится нетленная слава.
Великая литература при любых переменах не требует коррекции, поскольку бессмертию чуждо стремление выжить.
Шолохов никогда не кичился тем, что он Нобелевский лауреат. Всегда очень ловко, не обижая, пресекал дифирамбы и особенно лесть в свой адрес. Но когда как-то невестка спросила: «Папа, а вы знаете, сколько у вас орденов?» – он ответил, не задумываясь. Он знал, помнил. Для него награды не были чем-то преходящим, как то порой пытаются представить некоторые славолюбцы. Премии давали ему возможность оставаться таким, каким он привык быть: щедрым и даже расточительным. Он, как это часто свойственно русской натуре, не умел распорядиться своими деньгами. Сталинскую, а затем и Ленинскую премии он буквально раздал, или, как бы теперь сказали, пустил на благотворительные цели: школа, дороги, детский сад, больница... К нему приходили нуждающиеся, ему присылали письма с просьбой о материальной помощи – никому не отказывал. Тем более – своим детям.
«Помог нам купить еще в самом начале легковую. Мы хотели сами. Собирали деньги на битый «Москвич». Двоюродный брат Саши работал на автозаводе. Там как раз и можно было по весьма низкой цене приобрести машину, уцелевшую после испытаний. Первым взносом в копилку стал выигрыш облигации Государственного займа. Потом я выручила деньги от продажи костюма, привезенного мне из Болгарии, но не подошедшего по размеру.
Мечтами поделились с папой. Он поинтересовался суммой, ко¬торую мы собрали. Улыбнулся в усы и сказал: «Я добавляю из своих, покупайте «Победу». С этой «Победой» мы явились в Крым...»
Был период – на предпоследнем курсе – когда молодые подумывали уехать в Болгарию, поскольку не представляли, где еще Виолетта могла бы применить свои знания селекционера экзотических плодовых. Когда же попали на практику (1952 г.) в Никитский ботанический сад, поняли, именно тут есть все возможности не только для специфических опытов с экзотами, но и для работы Александра, который занимался селекцией косточковых, в частности абрикосом. Сам директор сада прибыл (1953 г.) в Москву за молодой престижной четой выпускников «Тимирязевки». Начинали лаборантами, продолжая учиться в аспирантуре заочно. Там же и защитили кандидатские диссертации.
Болгарская сторона – родители Виолетты – частенько бывали в Крыму. Прилетали отдохнуть.
«Отец был всю жизнь бессребреник. Никаких недвижимости, счетов в банке у Гошевых не водилось. Глава семьи считал, что боролся, терпел лишения не ради частной собственности, а ради честной жизни всех...»
Шолохов наведывался в Крым редко. Солнечный полуостров не восхищал его, как многих, и не потому, что душе степняка экзотика Всесоюзной здравницы казалась чуждой. Михаилу Александровичу был свойственен необычный взгляд на мир. Он смотрел на него, как бы сквозь призму высшего знания, словно бы в лицо старинного знакомого. И, как ни странно, приятнее всего для Шолохова был облик Скандинавии, куда он любил ездить особенно после получения (1965 г.) Нобелевской премии.
Космополитом он не был. Чувство русскости в его семье всегда оставалось необычайно острым. Когда малолетнего Сашу спрашивали: «Ты русский?» – он неизменно отвечал: «Я не русский, я – казак!»
«Казаки – элита нации. Люди высокой традиционной культуры, гордые и поразительно патриотичные. Они любили своего земляка, а значит, и нас, его семью. Старики звали его Мишей. А молодежь – по отчеству. Отец Шолохова – «иногородний» – прошел этот барьер врастания в станичную среду. Михаил же Александрович воспел своих земляков. Донской характер сделал достоянием мира...»
Пространство, которое заполнял гений, остается пустым надолго, если не навсегда. Гений уносит с собой и частицу души тех из нас, кто был ему близок. Гений – он, как болгарский напев, окружен ореолом печали. Потому что, приходя, он лишает многих из нас шанса сделать открытие самостоятельно, а, уходя, забирает с собой то, что не успел нам отдать.
Понимал ли это Хрущев? Достоверно одно: он любил Шолохова. Сам из простонародья – он, быть может, искал друга именно в Шолохове, живущем в глубинке человеке, никогда не стремившемся стяжать чего бы то ни было, даже карьеры,. Лишенный к тому времени значительной части объективной информации, чувствующий опасность этого губительного дефицита истины, Никита Сергеевич желал себе мудрого, искреннего советника, который мог бы ему без страха и упрека, по-простому сказать правду, необидно предостеречь от ошибок, предсказать будущее.
