Февраль 1850

ФЕВРАЛЬ 1850 года.

СПИСОК КНИГ

ИЗДАНО

ЭДВАРД МОКСОН, 44, ДОВЕР-стрит.


Разное.

СЛОВАРЬ ДАТ ГАЙДНА и УНИВЕРСАЛЬНЫЙ СПРАВОЧНИК, относящийся к
всем эпохам и нациям; охватывающий каждое замечательное событие
Древнее и современное - основание, законы и правительства
Страны - их прогресс в цивилизации, промышленности и
Наука - их достижения в области вооружений; Политическая и социальная
Сделки Британской империи - ее гражданские, военные и
Религиозные институты - происхождение и развитие человеческих искусств
Изобретения с многочисленными подробностями об Англии, Шотландии и Ирландии.
Весь объем информации, классической
Политической и внутренней, от самых ранних отчетов до настоящего времени
время. ЧЕТВЕРТОЕ ИЗДАНИЕ. В одном томе 8во, цена 18_с._ ткань.


ИСТОРИЯ ЕГИПТА ШАРПА с древнейших времен до
Завоевания арабами в 640 году н.э. ВТОРОЕ ИЗДАНИЕ. В одном томе
8 экземпляров, цена 12 _с._ ткань.


НЕЙПИР (капитан ГЕНРИ) ФЛОРЕНТИЙСКАЯ ИСТОРИЯ, начиная с самого раннего
Подлинные записи о восшествии на престол Фердинанда Третьего, великого
Герцог Тосканский. В шести томах, 8 маленьких, цена 2_л._ 14_с._
ткань.


СОЧИНЕНИЯ УОЛТЕРА СЭВИДЖА ЛЭНДОРА. В двух томах, средний 8в, цена
32_с._ ткань.


Автор книги “За ДВА ГОДА ДО МАЧТЫ”.

РУКОВОДСТВО МОРЯКА ДАНЫ; содержит трактат о практических
Морское дело с табличками; Словарь морских терминов; Обычаи и
Обычаи торговой службы; Законы, относящиеся к практическим
Обязанностям капитана и моряков. ЧЕТВЕРТОЕ ИЗДАНИЕ. Цена 5_с._ ткань.

СОВЕТЫ ПО ВЕРХОВОЙ ЕЗДЕ ПЛЕМЯННИКУ и ПЛЕМЯННИЦЕ; или здравый смысл и
Распространенные ошибки в обычной верховой езде. Полковник ДЖОРДЖ ГРИНВУД, покойный
из Второго лейб-гвардейского полка. Цена 2_s._ 6_d._

ФРАГМЕНТЫ ПУТЕШЕСТВИЙ капитана БЭЗИЛА ХОЛЛА. НОВОЕ
ИЗДАНИЕ. В одном томе 8 штук, цена 12 _с._ ткань.

ЖИЗНЬ В КОМНАТЕ БОЛЬНОГО: ОЧЕРКИ. Автор - ИНВАЛИД. ТРЕТЬЕ ИЗДАНИЕ. Цена
3_с._ 6_д._ ткань.

GOETHE’S FAUST. Переведен на английскую прозу с примечаниями. Автор: А.
ХЕЙВОРД, эсквайр. ЧЕТВЕРТОЕ ИЗДАНИЕ. Цена 2_с._ 6_д._ шитья или 3_с._
6_д._ ткань, позолоченные края.

ДОМАШНЕЕ ВОСПИТАНИЕ. Автор ХАРРИЕТ МАРТИНО. Цена 6_с._ ткань.

ПОДБОРКИ Из TATLER, SPECTATOR, GUARDIAN И FREEHOLDER.
С предварительным эссе, написанным миссис БАРБОУЛД. В двух томах, маленькое
8 экземпляров, цена 10 _с._ ткань.

ВОСТОЧНАЯ ЖИЗНЬ, НАСТОЯЩЕЕ И ПРОШЛОЕ. Автор: ХАРРИЕТ МАРТИНО. В трех
томов 8 штук, цена 31_с._ 6_д._ ткани.

ЖИЗНЬ, ПИСЬМА И ЛИТЕРАТУРНЫЕ ОСТАНКИ ДЖОНА КИТСА. Под редакцией
РИЧАРДА МОНКТОНА МИЛНСА. В двух томах fcap. 8vo, цена 14_s._
ткань.

МЫСЛИ О САМОКУЛЬТУРЕ, АДРЕСОВАННЫЕ ЖЕНЩИНАМ. МАРИЕЙ Г. ГРЕЙ и
ее сестра, ЭМИЛИ ШИРРЕФФ. В двух томах пост 8во, цена 16_с._
ткань.


РАБОТЫ ДИЗРАЭЛИ.

ЛИТЕРАТУРНЫЕ КУРЬЕЗЫ. ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ ИЗДАНИЕ. С учетом
Характера и сочинений автора. Автор: его сын Б. ДИЗРАЭЛИ,
Эсквайр, м.П. В трех томах 8во, цена 42_с._ткани.

СБОРНИКИ ЛИТЕРАТУРЫ. В одном томе 8 штук, с виньеткой, цена
14_с._ ткань.

СОДЕРЖАНИЕ:

1. ЛИТЕРАТУРНЫЕ СБОРНИКИ.
2. ССОРЫ АВТОРОВ.
3. БЕДСТВИЯ АВТОРОВ.
4. ЛИТЕРАТУРНЫЙ ПЕРСОНАЖ.
5. ХАРАКТЕР Джеймса ПЕРВОГО.


СОЧИНЕНИЯ ЛЭМБА.

ЭССЕ ЭЛИИ. В одном томе 8 небольших экземпляров, цена 6_с._ткани.

РОЗАМУНДА ГРЕЙ, ЭССЕ И СТИХИ. В одном томе маленькое 8во, цена
6_с._ ткань.

ПИСЬМА ЧАРЛЬЗА ЛЭМБА с очерком его жизни. Автор Т. Н.
ТАЛФУРД. В одном томе 8 маленьких экземпляров, цена 6_с._ ткань.

ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ ЧАРЛЬЗА ЛЭМБА; состоящие в основном из его ПИСЕМ
РАНЕЕ НЕ ПУБЛИКОВАВШИЕСЯ, с НАБРОСКАМИ НЕКОТОРЫХ ЕГО ТОВАРИЩЕЙ. Автор
Т. Н. ТАЛФУРД. В двух томах пост 8во, цена 18_с._ ткань.


ДАЙС - БОМОНТ И ФЛЕТЧЕР.

РАБОТЫ БОМОНТА И ФЛЕТЧЕРА; Текст составлен на основе нового
сопоставления ранних изданий. С примечаниями и биографией
Мемуары. Преподобный А. ДАЙС. В одиннадцати томах деми 8во, цена
4_л._ 4_с._ ткань.


СТИХОТВОРЕНИЯ ВОРДСВОРТА.

ПОЭТИЧЕСКИЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ ВОРДСВОРТА. В семи томах, обложка 8в, цена
35_с._ ткань.

ПОЭТИЧЕСКИЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ Вордсворта. В шести томах карманного формата, цена 21_с._
в красивом матерчатом переплете с позолоченными краями.

ПОЭТИЧЕСКИЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ Вордсворта. В одном томе 8 экземпляров, цена 20_с._
ткань, или 36_s._ в элегантном переплете из сафьяна.

ЭКСКУРСИЯ ВОРДСВОРТА. СТИХОТВОРЕНИЕ. В одном томе, цена 6_с._ ткань.

ИЗБРАННЫЕ ФРАГМЕНТЫ Из СТИХОТВОРЕНИЙ УИЛЬЯМА ВОРДСВОРТА. В одном томе,
иллюстрирован гравюрами на дереве, цена 6_с._ 6_д._ ткань, позолоченные края.


СТИХИ ТЕННИСОНА.

СТИХИ ТЕННИСОНА. ШЕСТОЕ ИЗДАНИЕ. Цена 9_с._ ткань.

ПРИНЦЕССА ТЕННИСОНА: ПОПУРРИ. ТРЕТЬЕ ИЗДАНИЕ. Цена 5_s._ ткань.


СТИХИ КЭМПБЕЛЛА.

ПОЭТИЧЕСКИЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ КЭМПБЕЛЛА. НОВОЕ ИЗДАНИЕ. В одном томе
иллюстрировано 20 виньетками по эскизам Тернера и 37 гравюрами на дереве
от designs by Harvey. Цена 20 шилл._ ткань или 34 шилл._ элегантно
в сафьяновом переплете.

ПОЭТИЧЕСКИЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ Кэмпбелла. В одном карманном томе, иллюстрированном
многочисленными гравюрами на дереве, цена 8 шилл._ ткани или 16 шилл._ 6_д._ изящно
в сафьяновом переплете.


ПРОИЗВЕДЕНИЯ ШЕЛЛИ.

СТИХИ, ЭССЕ И ПИСЬМА ШЕЛЛИ ИЗ-ЗА ГРАНИЦЫ. Под редакцией миссис
ШЕЛЛИ. В одном томе medium 8vo, с портретом и виньеткой,
цена 15_с._ ткань.

ПОЭТИЧЕСКИЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ ШЕЛЛИ. Под редакцией миссис ШЕЛЛИ. В трех томах
обложка для дураков 8 штук, цена 15 _с._ ткань.


