Тимофееву В.Я.
Мы сидели вдвоём: я и мой дед Владимир Яковлевич. Собственно, и назвали меня в честь него, долго не могли выбрать имя, всё думали, дед ворчал. В разговорах взрослых я тогда фигурировал как «мальчонка». И вот в один вечер возвращается он с работы домой, а родители протягивают моё свидетельство о рождении. Дед медленно читает фамилию, имя и отчество.
– Владимир Константинович, — читает он, — Владимир! Ну спасибо, ребята, спасибо, — улыбается, — приятно.
Научившись говорить и начав мыслить независимо, я понял, что это сейчас я Владимир Константинович, а когда вырасту, стану Владимиром Яковлевичем.
К тому времени прошло лет тридцать. После смерти своей супруги, моей бабушки, дед какое-то время решил жить один. Мы все, его родственники, разъехались по другим городам, но старались подгадать отпуска так, чтобы сменять друг друга и жить с ним по очереди. В один из таких приездов мы сидели рядом, и он занимался одним из своих любимых дел, воспоминаниями. Я же стенографировал за ним.
— Отец спрашивает, что это у тебя одни тройки? А когда мне учиться? Я учился, что ли? — Не-е-е-е-ет. Я спал!
Разговор шёл о сорок шестом годе. Ему тогда было тринадцать лет. Жили семьёй на посёлке Сакко и Ванцетти в послевоенном Сталинграде: мой дед, его родители, брат, сестра и дядька с женой — всего семь человек. В это время стали продавать на СталГРЭСе коммерческий хлеб. Пекли его в Бекетовке. Эта пекарня существовала ещё долго, может быть, существует и сейчас. В руки давали не более двух килограммов хлеба, а привозили его не больше чем на 30–50 человек. Десять рублей за килограмм, двадцать рублей буханка... Отец тогда зарабатывал рублей девятьсот в месяц. Дорого, но больно дефицитным и вкусным казался хлеб голодным, измученным лишениями людям. Очередь выстраивалась с вечера, чтобы утром получить свою норму, и за ночь пересчитывались по три-четыре раза. Тот, кого при очередной проверке недосчитаются, из очереди выбывает.
Было это осенью… И вот он среди прочих мальчишек после школы на попутном железнодорожном транспорте добирался на место. Одежды хорошей не было, обуви не хватало, зимой валенки носили по очереди. Хорошими считались подшитые валенки, войлоком со старой обуви. Кто умел, подшивал сам, остальные ходили к сапожнику. Хуже считались «чёсанки» — короткие, тонкие валенки, но а чаще всего ходили весь год в ботинках. Разве простоишь в такой обуви и одежде всю холодную ночь? Мальчишки спасались в колодцах: займут очередь — и туда. Сразу после войны рядом построили кирпичные дома и недалеко от магазина проложили трубы парового отопления. Но в колодце помещались не более пяти-шести подростков.
– Считаются! — слышен крик.
Мальчишки выбираются наверх и бегут к магазину. Когда добегают, то понимают, как коварно их обманули. В колодце уже сидят ребята постарше: «Дайте и нам погреться!»
Обычно в очереди удавалось быть во втором десятке, иногда даже получалось занять место восьмое-девятое. Утром в магазин привозили хлеб. Особым удовольствием было получить к тяжёлой буханке маленький довесок. Не было ничего предосудительного, чтобы съесть его по дороге домой. Ребята ждали кусочка с горящими глазами, но чаще всего вместо этого продавщица, наоборот, отрезала угол. Весила ли буханка положенные два килограмма или перевешивала, об этом можно было только гадать. Могло быть и так, что продавщица отрезала уголки для своей семьи. Кто её проверит?
В обратный путь всё так же на попутном поезде. Утром контролёры не ходили, и можно было сесть в угол вагона или где-нибудь в проходе на ступеньках. Принесённую домой буханку делили на всю семью. Часть хлеба маленькими кусочками съедалась с чаем. В семье тогда появилась плохонькая коза. Плохонькая потому, что надой был небольшой — литр-полтора в день. Отец выменял её на отрез, который ему выдали в военкомате на форму. Получить такой отрез считалось выгодной сделкой. С молоком от этой козы и пили чай. Это казалось очень вкусным. Остальная часть хлеба шла в суп: хлеб, лук, соль и вода. Отдашь буханки матери, поешь — и в школу. Что-то услышишь, а больше спишь с открытыми глазами, вот и всё учение. И так до зимы… А потом продажу коммерческого хлеба прекратили. Приходилось довольствоваться тем, что можно было достать на карточки.
Через год отменили карточки, да вот завершить своё образование деду тогда так и не удалось. Много позже он оканчивал семилетку в вечерней школе. Трудно нам понять теперь ту жизнь, тот быт, ту страну. Трудно представить, сколько пришлось испытать людям того поколения, сколько совершить, через какие усилия и жертвы пройти. Может, поэтому интересны истории их жизни, отсюда их мудрость, оптимизм. Вот уже два года, как нет деда. Остались его рассказы, всё больше с юмором, в своё время до боли в животе смеялся над ними, записывал. Есть рассказы, да перечитывать их теперь невесело.