Утром
***
Лучи спросонья потянулись
и снова улеглись, уснув.
И облака переглянулись,
улыбкой быстрою блеснув.
Блажен, кто в жизнь вступает бодро,
а у меня, где тишь да гладь,
из зоны сонного комфорта
так неохота вылезать.
Моё медлительное утро,
сними со вспышкой впопыхах
меня, засоню и лахудру,
с блеснувшей строчкой на губах.
Чтоб этим хмурым вдохновеньем
продлить ночную благодать
и с остановленным мгновеньем
часов уже не наблюдать.
***
Я подглядела в щёлку сна, как приходило утро,
в халате розовом зари и в крапинку дождя.
Оно не вечер и уже из-за того лишь мудро,
что обещает целый день прекрасного житья.
Что мне придумать для того, чтоб стать сильней и лучше?
Что встретится мне – или кто – сегодня на пути?
Что в клюве ангел принесёт или счастливый случай,
и где мне слово для него заветное найти?
О дайте, дайте завершить мне утро совершенством,
ещё немного волшебства и таинства чуть-чуть –
и вот уже обычный день покажется блаженством,
весь в озареньях озорства и в бабочках причуд.
Но как же хрупок этот день и как наш век не вечен...
Хочу я жаворонком петь, хотя из рода сов.
Не поздно заново начать, пока ещё не вечер,
пока ещё в запасе есть хоть несколько часов.
***
Лучи потянулись спросонья,
просунули пальцы в окно:
а ну просыпайся-ка, соня,
на улице утро давно!
Поспать – да нельзя – бы подольше,
а после отправиться жить...
И вдруг вспоминаешь, что больше
не нужно куда-то спешить.
Готовить любимому завтрак,
успеть до восьми к проходной...
Сегодня, вчера или завтра –
навеки теперь выходной.
И чтобы заставить проснуться –
такой нужен стимул уже,
чтоб звоном разбитого блюдца
воспрянуло что-то в душе,
чтоб стуком за стенкой ремонта
твоей тишине вопреки,
сквозь лень, теплоту и дремоту
вдруг выплыла рыба строки.
***
Как страшно стало просыпаться –
всё осыпается вокруг…
Спасенье высосать из пальца –
привычным станет делом рук.
Когда над проклятым, отпетым,
поверженным глумится бес –
неслыханным далёким светом
вдруг полыхнёт из-под небес.
И открываются высоты,
и с глаз спадает пелена...
Но где поэты – там сексоты,
страна безумием больна.
Я всё дурное буду спамить
и, сколько б лет ни утекло,
но сохранит навеки память
души пушистое тепло,
её негаснущую свечку,
цветочек аленький в лесу
и петушиное словечко,
что в нужный час произнесу...
А помнишь, вместе под дождём мы
могли без устали бродить?
Пусть жизнь признают побеждённой –
любовь во мне не победить.
***
В мою гармонию любви
жизнь алгеброй своей влезает.
Кто победит – поэт? прозаик? –
в том поединке визави?
Прозаик предъявит улики
и факты, что упрямей слов.
Поэт – оттенки, всплески, блики
и светлый взгляд поверх голов.
И меркнут мудрые тома,
вся доказательная база
пред тем, что дивнее ума –
наивом голубого глаза.
Навяжут истину насильно,
но что б она ни предъяви –
любая алгебра бессильна
перед гармонией любви.
***
Я утро бы встречать хотела с Фетом,
чтоб он меня приветом разбудил,
и в ночь огня не отпустил при этом,
чтоб тот не плакал, если уходил.
А с Пастернаком жечь свечу под вечер
и плакать, плакать в каждом феврале...
А с Маяковским бы – в Париж навечно,
на купленном в Европе шевроле.
А с Мандельштамом – быть навеки в бренде,
на морду зла поставивши печать,
и верить – все лишь бредни, шерри-бренди,
и только книги детские читать.
С Есениным бежать за жеребёнком,
кормить коров, жать лапу кобелям,
берёзки бы причёсывать гребёнкой,
носиться по лугам и по полям.