СТИХИ РОДЖЕРСА.

СТИХИ РОДЖЕРСА. В одном томе, иллюстрированном 72 виньетками, от
рисунки Тернера и Стотхарда, цена 16 шилл._ ткани, или 30 шилл._
элегантно переплетенный в Марокко.

ROGERS'S ITALY. В одном томе, иллюстрированном 56 виньетками, из
рисунки Тернера и Стотхарда, цена 16 шилл._ ткани, или 30 шилл._
элегантно переплетенный в Марокко.

СТИХИ РОДЖЕРСА; И ИТАЛИЯ. В двух карманных томах, иллюстрированных
многочисленными гравюрами на дереве, цена 10 шилл._ ткани или 28 шилл._ в элегантном переплете из
марокко.


ПРОИЗВЕДЕНИЯ ХУДА.

СТИХОТВОРЕНИЯ ХУДА. ТРЕТЬЕ ИЗДАНИЕ. В двух томах, цена 12_с._ ткань.

ОСТРОУМНЫЕ СТИХИ ХУДА. ВТОРОЕ ИЗДАНИЕ. Цена 6_с._ ткань.

СОБСТВЕННЫЕ СТИХИ ХУДА; Или СМЕХ ИЗ ГОДА В ГОД. НОВОЕ ИЗДАНИЕ. В одном
том 8vo, иллюстрированный 350 гравюрами на дереве, цена 10_ш._ 6_д._ ткани.


ЧОСЕР И СПЕНСЕР.

ПОЭТИЧЕСКИЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ ЧОСЕРА. С ЭССЕ о его ЯЗЫКЕ И
СТИХОСЛОЖЕНИИ и ВСТУПИТЕЛЬНОЙ РЕЧЬЮ; вместе с ПРИМЕЧАНИЯМИ
и ГЛОССАРИЕМ. ТОМАС ТИРВИТТ. В одном томе 8во, с
Портретом и виньеткой, цена 16_с._ ткань.

РАБОТЫ СПЕНСЕРА. С подборкой ЗАМЕТОК из различных
Комментаторы; и ГЛОССАРНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ, к которому прилагается некоторый префикс
рассказ о ЖИЗНИ Спенсера. Преподобного ГЕНРИ ДЖОНА ТОДДА. В одном
том 8во, с портретом и виньеткой, цена 16_с._ ткань.


ДРАМАТИЧЕСКАЯ БИБЛИОТЕКА.

БОМОНТ И ФЛЕТЧЕР. С ПРЕДИСЛОВИЕМ. ДЖОРДЖ ДАРЛИ. В
двухтомнике 8vo, с портретами и виньетками, цена 32_с._ ткань.

ШЕКСПИР. С КОММЕНТАРИЯМИ о его ЖИЗНИ и СОЧИНЕНИЯХ. ТОМАС
КЭМПБЕЛЛ. В одном томе 8во, с портретом, виньеткой и указателем,
цена 16_с._ ткань.

БЕН ДЖОНСОН. С МЕМУАРАМИ. Уильяма Гиффорда. В одном томе 8во,
с портретом и виньеткой, цена 16_с._ ткань.

МАССИНДЖЕР И ФОРД. С ПРЕДИСЛОВИЕМ. Автор: ХАРТЛИ КОЛЬРИДЖ. В
одном томе 8во, с портретом и виньеткой, цена 16_с._ ткань.

ВИЧЕРЛИ, КОНГРИВ, ВАНБРУ И ФАРКУАР. С БИОГРАФИЧЕСКИМИ и
КРИТИЧЕСКИМИ ЗАМЕЧАНИЯМИ. Автор ЛИ ХАНТ. В одном томе 8во, с портретом
и виньеткой, цена 16_с._ ткань.

ДРАМАТИЧЕСКИЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ ШЕРИДАНА. С БИОГРАФИЧЕСКИМ и КРИТИЧЕСКИМ ОЧЕРКОМ.
Автор ЛИ ХАНТ. В одном томе 8 экземпляров, цена 4_с._ 6_д._ ткани.


ПОЭЗИЯ.
_s._ _d._

СТИХИ МИЛНСА За МНОГИЕ ГОДЫ 5 0

---- ВОСПОМИНАНИЯ О МНОГИХ СЦЕНАХ 5 0

---- ЛЕГЕНДАРНЫЕ И ИСТОРИЧЕСКИЕ стихотворения 5 0

---- ПАЛЬМОВЫЕ ЛИСТЬЯ 5 0

Джастин МУЧЕНИК ТРЕНЧА и другие стихотворения 6 0

СОРДЕЛЛО БРАУНИНГА 6 6

КАНУН ЗАВОЕВАНИЯ ТЕЙЛОРА 3 6

ЭЛЛИНИКС ЛЭНДОРА 6 0

(Через 2-4 минуты.)

ПОЭТИЧЕСКИЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ РОДЖЕРСА 2 6

ПОЭТИЧЕСКИЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ КЭМПБЕЛЛА 2 6

ТРАГЕДИИ ТАЛФУР (мистер ДЖАСТИС) 2 6

ФИЛИП ВАН АРТЕВЕЛЬДЕ ТЕЙЛОРА 2 6

---- ЭДВИН СПРАВЕДЛИВЫЙ и др. 2 6

ПЕСНИ БАРРИ КОРНУОЛЛА 2 6

ПОЭТИЧЕСКИЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ ЛИ ХАНТА 2 6

ПОЭТИЧЕСКИЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ КИТСА 2 6

ВТОРОСТЕПЕННЫЕ ПОЭМЫ ШЕЛЛИ 2 6

РЕЛИКВИИ ПЕРСИ. 3 тома 7 6

ДРАМАТИЧЕСКИЕ ОБРАЗЦЫ ЛЭМБА. 2 тома 5 0

"Красоты ШЕКСПИРА" ДОДДА 2 6


ДЕШЕВЫЕ ИЗДАНИЯ ПОПУЛЯРНЫХ ПРОИЗВЕДЕНИЙ.

_s._ _d.__

ЭССЕ И ПИСЬМА ШЕЛЛИ 5 0

ПИСЬМА СЕДЖВИКА ИЗ-ЗА ГРАНИЦЫ 2 6

"ДВА ГОДА ДО МАЧТЫ" ДАНЫ 2 6

"ПУТЕШЕСТВИЯ И КОММЕРЧЕСКИЕ ПРЕДПРИЯТИЯ Кливленда" 2 6

"ПОСОЛЬСТВО ЭЛЛИСА В КИТАЕ" 2 6

РЕЗИДЕНЦИЯ ПРИНГЛА В ЮЖНОЙ Африке 2 6

ИНДИКАТОР ХАНТА И КОМПАНЬОН 3 6

---- ПРОВИДЕЦ; ИЛИ ОБНОВЛЕННЫЕ ОБЩИЕ МЕСТА 3 6

РАССКАЗЫ ЛЭМБА Из ШЕКСПИРА 2 6

---- ПРИКЛЮЧЕНИЯ УЛИССА. К КОТОРЫМ ДОБАВЛЯЕТСЯ,
ШКОЛА МИССИС ЛЕСТЕР 2 0

ПУТЕШЕСТВИЕ ХОЛЛА В ЛОО-ЧУ 2 6

---- ПУТЕШЕСТВИЯ По Южной АМЕРИКЕ 3 6

* * * * *

ПОЭТИЧЕСКИЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ ЛЭМБА 1 6

БЕГЛЫЕ СТИХИ БЕЙЛИ (ДЖОАННЫ) 1 0

СТИХОТВОРЕНИЯ ШЕКСПИРА 10


[Брэдбери и Эванс, издательство "Принтеры", Уайтфрайарз.]

* * * * *




В ПАМЯТЬ.




В ПАМЯТЬ.


ЛОНДОН:
ЭДВАРД МОКСОН, ДУВР-стрит.

1850.




ЛОНДОН:
БРЭДБЕРИ И ЭВАНС, ПЕЧАТНИКИ, УАЙТФРАЙАРЗ.




Сильный Сын Божий, бессмертная Любовь,
Которого мы, не видевшие Твоего лица,
Верой, и только верой, прими,
Веря там, где мы не можем доказать;

Твои эти сферы света и тени;
Ты сотворил Жизнь в человеке и животном;
Ты сотворил Смерть; и вот, нога твоя
Стоит на черепе, который ты создал.

Ты не оставишь нас в прахе:
Ты создал человека, он не знает зачем;
Он думает, что не был создан для смерти;
И ты создал его: ты справедлив.

Ты кажешься человеческим и божественным,
Высочайшая, святейшая человечность, ты:
Наши желания принадлежат нам, мы не знаем как;
Наши желания принадлежат нам, чтобы сделать их твоими.

У наших маленьких систем есть свой день;
У них есть свой день, и они перестают существовать:
Они всего лишь разбитые огни тебя,
И ты, О Господь, больше, чем они.

У нас есть только вера: мы не можем знать;
Ибо знание - это то, что мы видим;
И все же мы верим, что это исходит от тебя,
Луч во тьме: позволь ему расти.

Пусть знание растет от большего к большему,
Но в нас живет больше благоговения;
Этот разум и душа, в соответствии с колодцем,
Могут создавать одну музыку, как и прежде,

Но более обширную. Мы глупы и легкомысленны;
Мы насмехаемся над тобой, когда не боимся:
Но помоги своим глупцам вынести;
Помоги своим суетным мирам вынести твой свет.