Побывать же в человеческом контакте с Шолоховым Хрущеву удалось всего только однажды. Завернул по дороге из Крыма. Перед отъездом пригласил Александра и Виолетту воспользоваться попутным транспортом. Так молодая семья с трехлетней дочкой Ниной на руках очутилась на борту личного самолета Никиты Сергеевича. Едва успевший набрать высоту, взлетевший в Симферополе лайнер тут же пошел на снижение. К этому визиту маленький аэродром в Вешенской был переоборудован для приема тяжелых машин. То ли еще случалось, когда правил страной этот экстравагантный кремлевский мечтатель!
Так быстро, как в тот раз, из Крыма в Вешки они больше никогда не добирались, хотя ездили на лучшей машине своего времени – «Волге». Путешествие на авто длилось целый день. Спешили, потому что знали: Мария Петровна переживает за них, ждет, беспокойно хлопоча во дворе, а глаза – на дороге. Поэтому, быть может, Виолетта Антоновна так и не выкроила времени, чтобы остановиться в приазовских степях, пообщаться с болгарами, живущими здесь почти двести лет большой трудолюбивой колонией.
Сожалеет Виолетта Антоновна и вот еще о чем: «Можно было бы купить домик в станице. И, уйдя на пенсию, переехать в Вешки... «Я люблю те края, народ... Да и муж там похоронен. Всего на шесть лет пережил своего отца!
...Бывало, мы приезжаем, папа бросает работу, сидит, слушает нас. Курит «Беломорканал». В последние годы перешел на сигареты. Покупал в «Березке» какие-то французские, говорил, очень крепкие.
Всегда он выглядел удовлетворенным жизнью. Любил спеть, выпить водки, закусить рыбой или яичницей с салом. Говорил весело: «Моя печенка просит...» Специально по его заказу по воскресеньям пекли пирожки.
Кто-то может спросить: над чем работал писатель в свои последние годы, ведь ни одного нового произведения издано не было. Михаил Александрович занимался молодой литературой. Прочитывал массу рукописей начинающих авторов, вел переписку по сотням адресов с коллегами и зарубежными деятелями. Много времени уделял своим депутатским и партийным обязанностям. Писал статьи по самым разным проблемам, казавшимся ему актуальными, выступал в печати на экологическую тему, в частности, беспокоила его и судьба Азовского моря, переживающего сегодня не самые лучшие дни...
В 20-х числах февраля 1984 года, понимая, что дни его иссякают, он покинул кремлевскую больницу. Я как раз была в Москве – мужу сделали тяжелую операцию. Прощаясь, Шолохов сказал сыну: «Приезжай, Санька, домой! Будем, как бывало, казачьи песни играть!» Умирающий, он и такой сумел поддержать дух своего ребенка.
Я поцеловала его руки. Чувствовала, что больше не увижу его живым.
21 февраля папы не стало...
Мария Петровна умерла в 1992 году. Похоронив Михаила Александровича, говорила нам: «Я вас не покину быстро. Хотя бы лет десять еще проживу. Возможно, смогла бы, если бы не смерть Саши (1990 г.)».
Виолетта Антоновна до сих пор живет в поселке Никита (ВВМ – в 2006 году семья переехала на жительство в Москву). Угощает нас протертым в сахаре фейхоа – одним из субтропических плодов, которые адаптировала для крымского Южнобережья. В этих плодах ее трудов, обладающих ароматами земляники и ананаса, феноменальное количество йода. Что по сегодняшним временам сделало экзотическую культуру незаменимой в терапии щитовидной железы, особенно у людей, пострадавших от радиации. Пожилая дама в окружении дочери Татьяны и внука Святослава. Такой она запомнилась мне навсегда.
Она счастливица: ведь часть ее жизни прошла в семье человека, увидеть и поговорить с которым, для многих из нас было несказанной мечтой. Спасибо мечте, приведшей ее к нам: в наши пределы и печали, холода и песни... Мечты сбываются по-разному. Младшая дочь Виолетты Антоновны, несмотря на молодость, многое уже успела. Родила сына, подготовила кандидатскую диссертацию. В этой хрупкой юной женщине чувствуется та самая шолоховская косточка, которая, даст Бог, поможет ей сделать то, что не успели родители. Быть может, потому что были слишком счастливы.
Когда прощались, меня вдруг осенило: а ведь этот двухлетний черноглазый крепыш не кто иной, как правнук самого Шолохова!
1997 г.
п. Никита
«Республика Крым», 1997
«Литературный Крым», 2003
Журнал
СИМФЕРОПОЛЬ № 2, 2009