Беситься — с Сологубом, с Достоевским,
и с Грином – поклоняться миражу...
А что вот делать с Быковым, с Гандлевским –
я как-то сразу не соображу…
Стихи – такие пустяки...
***
Стихи – такие пустяки,
бездельников удел...
А Фет сказал, что лишь стихи
важнее прочих дел.
Порою люди к ним глухи,
стремясь разбогатеть,
не зная, что без чепухи
им в небо не взлететь.
Они наш воздух и вода,
молекула любви.
Стихов святая ерунда
дороже, чем рубли.
Воздушный шарик неземной
вершит души полёт...
И будет каждый чуть иной,
когда это поймёт.
***
В моих стихах нет жести или стёба
и выкрутасов модной крутизны.
Мне главное, слова на месте чтобы,
как камешки голы и тем честны.
Чтоб не сверкали образы как стразы,
не обжигали строки как огонь,
а чтобы шли доверчивые фразы
и утыкались носиком в ладонь.
Стихи – не мания, не паранойя,
не фейерверк, не ведьма на метле,
они – иное: тёплое, родное,
чего так не хватает на земле.
***
Слова как будто жемчугом
переливаются,
из сердца в сердце прямиком
переливаются.
Порой всю глотку обожгут
и растворяются,
но никогда они не лгут,
не притворяются.
Они привыкли на своём
всегда настаивать.
На них бы мне как то, что пьём,
судьбу настаивать.
Так могут, даром что тихи,
стихи заманивать...
А после мне их как грехи
всю жизнь замаливать.
Красное словцо
***
Красное словцо красно от крови,
нарушает норму и закон,
сытое душевное здоровье,
правильный привычный лексикон.
Красное словцо красно от крови,
но не отводите строгий взгляд,
не кривите рот, не хмурьте брови,
те слова от совести болят.
Сгоряча в народе окрестили
иронично «красное словцо».
От его убийственного стиля
покраснеет наглое лицо.
Кто-то вздрогнет, кто-то встрепенётся
и свой путь направит вопреки,
у кого-то новый день начнётся
с Красной обособленной строки.
Снится мне, что мир уж не спасётся,
будто это всё перед концом:
улицы, заполненные солнцем,
и сердца, залитые свинцом...
Красное словцо красно от крови,
заполняя пропасти проём,
чтобы балансировать на кромке
меж небытиём и бытиём.
Не от краски, а от крови красно,
и красноречиво потому,
огненно, остро, взрывоопасно,
разрушая косности тюрьму.
Я словцо любимое лелею,
словно бритву острую ношу.
Мать-отца, конечно, пожалею,
но себя и всех не пощажу.
***
Божья кара иль божья милость,
солнца ласка или удар,
привилегия иль повинность –
кем-то свыше мне данный дар?
Выбиваясь из общей стаи,
протирая строк зеркала,
из поэзии вырастаю
и распластываю крыла.
Этот мир я не принимаю,
его подкупов и битья.
Отвернувшись, не пожимаю
лапу грязную бытия.
То, каким вы сделали год наш –
своей кровью смывать векам...
От меня же вам стих наотмашь
и автографы по щекам.
***
И когда, не шатко и не валко,
подошла ко мне вразвалку смерть,
я решила – ей меня не жалко,
и сейчас закончится комедь.
Ну и что же, я ведь не в обиде,
многому на свете став виной...
Но она, в упор меня не видя,
словно бы побрезговала мной.
Прозвучал мне в уши чей-то голос:
«Просыпайтесь. Кончился наркоз».
Ухмыльнулся седовласый хронос
и вернул в мир радуг и стрекоз.
Ну и как мне дальше жить прикажешь,
коль глаза глядят ещё во тьму?
Мучаешься... А кому расскажешь?
Только всему миру. Лишь ему.
Но когда не требует поэта
Аполлон… (а требует всегда),
за моей готовкою обеда
наблюдает холодно звезда.
Вот кого мне следует бояться,
кто мои просвечивает сны...
А поэта – клоуна, паяца –
пусть боятся слуги сатаны.
***
Я белая ворона,
паршивая овца.