Прости то, что казалось моим грехом во мне;
Что казалось мне достойным с тех пор, как я начал;
Ибо заслуга переходит от человека к человеку,
А не от человека, о Господь, к тебе.

Прости мою скорбь по одному удаленному,
Твое создание, которое я нашел таким прекрасным.
Я верю, что он живет в тебе, и там
Я нахожу его более достойным быть любимым.

Прости эти дикие и блуждающие крики,
Замешательство растраченной юности;
Прости их там, где они терпят неудачу в истине,
И в твоей мудрости сделай меня мудрым.

1849.




IN MEMORIAM

A. H. H.

OBIIT MDCCCXXXIII.


Я.

Я считал это истиной с тем, кто поет
Под одну чистую арфу разными тонами,
Чтобы люди могли подняться по ступеням
От своих мертвых "я" к высшим вещам.

Но кто сможет так предсказать годы
И найти в потере соответствующее приобретение?
Или вовремя протянуть руку, чтобы поймать
Отдаленный интерес к слезам?

Пусть Любовь обнимет Горе, чтобы оба не утонули,
Пусть тьма сохранит свой блеск цвета воронова крыла;
Ах! слаще быть опьяненным потерей,
Танцевать со смертью, бить по земле;

Чем то, что победные Часы должны презирать
Долгий результат любви и хвастаться:
"Взгляните на человека, который любил и потерял,
Но все, чем он был, изношено".


II.

Старый тис, который цепляется за камни
Это имя лежащего под ним мертвеца,
Твои волокна обволакивают голову без сновидений;
Твои корни обвиты вокруг костей.

Времена года снова приносят цветок,
И приносят первенца в стадо;
И в сумерках твоих часы
Отбивают маленькие человеческие жизни.

О! не для тебя сияние, расцвет,
Который не меняется ни при какой буре!
И клеймящие летние солнца не помогут
Прикоснуться к твоему тысячелетнему мраку.

И, глядя на угрюмое дерево,
Тошнит от твоей упрямой твердости,
Кажется, у меня кончается кровь,
И расти, вливаясь в тебя.


III.

О скорбь, жестокое братство!
О Жрица в подземельях Смерти!
О, сладкое и горькое в одном дыхании,
Что шепчет с твоих лживых губ?

"Звезды, - шепчет она, - бегут вслепую;
По небу сплетается паутина;
Из пустынных мест доносится крик,
И шепчет умирающее солнце:

"И весь призрак, Природа, стоит -
Со всей ее музыкой в ее тоне,
Глухое эхо моего собственного, -
Пустая фигура с пустыми руками".

И должен ли я принять это так слепо,
Прими ее как мое естественное благо;
Или раздавить ее, как кровавый порок,
На пороге разума?


IV.

Чтобы уснуть, я отдаю свои силы;
Моя воля - раб тьмы;
Я сижу в барке без шлема,
И сердцем я размышляю и говорю:

‘О сердце, как обстоят дела с тобой сейчас,
Что ты должен отказаться от своего желания,
Который едва осмеливается спросить
Что заставляет меня так низко биться?"

Это то, что ты потерял,
Какое-то удовольствие от твоих ранних лет.
Разбейся, ты, глубокая ваза леденящих слез,
Это горе превратилось в мороз!

Такие облака безымянной беды пересекают
Всю ночь под потемневшими глазами;
С наступлением утра просыпается воля и кричит:
"Ты не должен быть дураком от потери".


V.

Иногда я считаю это наполовину грехом
Чтобы выразить словами то горе, которое я испытываю;
Ибо слова, как и природа, наполовину раскрывают
И наполовину скрывают Душу внутри.

Но для беспокойного сердца и разума,
Использование в измеряемом языке лжи;
Грустное механическое упражнение
Как притупляющий наркотик, заглушающий боль.

В слова, как в сорняки, я завернусь сам,
Как в самую грубую одежду от холода;
Но то большое горе, которое они окутывают
Дается в общих чертах и не более.


VI.

Один пишет, что "Другие друзья остаются",
Что "Потери обычны для расы" -
А обычное - это банальность,
А пустая мякина хорошо подходит для зерна.

То, что потеря обычная, не сделало бы
Мою собственную менее горькой, скорее большей:
Слишком обычная! Никогда утро не было таким
До вечера, но чье-то сердце все же разбилось.

О отец, где бы ты ни был,
Это обещание дает сейчас твой доблестный сын;
Рюмка, прежде чем ты выпьешь половину
В тебе все еще бьется жизнь.

О мать, моли Бога спасти
Твой моряк, - пока твоя голова склонена,
Его саван из гамака с тяжелыми шторами
Падает в его обширную и блуждающую могилу.

Вы знаете не больше, чем я, который творил
В тот последний час, чтобы доставить ему удовольствие;
Который размышлял обо всем, что я должен был рассказать,
И что-то написал, о чем-то подумал;

Все еще ожидая его прихода домой;
И когда-либо встречал его на его пути
С пожеланиями, думая: "здесь сегодня",
Или сюда он придет завтра.

О! где-то, кроткая бессознательная голубка,
Эти нежнейшие золотистые волосы;
И рада обнаружить, что ты такая красивая,
Бедное дитя, которое ждет твоей любви!

А пока дымовая труба ее отца пылает
В ожидании гостя;
И думая: "Это понравится ему больше всего",
Она берет ленту или розу;

Ибо он увидит их сегодня вечером;
И при этой мысли ее краска вспыхивает;
И, отойдя от зеркала, она поворачивается
Еще раз, чтобы установить колечко справа;

И, даже, когда она пошла бы, проклятие
Упала, и ее будущий лорд
Утонул, переходя брод,
Или погиб, упав с лошади.

О, каким для нее будет конец?
И что для меня остается хорошего?
Для нее - вечная девственность,
А для меня - никакого второго друга.


VII.

Темный дом, возле которого я снова стою
Здесь, на длинной неприглядной улице,
Двери, где привыкло биться мое сердце
Так быстро, ожидая руки,

Руку, которую больше нельзя сжать...
Взгляни на меня, ибо я не могу уснуть,
И, как виноватый, я подкрадываюсь
Ранним утром к двери.

Его здесь нет; но он далеко
Шум жизни начинается снова,
И жуткий сквозь моросящий дождь
На лысой улице разгорается пустой день.


VIII.

Счастливый любовник, который пришел
Посмотреть на ту, которая его сильно любит,
Кто зажигает и звонит в дверной колокольчик
И узнает, что она ушла далеко от дома,

Он печалит, весь волшебный свет
Сразу гаснет в беседке и холле,
И все вокруг погружается во тьму, и все
Покои, лишенные наслаждения;

Так нахожу я каждое приятное местечко
В котором мы двое обычно встречались,
Поле, комната и улица,
Ибо все темно там, где тебя нет.

И все же, как тот другой, блуждающий там
На этих пустынных прогулках Мэй найдет
Цветок, побитый дождем и ветром,
Который однажды она заботливо вырастила;

Так кажется, к моему глубокому сожалению,
О мое покинутое сердце, с тобой
И этот бедный цветок поэзии
О котором мало заботились, еще не увядает.

Но поскольку он радовал исчезающий глаз
Я иду посадить его на его могиле,
Чтобы, если получится, оно могло там расцвести,
Или, по крайней мере, умирая там, могло умереть.


IX.

Прекрасный корабль, что от итальянского берега,
Плывет по безмятежным океанским равнинам
С останками любимого моего потерянного Артура,
Расправь свои полные крылья и унеси его прочь.

Так приведи его домой к тем, кто скорбит
Напрасно; благоприятная скорость
Взъероши свою зеркальную мачту и веди
Процветающий наводняет свою священную урну.

Всю ночь нет более грубого воздуха, озадачивающего
Твой скользящий киль, до Фосфоресцирования, яркий
Как наша чистая любовь, при раннем свете
Будут мерцать на покрытых росой палубах.

Направьте все свои огни вокруг, выше;
Спите, нежные небеса, перед носом;
Спите, нежные ветры, как он спит сейчас,
Мой друг, брат моей любви.

Мой Артур! которого я не увижу
Пока не закончится весь мой вдовий род;
Дорог, как мать сыну,
Больше, чем мои братья для меня.


X.

Я слышу шум около твоего киля;
Я слышу, как ночью ударил колокол;
Я вижу ярко освещенное окно каюты;
Я вижу матроса за рулем.

Ты приводишь матроса к его жене,
И странствующие люди из чужих стран;
И письма в дрожащие руки;
И, твой темный груз, исчезнувшая жизнь.

Так приведи его: у нас есть праздные мечты:
Этот спокойный вид так льстит
Наши домашние фантазии: О, для нас,
Дуракам привычки, кажется слаще

Отдыхать под клеверным дерном,
Это требует солнечного света и дождей,
Или где коленопреклоненный гамлет осушает
Чашу винограда Божьего;

Чем если бы с тобою ревущие колодцы
Заливал бы его на глубину морской волны;
И руки так часто сжимались бы в моих,
Должен метаться с клубками и ракушками.


XI.

Спокойное утро без единого звука,
Спокойный, как для более спокойного горя,
И только по увядшему листу
Каштан, падающий на землю:

Спокойствие и глубокий покой на этой высокогорной равнине,
И на этих росах, которые пропитывают дроки,
И на всех серебристых паутинках
Это мерцание становится зеленым и золотым:

Спокойный и неподвижный свет на той великой равнине
Который проносится со всеми своими осенними беседками,
И переполненными фермами, и уменьшающимися башнями,
Чтобы смешаться с окружающим главным:

Спокойствие и глубокий покой в этом широком воздухе,
Эти листья, которые краснеют к осени;
И в моем сердце, если оно вообще спокойно,
Если и есть спокойствие, то спокойное отчаяние:

На морях штиль, и серебряный сон,
И волны, которые покачиваются в покое,
И мертвый покой в этой благородной груди
Которая вздымается, но вздымается глубоко.


XII.

Lo! как голубка, когда она взлетает
Услышать с Небес рассказ о горе,
Какое-то скорбное послание вяжите ниже
Дикое трепетание ее крыльев;

Как и она, я ухожу: я не могу остаться;
Я оставляю этот смертный ковчег позади,
Груз нервов без разума,
И оставляю скалы, и спешу прочь

Над океанскими зеркалами, округлыми большими,
И дотянуться до сияния южных небес,
И увидеть, как вдали поднимаются паруса,
И задержаться, плача на границе,

И говоря: "Неужели он такой, мой друг?
Неужели это конец всем моим заботам?"
И круг, стонущий в воздухе:
‘Это конец? Это конец?’

И снова бросайся вперед, и играй
О носе, и возвращайся назад
Туда, где находится тело, и учись,
Что я был в часе езды.


XIII.

Слезы вдовца, когда он видит
Поздно потерянную форму, которую открывает сон,
И двигает своими сомневающимися руками, и чувствует
Ее место пусто, падай, как эти;

Которые вечно оплакивают потерю,
Пустота, где сердце к сердцу прилегло;
И, где теплые руки прест и сомкнулись,
Тишина, пока я тоже не замолчу.

Который оплакивает товарища по моему выбору,
Ужасная мысль, жизнь, удаленная,
Человек с человеческим сердцем, которого я любила,
Дух, а не живой голос.

Придет время, и ты будешь учить меня много лет
Я не страдаю во сне;
Сейчас все это кажется таким странным,
У моих глаз есть время для слез;

Моим фантазиям пора подняться на крыло,
И взглянуть на приближающиеся паруса,
Хотя они привезли всего лишь торговые тюки,
И не бремя, которое они несут.


XIV.

Если кто-то должен принести мне этот отчет,
Что ты сегодня коснулся земли,
И я спустился к причалу,
И нашел тебя лежащим в порту,

И стоишь, оглушенный горем,
Должен видеть своих пассажиров по рангу
Иди, легко ступая по доскам,
И призывают тех, кого они знают,

И если вместе с ними придет
Человек, которого я считал наполовину божественным;
Должен внезапно пожать мне руку,
И спросить о тысяче домашних вещей;

И я должен рассказать ему всю свою боль,
И как моя жизнь угасла в последнее время,
И он должен был бы сожалеть о моем состоянии
И удивляться, что овладело моим мозгом;

И я не почувствовал никаких изменений,
Ни намека на смерть во всем его облике,
Но все равно нашел его,
Мне не показалось бы это странным.


XV.

К ночи начал усиливаться ветер
И рев с того закатного дня:
Последний красный лист уносится прочь,
Грачи носятся по небесам;

Лес затрещал, вода забурлила,
Скот сгрудился на берегу;
И дико бросился на башню и дерево,
Солнечный луч пронизывает мир:

И если бы не фантазии, которые утверждают
Что все твои движения мягко проходят
Поперек плоскости расплавленного стекла,
Я едва мог выдержать напряжение и перемешать

Это заставляет голые ветви шуметь;
И если бы не страх, это было бы не так,
Дикое волнение, которое живет в горе
Любил бы и любовался вон тем облаком

Которое поднимается ввысь всегда выше,
И вперед тащит трудящуюся грудь,
И рушится на мрачном западе,
Надвигающийся бастион, окаймленный огнем.


XVI.

Что это за слова, которые сорвались с моих уст?
Могут успокоить отчаяние и дикое волнение
Быть жильцами одной груди,
Или печаль, что это за подменыш?

Или она только кажется, что принимает
Прикосновение перемен в затишье или буре;
Но знает о преходящей форме не больше
В глубине себя, чем о каком-нибудь мертвом озере

В нем прячется тень жаворонка
Висел в тени небес?
Или шок, нанесенный так жестоко,
Сбил меня с толку, как несчастный лай

Которая ударяется ночью о скалистый выступ,
И шатается вслепую, прежде чем затонуть?
И лишила меня способности думать
И все мои знания о самом себе;

И сделал меня тем бредящим человеком
В чьих фантазиях сливается старое и новое,
И вспыхивает ложь и правда,
И смешивает все без плана?


XVII.

Ты пришел, о котором так много плакали: такой ветерок
Овевал твой холст, и моя молитва
Была подобна шепоту воздуха
Дышать тобой над пустынными морями.

Ибо я духом видел, как ты двигался
По кругам ограничивающего неба;
Неделя за неделей: проходят дни:
Приходи скорее, ты приносишь все, что я люблю.

Отныне, где бы ты ни бродил,
Мое благословение, как линия света,
Находится на водах днем и ночью,
И как маяк охраняет твой дом.

Так пусть же какая угодно буря бушует на Марсе
Срединный океан, пощади тебя, священная кора;
И благоухающие капли в летней темноте
Скатываются с недр звезд.

Столь доброе дело было сделано,
Такие драгоценные реликвии, принесенные тобою;
Праха его я не увижу
Пока не закончится весь мой вдовий род.


XVIII.

Это хорошо, это уже что-то, мы можем выстоять
Там, где он в английской земле покоится,
И из его праха можно сотворить
Фиалка его родной земли.

Это немного, но выглядит правдиво
Как будто тихие кости были благословенны
Среди знакомых имен отдохнуть
И в местах своей юности.

Приди же, чистые руки, и возьми голову
Которая спит или носит маску сна,
И приди, все, что любит плакать,
И услышь ритуал мертвых.

Ах! все же, даже еще, если это возможно,
Я, припадая к его верному сердцу,
Передало бы дыхание через его губы
Жизнь, которая почти умирает во мне:

Которая не умирает, но переносит боль,
И постепенно формирует более твердый разум,
Ценя взгляд, который он не может найти,
Слова, которые больше не будут услышаны.


XIX.

Дунай Северну отдал
Потемневшее сердце, которое больше не билось;
Они положили его на приятном берегу,
И слышен шум волны.

Там дважды в день Северн разливается,
Соленая морская вода проходит мимо,
И умолкает половина журчащего Уая,
И создает тишину в холмах.

Уай замолчал и не сдвинулся с места;
И замолчи мое глубочайшее горе из всех,
Когда наполняешься слезами, которые не могут пролиться,
Я до краев наполнен печальной песней утопающих.

Прилив отступает, волна снова
Звучит в его лесистых стенах:
Моя более глубокая тоска тоже утихает,
И тогда я могу немного говорить.


XX.

О меньших печалях, о которых можно сказать,
Которые дышат тысячей нежных клятв,
Они всего лишь как слуги в доме
Где лежит недавно умерший мастер;

Которые выражают свои чувства такими, какие они есть,
И оплакивают полноту разума:
"Будет трудно, - говорят они, - найти
Другой сервис, подобный этому".

Мое легкое настроение похоже на это,
Что из слов побеждает утешение;
Но внутри есть и другие печали,

Ибо у очага сидят дети
Холодно в этой атмосфере Смерти,
И едва хватает сил, чтобы вдохнуть,
Или как порхают бесшумные призраки:

Но открытого разговора нет ни с кем,
Так сильно падают жизненные духи
Увидеть пустой стул и подумать
‘Как хорошо! как мило! и он ушел".


XXI.

Я пою тому, кто покоится внизу,
И, поскольку травы вокруг меня колышутся,
Я беру травы с могилы,
И сделай те трубы, в которые можно дуть.

Путешественник слышит меня время от времени,
И иногда он будет говорить резко;
"Этот парень ослабил бы слабость
И растопил бы восковые сердца людей".

Другой отвечает: ‘Пусть он будет,
Он любит устраивать парад боли,
Чтобы своим пением он мог заслужить
Похвалу, которая приходит к постоянству".

Третий - гневный: ‘Это час
Для бесплодной песни private sorrow,
Когда все больше и больше людей толпится
Стулья и троны гражданской власти?

Время тошнить и падать в обморок,
Когда наука протянет свои руки
Проникать из мира в мир и очаровывать
Ее тайна от последней луны?"

Смотрите, вы говорите пустые вещи:
Вы никогда не знали священной пыли:
Я пою только потому, что должен,
И свирель, но как поют коноплянки:

И до одной ее ноты весело,
Ибо теперь ее малыши разошлись;
И к одному ее примечание изменено,
Потому что ее выводок уехал.


XXII.