И мне идёт корона
тернового венца.
Я не ходила строем,
не пела хором я,
порой красна от крови
была душа моя.
Не цацки и не тачки,
а Данте и Басё.
Не жалкие подачки,
а ничего и всё.
Пусть всё выходит боком,
пусть обжигаюсь вновь,
но я хожу под Богом
и верую в Любовь.
И, резкая, как «Нате!»,
а не "чего изволь",
я не хочу быть в стаде,
идущим на убой.
Я ухожу в подполье,
на вольные хлеба,
где чуть жива любовью,
от жалости слаба.
Но всё ж живу покуда,
смеюсь или грущу.
И, может быть, кому-то
потёмки освещу.
***
Проходит жизнь куда-то мимо,
себя являя без прикрас.
Я только раз была любимой,
а любящей – сто тысяч раз.
Устала жить, судьбе переча,
надежду слабую стеречь...
И лишь одна большая встреча
затмила тысячи невстреч.
Живём на свете или спим мы,
чтоб поутру свой сон забыть?
Мне не бывать уже любимой,
но любящей нельзя не быть.
***
Мне этот мир не по душе,
не по уму, не по карману.
Мне тошно от его клише,
мне рвотно от его обмана.
Любила и творила всласть,
но кто-то жизнь мою как сдунул.
Я здесь жила, но не сбылась
такой, какою бог задумал.
Такой, как мне хотелось быть,
и в полный рост, и в полный голос...
Но надо совесть истребить,
и подлостью заполнить полость.
А если сохраняешь честь –
на мир взираешь из застенка.
И потому я та, что есть –
отшельница и отщепенка.
***
Жизнь моя, прекрасная маркиза,
вру тебе на голубом глазу.
Полюбуйся прелестью эскиза,
что пишу у смерти на носу.
Слишком поздно, бестолку, напрасно,
ненадёжны замки на песке,
ну а в целом жизнь моя прекрасна,
хоть давно висит на волоске.
И под этим облаком лазури
голосят во мне на все лады
никому невидимые бури
в небольшом стаканчике воды.
Вижу холмик из кофейной гущи,
разгадать пытаюсь ту фигню.
Вот как будто силуэт бегущий…
Наконец тебя я догоню.
Сколько ты в пути своём ни странствуй,
но вернёт ко мне, ты ни был где б –
резонанс тождественных вибраций,
квантовая спутанность судеб.
Только б жизнь ко мне не охладела,
в окна улыбалась поутру…
Смерть красна, но это лишь полдела,
красной жизни нам бы на миру.
***
А вот бы памятник такой
поставить, чтобы уберечь нас:
поэт с протянутой рукой
и взглядом, устремлённым в вечность.
Не с пальцем, тычащим вперёд,
где будущее облажалось,
а с тем лицом, что нам не врёт,
в котором свет, любовь и жалость.
Чтоб кто-то потерял покой
и вспомнил, что поэт веками
стоит с протянутой рукой,
в которой только чей-то камень.
Читаю...
***
Читала Зингера рассказ
«Последняя любовь».
Читала уж не в первый раз,
и вот читаю вновь.
Как встретил женщину старик
восьмидесяти лет.
Он жить давно один привык –
шезлонг у моря, плед.
Жён пережил своих, детей
и внуками забыт.
Жизнь протекала без затей,
режим, нехитрый быт.
И вдруг как луч, прорезав тьму –
соседка, в дверь звонок.
И вот уж кажется ему,
что он не одинок.
Не так стара и недурна,
и чем-то по душе.
Была жена, была верна,
теперь вдова уже.
Они весь вечер провели
как старые друзья.
Судьбу, казалось, провели,
урвав, чего нельзя.
Она сумела растопить
в душе застывший лёд.
Не думал он, что мог любить,
что жизнь его проймёт.
Она сказала, что он ей
напомнил мужа вдруг,
который четверть века с ней
делил домашний круг.
И тут он вздрогнул, увидав
другим её лицо.
Морщинистым и старым став,
налившимся свинцом,
гримасой боли и потерь
стоявшим на пути…
Она сказала: «А теперь
вам лучше бы уйти».