Путь, по которому мы вдвоем действительно шли,
Который вел к трактатам, которые нам очень нравились,
В течение четырех сладких лет возникали и исчезали,
От цветка к цветку, от снега к снегу:

И мы пением приветствовали путь,
И венчали все время великого поста,
От апреля к апрелю шел,
И радуясь на сердце от мая к маю:

Но где начинался путь, по которому мы шли
Чтобы преодолеть пятый осенний склон,
Когда мы спускались вслед за Надеждой,
Там сидела Тень, которой боялся человек;

Кто нарушил наше прекрасное общение,
И расправил свою мантию, темную и холодную;
И завернул тебя, бесформенную, в складки,
И притупил шепот на твоих губах;

И унес тебя туда, где я не мог видеть
И не последовал за тобой, хотя я иду в спешке;
И думаю, что где-то в пустыне
Тень сидит и ждет меня.


XXIII.

Теперь, иногда в моей печали замыкаюсь,
Или срываюсь на песню приступами;
Один, один, туда, где он сидит,
Тень окутала меня с головы до ног

Кто хранит ключи от всех вероучений,
Я брожу, часто хромая,
И оглядываюсь назад, туда, откуда я пришел,
Или туда, куда ведет тропинка;

И плачу, как изменилась с того места, где она проходила
По землям, где ни один лист не был немым;
Но все роскошные холмы гудели бы
Бормотание счастливого Пана:

Когда каждый по очереди был проводником для каждого,
И причудливый свет от Fancy загорелся,
И Мысль выскочила, чтобы сочетаться браком с Мыслью,
Прежде чем мысль смогла сочетаться браком с Речью:

И все, что мы встречали, было честным и хорошим,
И все было хорошо, что могло принести Время,
И весь секрет Источника
Переместился в чертоги крови:

И многие старые философии
На Аргивинских высотах божественно пели,
И вокруг нас звенела вся чаща
Для многих флейта Аркадии.


XXIV.

И был ли день моего восторга
Таким чистым и совершенным, как я говорю?
Сам источник Дня
Разбит блуждающими островами ночи.

Если бы все было хорошо и справедливо, мы встретились,
Эта земля была бы Раем
Человеческим глазам это никогда не казалось
С тех пор, как Адам еще не покинул свой сад.

И это из-за того, что дымка горя
Так ли велика была моя прежняя радость?
Низость нынешнего состояния,
Что выделяет прошлое в этом рельефе?

Или что прошлое всегда будет побеждать
Слава от того, что оно далеко;
И вращается в совершенную звезду
Мы не видели, когда двигались по нему?


XXV.

Я знаю, что это была Жизнь, - путь
После чего мы шли равными шагами;
И тогда, как и сейчас, день готовил
Ежедневную нагрузку на спину.

Но именно это заставило меня двигаться
Легко, как птицы-перевозчики в воздухе;
Мне нравился груз, который мне приходилось нести,
Потому что для этого требовалась помощь Любви:

Я не мог устать ни сердцем, ни конечностями,
Когда могучая Любовь раскололась бы надвое
Наложение одной боли,
И разделила бы ее, отдав половину ему.


XXVI.

Все еще петляет тоскливый путь вперед;
Я с этим; ибо я жажду доказать
Никакой промежуток лун не может повредить Любви,
Что бы ни говорили непостоянные языки.

И если тот глаз, который наблюдает за виной
И добродетелью, и имеет силу видеть
В зелени плесневеет дерево,
И башни падают, как только их строят--

О, если действительно этот глаз предвидит
Или видит (в Нем нет прежнего)
В большей части жизни истинной жизни больше нет,
И люблю быть равнодушным,

Так что, возможно, я найду, пока еще не взошло утро
Здесь, над индийскими морями,
Эта Тень, ожидающая с ключами,
Чтобы скрыть меня от моего надлежащего презрения.


XXVII.

Я не завидую ни в каком настроении
Пленница, лишенная благородной ярости,
Коноплянка, рожденная в клетке
Которая никогда не знала летнего леса:

Я не завидую зверю, который забирает
Его лицензия в области времени,
Освобожденный от чувства преступления,
В ком никогда не просыпается совесть;

И то, что может считаться благословенным,
Сердце, которое никогда не давало клятвы верности
Но застаивается в сорняках лени,
Ни какого-либо порожденного нуждой покоя.

Я считаю это правдой, что бы ни случилось;
Я чувствую это, когда больше всего скорблю;
Лучше любить и потерять
Чем вообще никогда не любить.


XXVIII.

Время приближается к рождению Христа:
Луна скрыта; ночь тиха;
Рождественские колокола разносятся от холма к холму
Отвечайте друг другу в тумане.

Четыре голоса четырех деревень вокруг,
Издалека и вблизи, с медовухи и болот,
Раздаются и исчезают, как будто между мной и звуком захлопнулась дверь
:

Каждый голос четыре раза меняется на ветру,
Который то усиливается, то ослабевает,
Мир и доброжелательность, доброжелательность и покой,
Мира и доброй воли всему человечеству.

В этом году я заснул и проснулся с болью,
Я почти не желаю больше просыпаться,
И что моя хватка за жизнь рухнет
Прежде чем я снова услышу эти колокола:

Но они правят моим беспокойным духом,
Ибо они контролировали меня, когда я был мальчиком;
Они приносят мне печаль, прикасаются к радости,
Веселые святочные колокольчики.


XXIX.

С таким веским поводом для скорби
Поскольку ежедневный покой в семье нарушается,
И приковывает сожаление к его кончине,
Как мы смеем праздновать наш сочельник;

Который больше не приносит желанного гостя
Обогатить порог ночи
Щедростью восторга, изливающегося из душа,
В танце и песне, игре и шутке.

И все же иди, и пока ветви падуба
Обвивают холодную купель для крещения,
Сделай еще один венок, чтобы им пользовались и не привыкли
Которые охраняют входы в дом;

Старые сестры ушедшего дня,
Серые медсестры, не любящие ничего нового;
Почему они должны пропускать свой ежегодный срок
Раньше времени? Они тоже умрут.


ХХХ.

Дрожащими пальцами мы сплели
Остролист вокруг рождественского очага;
Дождливое облако завладело землей,
И печально закончился наш сочельник.

К нашим старым забавам в холле
Мы играли, напрасно притворяясь
Радости, с ужасным чувством
Одной безмолвной Тени, наблюдающей за всеми.

Мы остановились: в буке гуляли ветры:
Мы слышали, как они проносились по зимней земле;
И по кругу, рука об руку
Сидели молча, глядя друг на друга.

Затем наши голоса зазвенели, как эхо;
Мы пели, хотя каждый глаз был затуманен,
Веселую песню, которую мы пели с ним
В прошлом году: мы пели безудержно:

Мы прекратили: появилось более нежное чувство
Над нами: несомненно, настал покой:
"Они отдыхают", - сказали мы, - "их сон сладок",
И последовала тишина, и мы заплакали.

Наши голоса обрели более высокий диапазон;
Мы снова запели: ‘Они не умирают
И не теряют своего смертного сочувствия,
И не изменяются для нас, хотя они меняются;

Восхищенные непостоянством и хрупкостью
С собранной силой, но все той же,
Пронзает острое серафическое пламя
От сферы к сфере, от вуали к вуали.

Восстань, счастливое утро, восстань святое утро,
Извлеки из ночи радостный день:
О Отец! прикоснись к востоку и зажги
Свет, который сиял, когда родилась Надежда".


XXXI.

Когда Лазарь покинул свою усыпальницу,
И вернулся домой, в дом Мэри,
Требовалось ли это - жаждал ли он
Услышать, как она плачет у его могилы?

"Где был ты, брат, эти четыре дня?"
Не сохранилось никаких записей об ответе,
Который рассказывал, что значит умереть
Несомненно, добавлял похвалу к похвале.

Из каждого дома встречались соседи,
Улицы наполнились радостными звуками,
Торжественная радость даже венчала
Пурпурные брови Елеонской горы.

Узрите человека, воскрешенного Христом!
Остальное остается нераскрытым
Он не сказал этого; или что-то запечатанное
Устами того Евангелиста.


XXXII.

Ее глаза - обители безмолвной молитвы,
Ни одной другой мысли ее разум не допускает
Но он был мертв, и вот он сидит,
И тот, кто вернул его обратно, находится там.

Тогда одна глубокая любовь вытесняет
Все остальные, когда ее пылкий взгляд
Отрывается от лица живого брата.
И действительно опирается на Жизнь.

Все тонкие мысли, все любопытные страхи,
Подавленные такой полной радостью,
Она кланяется, она омывает ноги Спасителя
Дорогим нардом и слезами.

Трижды благословенны, чьи жизни - верные молитвы,
Чья любовь в высшей любви сохраняется;
Какие души обладают такой чистотой,
Или есть блаженство, подобное их?


XXXIII.

О ты, который после тяжелого труда и бури
Может показаться, что они достигли более чистого воздуха,
Чья вера имеет центр повсюду,
И не заботится о том, чтобы придавать себе форму,

Оставь ты свою сестру, когда она молится,
Ее ранние Небеса, ее счастливые взгляды;
И ты с тенью не смутишь ни намеком
Жизнь, которая ведет к мелодичным дням.

Ее вера по форме чиста, как твоя,
Ее руки быстрее тянутся к добру.
О, святы да будут плоть и кровь
С которыми она связывает божественную истину!

Смотри, ты, созревший для подсчета голосов
Придерживаясь закона внутри себя,
Ты не потерпишь неудачу в мире греха,
И даже за неимением такого типа.


XXXIV.

Моя собственная тусклая жизнь должна научить меня этому,
Эта жизнь будет жить вечно,
Иначе земля - это тьма в сердцевине,
И пыль, и пепел - все, что есть;

Этот зеленый круг, этот огненный шар,
Фантастическая красота; такая, какая таится
В каком-нибудь необузданном Поэте, когда он работает
Без совести или цели.

Чем же тогда был Бог для таких, как я?
Вряд ли это стоило того, чтобы я тратил время на выбор
Всего смертного, или использовать
Немного терпения, прежде чем я умру;

Лучше всего сразу погрузиться в покой,
Подобно птицам, притягивает очаровательная змея,
Чтобы упасть головой вперед в пасть
пустой тьмы и остановиться.


XXXV.

И все же, если бы какой-нибудь голос, которому человек мог бы доверять
Прошептал из тесного дома:
Щеки вваливаются; тело изгибается;
Человек умирает: и нет надежды в прахе:

Не могу ли я сказать, что даже здесь,
Но в течение одного часа, О Любовь, я борюсь
Чтобы сохранить такую милую вещь живой?
Но я должен обратить свои уши и услышать

Стоны бездомного моря,
Звук потоков, которые ускоряются или замедляются
Стекают; с холмов и сеют
Пыль будущих континентов;

И Любовь ответила бы вздохом
"Звук этого забывчивого берега"
Изменит мою сладость все больше и больше,
Полумертвый от осознания того, что я умру".

О я! какая польза от этого, чтобы оставить
Праздный случай? Если бы Смерть воспринималась
Сначала как Смерть, Любви не было,
Или был в самом узком рабочем заточении,

Простое общение вялых настроений,
Или в его самом грубом обличье сатира
Помял траву и раздавил виноград,
И нежился в лесу.


XXXVI.

Эти истины в мужественности мрачно соединяются,
Глубоко укоренившиеся в наших мистических рамках,
Мы отдаем все благословения имени
Того, кто сделал их ходкой монетой;

Ибо мудрость имела дело со смертными силами,
Когда Истина в самых близких словах потерпит неудачу,
Когда Истина, воплощенная в сказке
Войдет в скромные двери.

И таким образом, Слово имело дыхание и творило
Человеческими руками символ веры из символов веры
В прелести совершенных деяний,
Сильнее всякой поэтической мысли;

Которую может прочитать тот, кто связывает сноп,
Или строит дом, или роет могилу,
И эти дикие глаза, которые наблюдают за волной
В реве вокруг кораллового рифа.


XXXVII.

Урания говорит, нахмурив брови:
"Ты болтаешь здесь, где тебя меньше всего;
У этой веры есть много более чистых священников,
И у многих более умелый голос, чем у тебя:

Спустись к своему родному ручью,
На твой Парнас ступи ногами,
И услышь, как твой лавр сладко шепчет
О выступах холма.

И моя Мельпомена отвечает,
Прикосновение стыда к ее щеке:
"Я недостоин только говорить
О твоих превалирующих тайнах;

Ибо я всего лишь земная Муза
И владею лишь небольшим искусством
Убаюкивать песней ноющее сердце,
И воздавать человеческой любви по заслугам;

Но, размышляя о дорогом умершем,
И все, что он говорил о божественных вещах,
(И дорогих, как священное вино
Умирающим устам - это все, что он сказал),

Я бормотал, когда шел вперед,
Об утешении, заключенном в раскрытой истине
; И слоняются по полю учителя,
И затемняют святости песнями".


XXXVIII.

Усталыми шагами я бреду дальше,
Хотя всегда под другими небесами
Пурпур издалека гаснет,
Мои перспективы и горизонт исчезли.

Сезон ветров не приносит радости,
Мелодии предвещают весну,
Но в песнях, которые я люблю петь
Сомнительный проблеск утешения живет.

Если кому-то небезразлично то, что здесь есть
Выживи в духах, которые сделают тебя свободным,
Тогда эти песни, которые я пою о тебе
Не все неблагодарны для твоего уха.


XXXIX.

Могли бы мы забыть час вдовы
И посмотри на Духи, от которых веет духами,
Как на девушку в тот день
Когда она впервые надевает свой цветок апельсина!

Увенчанная благословением, она встает
Чтобы взять свой последний отпуск из дома,
И надежды, и легкие сожаления, которые приходят
Делают апрелем ее нежные глаза;

И сомнительные радости, которыми движет отец,
И слезы на лице матери,
Как прощание с долгими объятиями
Она входит в другие сферы любви;

Ее задача там - воспитывать, учить,
Стать такой, какая есть, подходящей
Связующим звеном между днями, связать
Поколения друг с другом;

И, несомненно, тебе дана
Жизнь, приносящая бессмертный плод
В таких великих служениях, какие подходят
Для полноценных энергий небес.

Эй, я, разницу я вижу!
Как часто ее старый очаг
Будет обрадован вестями о невесте,
Как часто она сама будет возвращаться,

И расскажи им все, что они рассказали бы,
И приведи ей ребенка, и заставь ее хвастаться,
Пока даже те, кто скучал по ней больше всего,
Буду считать новые вещи такими же дорогими, как старые:

Но мы с тобой пожали друг другу руки,
Пока наступающие зимы не уложат меня на дно;
Мои пути лежат в полях, которые я знаю,
А твои - в неизведанных землях.


ХL.

Твой дух перед нашей роковой потерей
Когда-либо поднимался от высокого к еще большему;
Как поднимается к небесам алтарный огонь,
Как разлетается зажигалка по мерзости.

Но ты обратился к чему-то странному,
И я потерял звенья, которые связывали
Твои перемены; здесь, на земле;
Нет больше участника твоих перемен.

Глубокая глупость! и все же, что это могло быть ...
Чтобы я мог с силой управлять своей волей
Перепрыгивать через ступени жизни и света,
И сразу же устремиться, мой друг, к тебе:

Ибо, хотя моя натура редко поддается
Этому смутному страху, подразумеваемому в смерти;
И не содрогается от бездн внизу,
Вой с забытых полей;

И все же часто, когда закат окутывает пустоши
Я вижу внутреннее беспокойство,
Призрачное сомнение, которое делает меня холодным,
Что я больше не буду твоей парой,

Хотя ты следуешь с восходящим умом
Чудеса, которые пришли к тебе,
Несмотря на все светское, что предстоит,
Но навсегда оставшаяся жизнь позади.


XLI.

Я терзаю свое сердце смутными фантазиями:
Он по-прежнему превосходил меня в гонке;
Это было всего лишь единство мест
Это заставило меня мечтать, что я в одном ряду с ним.

И так пусть Место сохранит нас по-прежнему,
И он снова горячо любимый,
Владыка с большим опытом, тренируйся
Для более зрелого роста ума и воли:

И какие наслаждения могут сравниться с теми
Которые будоражат внутренние глубины духа,
Когда тот, кто любит, но не знает, пожинает
Правду от того, кто любит и знает?


XLII.

Если Сон и Смерть действительно едины,
И свернутый цветок каждого духа
Сквозь весь свой межвременной мрак
В каком-то долгом трансе следует продолжать дремать;

Не сознавая, что проходит час,
Обнаженное тело, пусть это продлится,
И безмолвные следы прошлого
Будь всего цвета цветка:

Итак, тогда для человека ничего не было потеряно;
Но этот все еще сад душ
Во многих фигурных листах записан
Весь мир с тех пор, как началась жизнь:

И любовь длилась бы так же чисто и целостно
Как тогда, когда он любил меня здесь, во Времени,
И в духовном расцвете
Пробудись с зарождающейся душой.


XLIII.

Как обстоят дела со счастливыми мертвецами?
Ибо здесь человек становится все больше и больше;
Но он забывает предыдущие дни
Бог закрыл двери в его голове.

Дни исчезли, тон и подкрашивание,
И все же, возможно, смысл копить
Выдает временами (сам не знает откуда)
Небольшая вспышка, мистический намек;

И в долгие гармоничные годы
(Если Смерть так вкусит летейские источники)
Пусть какое-нибудь смутное прикосновение к земным вещам
Удиви себя наравне со своими сверстниками.

Если такое мечтательное прикосновение падет,
О, повернись, разреши сомнения,
Мой ангел-хранитель заговорит
В том высоком месте и расскажет тебе все.


XLIV.

Младенец, только что пришедший на землю и небо,
В какое время его нежная ладонь прикасается
К округлости груди,
Никогда не думал, что "это я":

Но по мере того, как он растет, он многое приобретает
И учится использовать ‘Я’ и ‘me’,
И обнаруживает: "Я не то, что я вижу,
И не то, к чему я прикасаюсь"

Поэтому он переходит к отдельному разуму
Откуда может начаться ясная память,
По мере того, как разрушаются рамки, которые его связывают
Его изоляция становится все более определенной.

Эта польза может заключаться в крови и дыхании,
Которые в противном случае были бы бесполезны,
Если бы человеку пришлось изучать себя заново
За вторым рождением Смерти.


XLV.

Мы спускаемся по этому низшему пути,
Путь, по которому мы пришли, терниями и цветами,
Затеняется растущим часом,
Чтобы жизнь не потерпела неудачу, оглядываясь назад.