Старик хотел её обнять,
она была близка,
он ничего не мог понять,
откуда та тоска…
Подумал, что пройдёт само,
ушёл как сам не свой.
А утром от неё письмо
пришло, от неживой.
Ему писала там она,
что им не быть вдвоём,
что только в мужа влюблена
и мысли лишь о нём.
С тех пор, как сделалась одна,
не мил ей белый свет.
И выбросилась из окна,
уйдя за ним вослед.
А старику теперь невмочь
уже как раньше жить…
Он вспомнил – у неё есть дочь,
что в клинике лежит.
И захотелось разыскать
тень милого лица,
помочь, приблизить, приласкать
и заменить отца.
И, может, получить ответ,
что мучает весь век,
зачем рождается на свет
и гибнет человек…
***
Как интересно погружаться
в чужую суть судьбы иной,
в ней отражаться, поражаться
тому, чему не быть со мной.
Чужую жизнь как будто платье,
преображаясь, примерять,
а после с нынешней с проклятьем
себя покорно примирять.
Я замечаю, что читаю
не как гляжу со стороны,
а с личной жизнью сочетаю
черты неведомой страны,
другой судьбы, иных обличий,
чужих особенностей, фраз.
И вычленяю из отличий
то, что подходит мне как раз.
Куски судьбы чужой сшиваю,
чтоб кто-то тоже поносил.
Я столько жизней проживаю,
что на свою уже нет сил.
***
Говорю, не смущаясь повтора:
пусть меня только равный убьёт,
но не эта постыдная свора,
и не тот – не из книг – идиот.
Их с моей мне орбиты не видно –
только морок, рассеянный в дым.
Было б, право же, очень обидно
быть убитою быдлом тупым.
Не хочу, чтобы как Мандельштама,
Гумилёва, Эфрона и Райх.
Что-то большее этого штампа
пусть отправит в иное мой прах.
И прошу я украдкой у Бога,
чтобы дал умереть от любви...
Занеси меня вьюгой, как Блока,
как Рубцова, в объятьях сдави.
Пусть бы лишь от высокой болезни,
чтобы след мой кого-то согрел.
Как Губанов – с улыбкою в кресле,
или Белый – от солнечных стрел…
Ничего не попишешь
***
Порой бывает, что в запале
вдруг ощутишь надежды сласть,
что мы Туда, Туда попали,
хотя туда нельзя попасть.
Как солнце в щёлочку из ставней,
как эхо звука за стеной,
приснившийся из жизни давней
далёкий призрак неземной..
Когда над ним дрожишь часами
и, кажется, могла б года –
он вдруг берёт и исчезает
и ускользает в никуда.
Ну что ж, и эту боль нанижешь,
пытаясь дальше как-то быть.
И ничего тут не попишешь.
Хотя напишешь может быть.
***
Луна как окошко зияла,
как вход в поднебесный проём,
и чувство когда-то сияло,
что мы никогда не умрём.
Умрём мы за милую душу,
а жизни на то хоть бы хны,
лишь в небе в тот миг обнаружу
кривую ухмылку луны.
Как снег укрывает порошей
всю прозу земную, грехи,
так я пребываю хорошей,
когда выпадают стихи.
И мне бы хотелось, конечно,
когда я исчезну из дня,
чтоб как эта снежная нежность,
остались они за меня.
Не зная полей и границы,
летели б, со мною слиты,
чтоб чистые эти страницы
впечатали ваши следы.
***
И мастерская, и собор,
болезнь, она же терапия...
Стихи – победа над собой,
небытием и энтропией.
Они — и воспаривший дух,
и наказание, и милость,
и проговариванье вслух
того, что в глубине таилось.
Нет, не ловкачество, не стёб,
а речь, что на разрыв аорты.
Она дана за тем нам, чтоб
заговорил бы даже мёртвый.
И не напиться у ручья,
что отродясь моя отрава,
что жаждет чуда и чутья,
чего-то большего, чем я,
на что я не имею права.
***
Одно лишь небо мне досталось.
Всё было занято уже.