Да будет так: там никакая тень не продержится
В том глубоком рассвете за гробницей,
Но ясность от края до края расцветет
Вечный пейзаж прошлого;

Раскрывается отрезок времени длиною в жизнь;
Плодотворные часы все еще увеличиваются;
Дни, проведенные в богатом покое,
И те пять лет - его богатейшее поле.

О Любовь! твои владения были невелики,
Ограниченное поле, не простирающееся далеко,
Посмотри также, Любовь, на задумчивую звезду,
Розовое тепло от мардж к мардж.


XLVI.

Что каждый, кто кажется отдельным целым,
Должен совершать свои обходы и объединять все
Юбки "я" снова должны упасть
Вновь появляясь в общей Душе,

Является ли вера такой же расплывчатой, как и все несладкое:
Вечная форма все равно будет отделять
Вечную душу от всего, что рядом;
И я узнаю его, когда мы встретимся:

И мы будем сидеть за бесконечным пиршеством,
Наслаждаясь благом друг друга;
Какая более обширная мечта может создать настроение
Любви на земле? Он стремится по крайней мере

На последней и самой крутой высоте,
Прежде чем духи исчезнут,
Какое-нибудь место для приземления, чтобы обнять и сказать,
‘Прощай! Мы растворяемся в свете".


XLVII.

Если эти краткие записи, рожденные скорбью,
Были восприняты как закрытые
Серьезные сомнения и предлагаемые здесь ответы,
Тогда это были такие вещи, которые мужчины могли бы презирать:

Ее забота - не расставаться и не доказывать;
Она берет, когда у нее более суровое настроение,
Какая тонкая тень сомнения может промелькнуть,
И делает это вассалом любви:

И поэтому, действительно, она играет словами;
Но лучше служит благотворному закону,
И считает грехом и позором извлекать
Самый глубокий такт из аккордов:

И не смеет она довериться большему сексу,
Но скорее срывается с губ
Короткие ласточки-полеты песни, это погружение
Их крылья в слезах, и они уносятся прочь.


XLVIII.

От искусства, от природы, от школ,
Пусть случайные влияния проглядывают,
Как свет во многих дрогнувших копьях
Который разбивается о покрытые пятнами лужи:

Легчайшая волна мысли прошелестит,
Нежнейший вихревой венок фантазии,
Малейший звук песни должен вдохнуть
Чтобы сделать угрюмую поверхность хрустящей.

И посмотри своим взглядом, и иди своей дорогой,
Но не вини ты ветры, которые создают
Кажущуюся бессмысленной рябь,
Игру теней, нарисованных нежным карандашом.

Под всеми воображаемыми надеждами и страхами
Эй, я! печаль углубляется,
Чьи приглушенные движения слепо тонут
Основы моей жизни в слезах.


XLIX.

Будь рядом со мной, когда мой свет тускнеет,
Когда кровь стынет в жилах, и нервы покалывает
И покалывает; и сердце болит,
И все колеса замедляются.

Будь рядом со мной, когда чувственный кадр
Терзается муками, которые завоевывают доверие,
И время, маньяк, рассеивающий пыль,
И жизнь, Ярость, извергающая пламя.

Будь рядом со мной, когда иссякнет моя вера,
А люди - мухи поздней весны,
Которые откладывают яйца, жалят и поют,
И сплетают свои мелкие ячейки и умирают.

Будь рядом со мной, когда я исчезну,
Чтобы указать срок человеческой борьбы,
И на низкой темной грани жизни
Сумерки вечного дня.


L.

Действительно ли мы желаем, чтобы мертвые
Все еще должны быть рядом с нами, на нашей стороне?
Нет ли какой-нибудь низости, которую мы хотели бы скрыть?
Нет ли внутренней мерзости, которой мы боимся?

Должен ли тот, к чьим аплодисментам я стремился,
Я испытывал такое почтение к его вине,
Увидеть ясным взором какой-то скрытый стыд
И я уменьшусь в его любви?

Я искажаю могилу ложными страхами:
Будет ли любовь обвинена в недостатке веры?
В великой Смерти должна быть мудрость;
Мертвые будут смотреть на меня снова и снова.

Будь рядом с нами, когда мы поднимаемся или падаем:
Вы наблюдаете, как Бог, за бегущими часами
Другими глазами, большими, чем наши,
Чтобы учесть всех нас.


LI.

Я не могу любить тебя так, как должен,
Ибо любовь отражает то, что любишь;
Мои слова - всего лишь слова, и они основаны
На самой верхней пене мысли.

"И все же не вини ты свою жалобную песню",
Дух истинной любви ответил;
"Ты не можешь сдвинуть меня с твоей стороны,
И человеческая слабость не причиняет мне вреда.

"Что удерживает дух в полной верности
Тому идеалу, который он вынашивает?
Какой послужной список? не безгрешные годы
Что дышало под сирийской синевой;

"Так что не волнуйся, как праздная девушка,
Эта жизнь испещрена пятнами греха.
Пребывай: твое богатство собрано внутри,
Когда Время отделит раковину от жемчужины".


LII.

Скольких отцов я видел,
Трезвый мужчина среди своих сыновей,
Чья юность была полна глупого шума,
Который носит свое мужское достоинство здоровым и зеленым;

И осмеливаемся ли мы отдать этому учению
Если бы дикий овес не был посеян,
Почва, оставшаяся бесплодной, не взошла
Зерно, которым может жить человек?

О! если бы мы считали учение здравым
Ради жизни, переживающей пыл юности,
Но кто бы стал проповедовать это как истину
Тем, кто кружится вокруг да около?

Держись за добро: определи это хорошо:
Ибо бойся божественной философии
Должна выйти за рамки дозволенного и стать
Сводницей Владык Ада.


LIII.

О, и все же мы верим, что это как-то хорошо
Будет конечной целью зла,
К мукам природы, грехам воли,
Дефекты сомнения и пятна крови;

Что ничто не ходит бесцельно;
Что ни одна жизнь не будет уничтожена
Или выброшена как мусор в пустоту,
Когда Бог сделает кучу полной;

Чтобы ни один червяк не раздваивался напрасно;
Чтобы не мотылек с тщетным желанием
Сгорает в бесплодном огне,
Или лишь служит чужой выгоде.

Смотрите! мы ничего не знаем;
Я могу только верить, что добро придет
Наконец-то - далеко - наконец, ко всем,
И каждая зима сменяется весной.

Так протекает моя мечта: но кто я?
Младенец, плачущий ночью:
Младенец, взывающий к свету:
И без слов, кроме крика.


ЛИВ.

Желание, желание живого целого
Никакая жизнь не может закончиться после смерти;
Не вытекает ли это из того, что у нас есть
Самый подобный Бог внутри души?

Неужели Бог и Природа тогда в ссоре,
Что Природа порождает такие злые сны?
Такой осторожной, какой она кажется,
Такой беззаботной к холостяцкой жизни;

Что я, всюду учитывая
Ее тайный смысл в ее поступках,
И обнаружив, что из пятидесяти семян
Она часто приносит только одно;

Я спотыкаюсь там, где твердо ступаю,
И падаю с грузом своих забот
На великую мировую алтарную лестницу
Этот склон через тьму ведет к Богу;

Я протягиваю хромые руки веры и нащупываю,
И собираю пыль и мякину, и взываю
К тому, кого я чувствую Господом всего,
И слабо верьте в большую надежду.


LV.

"Так осторожен с этим типом?" но нет.
С обрывистого утеса и добытого камня
Она кричит: "Тысячи типов исчезли:
Я ни о чем не забочусь, все пройдет.

Ты обращаешься ко мне с призывом:
Я возвращаю к жизни, я возвращаю к смерти:
Дух означает всего лишь дыхание:
Я больше ничего не знаю’. И он, неужели он,

Мужчина, ее последняя работа, который казался таким прекрасным,
Такая великолепная цель в его глазах,
Кто возносил псалом к зимним небесам,
Кто строил ему храмы бесплодной молитвы,

Тот, кто доверял Богу, действительно был любовью
И любовь - последний закон творения--
Хотя Природа, красная от зубов и когтей
С ущельем, вопила против его веры -

Кто любил, кто страдал от бесчисленных бед,
Кто сражался за Истинное, Справедливое,
Быть разнесенным в пыль пустыни,
Или запечатанным в железных холмах?

Не более того? Значит, чудовище, мечта,
Раздор. Драконы начала,
Которые пачкают друг друга в своей слизи,
Была бы ему под стать сочная музыка.

О, жизнь, тогда такая же тщетная, такая же хрупкая!
О, чтобы твой голос успокаивал и благословлял!
Какая надежда на ответ или возмещение?
За завесой, за завесой.


LVI.

Мир, уходи: песня горя
В конце концов, это земная песня:
Мир, уходи; мы поступаем с ним несправедливо
Петь так дико; пойдем.


Давай, пойдем, твои щеки бледны,
Но половину своей жизни я оставляю позади;
Мне кажется, мой друг сильно усох,
Но я пройду; моя работа потерпит неудачу.

И все же в этих ушах, пока не умрет слух,
Один медленный звон колокола, кажется, прозвенит
Уход самой милой души
Которая когда-либо смотрела человеческими глазами.

Я слышу это сейчас, и снова и снова,
Вечный привет мертвым;
И ‘Аве, Аве, Аве", - сказал,
"Прощай, прощай" навсегда!


LVII.