Душа об этом догадалась –
что лишь оно под стать душе.
Не утолить моей печали
и боль мою не умалить.
Как фортепьянные педали,
я буду длить её и длить.
Неслыханным далёким светом
займётся небо поутру...
Мне места нет на свете этом –
я выше нотою беру.
Там, где всему и вся начало,
где ждёт воздушное жильё,
там верхним до мне прозвучало
предназначение моё.
А месяц тонок так и ломок,
как будто он ещё не весь,
как будто это лишь обломок
чего-то большего, что есть.
И мы вот так же дорастаем
до лучших нас в чужих глазах,
пока однажды не растаем
туманной дымкой в небесах.
***
Ты меня не любишь, не читаешь –
для меня синонимы почти.
Я в стихах единственная та лишь, –
чтоб узнать, какая, ты прочти.
Без стихов я просто оболочка,
единичка, кличка, имярек,
в холод нераскрывшаяся почка,
мёртвое молчанье зимних рек.
Лишь в стихах душа открыта настежь,
заходи как дома и живи.
Там уже вам ничего не застит
солнечной доверчивой любви.
Не сочти за странность и астральность,
окунись в тот шёпот, плач и смех.
Это моя первая реальность,
а в быту — вторая, как у всех.
«И пока не требует поэта», –
а меня он требует всегда,
на рутину налагая вето...
Ждёт меня далёкая звезда.
Я лечу, купаясь в море света,
и однажды не вернусь сюда.
***
Так прекрасно и бесполезно –
то, чем я живу и дышу.
Подо мною зияет бездна.
Я вишу над ней и пишу.
Жизнь с утра начинаю снова
и строку свою шлю вперёд.
Ты поймёшь меня с полуслова,
на котором ночь оборвёт.
***
И что нельзя беречься…
Давид Самойлов
«Берегите себя»… я стараюсь беречь,
но при этом с собой не рассорясь.
Я стараюсь сберечь свою русскую речь,
свою душу, и верность, и совесть.
Потому что живём на земле однова...
Да, эпоха, как прежде, лютует.
Но сильнее желаний и страха слова,
они сами мне волю диктуют.
И у них я на службе и на поводу,
на подхвате и на побегушках.
Я пляшу под волшебную эту дуду,
что играет мне тихо на ушко.
Только ей я подвластна, той музыке сфер,
а не пошлой диктаторской дудке,
что бы мне ни шипел изувер, люцифер
из суфлёрской и бункерской будки.
Мы идём по грязи и по крови, скользя,
по дороге заклятой, отпетой...
Но играть на мне, словно на флейте, нельзя,
вы умрёте от музыки этой.
И хотя я не ангел и не эталон
и порой нарушаю зароки,
я себе запретила поклон и уклон
вправо-влево от главной дороги, –
быть в согласии с теми, кто в стае племён,
от любви к сверхдержаве зверея,
вожделеет о благости старых времён
и о сильной руке брадобрея.
И покуда мой голос навеки не стих,
я не дам своим строчкам улечься,
повторяя Давида Самойлова стих,
как нельзя нам, поэтам, беречься.
***
На самом деле жить нельзя.
Мы просто этого не знаем.
По краю пропасти скользя,
не ведая, что сталось с нами…
Но если кто-то может, боже,
судьбу вперёд перелистать…
И если человек без кожи –
не надо ею обрастать.
Пусть он впитает эту брашну,
вберёт в себя всю эту взбесь,
за то, чтоб было вам не страшно,
не видно и не стыдно здесь.
Он не пойдёт путём лукавым,
хоть этим сокращает век.
Как жить по дьявольским лекалам,
не разжимая губ и век?
Но день встаёт под облаками,
мелькает будней круговерть…
И он обеими руками
опять отталкивает смерть.
Проснуться… ты не на голгофе.
Пусть жизнь нелепа и пошла –
отдёрнуть штору, выпить кофе
и – жить пошла! Пошла, пошла!
Тропинка ластится лесная,
в страну весеннюю неся…
Но сердце знает, сердце знает,
что жить теперь уже нельзя.