В этих печальных словах я попрощался:
Как эхо в погребальных залах,
Как капля за каплей падает вода
В подземельях и катакомбах они падали;

И, падая, лениво нарушил покой
Сердец, которые бьются изо дня в день,
Наполовину сознавая свою умирающую глину,
И те холодные склепы, где они прекратятся.

Высшая Муза ответила: ‘Зачем огорчать
Твоих братьев бесплодными слезами?
Побудь здесь еще немного,
И ты уйдешь более благородно".


LVII.

Он прошел мимо; душа более благородного тона:
Мой дух любил и любит его до сих пор,
Как какая-нибудь бедная девушка, чье сердце привязано
К тому, чей ранг превосходит ее собственный.

Он вмешивается в подобающую ему сферу,
Она осознает низость своей участи;
Наполовину ревнует, сама не зная к чему,
И завидует всем, кто встретит его там.

Маленькая деревня выглядит заброшенной;
Она вздыхает среди своих стесненных дней,
Занимаясь домашним хозяйством,
В том темном доме, где она родилась.

Глупые соседи приходят и уходят,
И дразнят ее, пока не наступит день;
По ночам она плачет: "Какая я тщеславная!
Как он должен любить то, что так низко?"


ЛИКС.

Если, в твоем втором возвышенном состоянии,
Твой выкупленный разум изменится, отвечает
Со всем кругом мудрых,
Совершенный цветок человеческого времени;

И если ты бросишь свой взор ниже,
Какой тусклый характер и слабость,
Как ничтожен рост холода и ночи,
Как бледен от тьмы я должен расти!

И все же направь тебя к сомнительному берегу,
Где твоя первая форма стала человеком:
Я любил тебя, Дух, и люблю, и не могу
Душа Шекспира любит тебя больше.


LX.

Хотя, если опущенный взгляд
Мог бы заставить тебя несколько побледнеть или потерпеть неудачу,
Так будь же моя любовь пустой сказкой,
И угасающей легендой прошлого;

И ты, как тот, кто однажды отказался,
Когда он был немногим больше мальчика,
На какое-то недостойное сердце с радостью,
Но живет, чтобы вступить в брак с равным разумом;

И дышит новым миром, в то время как
Его другая страсть полностью умирает,
Или в свете глубоких глаз
Это материал для мимолетной улыбки.


LXI.

И все же жалость к загнанной лошади,
И любовь, в которой участвует моя гончая,
Не может тяготить мое сердце
В своих предположениях до небес;

И я намного больше, чем они,
Как и ты, возможно, больше, чем я,
И все же я избавляю их от сочувствия
И я бы облегчил их страдания.

Так что, может быть, ты посмотришь на меня, когда я плачу,
Поскольку, к более обширным движениям, связанным,
Круги твоей орбиты вращаются
Чем выше высота, тем глубже глубина.


LXII.

Оглядываешься ли ты назад на то, что было,
Как некий божественно одаренный человек,
Чья жизнь в низком сословии началась
И на простой деревенской лужайке;

Кто преодолеет завидную планку своего рождения,
И ухватится за подол счастливого случая,
И выдерживает удары обстоятельств,
И борется со своей злой звездой;

Кто силой делает известными свои заслуги
И живет, чтобы сжимать золотые ключи,
Формировать указы могущественного государства,
И формировать шепот трона;

И, поднимаясь с высоты на высоту,
Становится на вершине Фортуны
Опорой народной надежды,
Средоточие мировых желаний;

И все же ощущается, как в задумчивом сне,
Когда все его активные силы затихают,
Отдаленная прелесть холма,
Тайная сладость ручья,

Предел его более узкой судьбы,
Пока еще рядом с его вокальными источниками
Он играл в "советниках" и "королях",
С той, которая была его первой подругой;

Которая с болью бороздит его родной леа
И пожинает плоды труда своих рук,
Или в борозде стоит задумчивый;
"Помнит ли меня мой старый друг?"


LXIII.

Милая душа! делай со мной, что хочешь;
Я убаюкиваю причудливую тревогу
С надписью "Любовь слишком драгоценна, чтобы ее можно было потерять".,
Маленькое зернышко не должно быть пролито".

И в этом утешении я могу петь,
Пока не выйду из болезненных фаз, вызванных
Появляется счастливая мысль,
Самостоятельно балансирующая на легком крыле:

Поскольку мы заслужили название друзей,
И твое влияние так живет во мне,
Часть моего может жить в тебе,
И подвигнуть тебя к благородным целям.


LXIV.

Ты думал, что мое сердце слишком сильно заболело;
Тебе интересно, когда разыгрываются мои фантазии
Чтобы найти меня геем среди геев,
Как человек, довольный любой мелочью.

Тень, в которой моя жизнь была покрыта,
Который создает пустыню в разуме,
Сделал меня добрым к себе подобным,
И подобным тому, чье зрение потеряно;

Чьи стопы ориентированы по земле,
Чьи шутки среди его друзей свободны,
Кто сажает детей к себе на колени,
И наматывает их кудри на руку:

Он играет с нитями, он бьет свой стул
Для развлечения, мечтая о небе;
Его внутренний день никогда не может умереть,
Его ночь потерь всегда с ним.


LXV.

Когда на мою кровать падает лунный свет,
Я знаю, что в месте твоего упокоения
У той широкой воды запада,
На стенах появляется слава:

Твой мрамор сияет во тьме,
Как медленно разгорается серебряное пламя
Вдоль букв твоего имени,
И о количестве твоих лет.

Мистическая слава уплывает прочь;
С моей кровати гаснет лунный свет;
И закрываю усталые глаза
Я сплю, пока сумерки не окутываются серым:

И тогда я знаю, что затягивается туман
Прозрачная завеса от побережья до побережья,
И в алтаре, как призрак
Твоя скрижаль мерцает до рассвета.


LXVI.

Когда я опускаю голову, я опускаю ее,
Сон, брат-близнец Смерти, умноженный на мое дыхание;
Сон, брат-близнец Смерти, не знает Смерти,
И я не могу видеть тебя во сне мертвым:

Я иду, как прежде, я ходил бы одиноким,
Когда весь наш путь был свеж от росы,
И дули все звуки горна
Подъем до рассвета.

Но что это? Я оборачиваюсь,
Я нахожу проблему в твоем глазу
Что заставляет меня грустить, я не знаю почему,
И мой сон не может разрешить сомнения:

Но прежде, чем жаворонок покинул лию
Я просыпаюсь и вижу правду;
Это проблема моей юности
Этот глупый сон переходит к тебе.


LXVII.

Я мечтаю, что Весны больше не будет,
Что древняя сила Природы была утрачена:
Улицы были черны от дыма и мороза,
Они болтали о пустяках у дверей.

Я ушел из шумного города,
Я нашел лес с колючими ветвями:
Я взял шипы, чтобы связать свои брови,
Я носил их как гражданскую корону.

Я встретил насмешки, я встретил презрение
От юности, младенца и седых волос:
Они называют меня на общественных площадях
Дурак, который носит терновый венец.

Они называют меня дураком, они называют меня ребенком:
Я нашел ангела ночи:
Голос был низким, взгляд ярким,
Он посмотрел на мою корону и улыбнулся:

Он протянул славную руку,
Это, казалось, тронуло его до глубины души:
Голос не был голосом горя;
Слова было трудно разобрать.


LXVIII.

Я не могу разглядеть черты лица правильно,
Когда я в полумраке, я пытаюсь нарисовать
Лицо, которое я знаю; оттенки слабые
И смешайте с пустыми масками ночи:

Облачные башни, созданные призрачными каменщиками,
Пропасть, которая всегда закрывается и зияет,
Рука, указывающая и придающая формы
В темных коридорах мысли;

И толпы, которые текут из зияющих дверей,
И толпы с морщинистыми лицами движутся;
Темные громады, которые падают наполовину живые,
И ленивые протяжения на бескрайних берегах:

Пока все сразу не выйдет за пределы воли
Я слышу, как звучит волшебная музыка,
И сквозь решетку на душе
Смотрит на твое прекрасное лицо и делает его неподвижным.


LXIX.

Спи, ты родственник смерти и транса
И безумие, наконец, ты выковал
Настоящее прошлого длиной в ночь
В котором мы путешествовали по летней Франции.

Была ли у тебя такая заслуга перед душой?
Так что прими опиат утроенной силы,
Избавься от чувства неправильности с завязанными глазами
Чтобы таким образом мое удовольствие было целостным;

В то время как сейчас мы говорим, как когда-то говорили
О людях и умах, пыли перемен,
О днях, которые превращаются во что-то странное,
Гуляя, как в старые добрые времена, мы гуляем

Вдоль поросшего лесом берега реки,
Крепость и горный хребет,
Водопад, сверкающий с моста,
Бурун, разбивающийся о берег.


LXX.

Так встаешь ты, тусклый рассвет, снова,
И самый завывающий, доносящийся из ночи,
Со взрывами, которые выбеливают тополя,
И хлещут бурей по стеклу с потоками воды?

День, когда мое наследное поместье начало
Чахнуть на изнанке рока,
Который вызвал отвращение у каждого живого цветка,
И затмил великолепие солнца;

Кто возвестит скорбный час
Твоими быстрыми слезами, которые превращают розу
Отодвинься в сторону, и маргаритка сомкнется
Ее малиновая бахрома упадет в душ;

Кто мог бы разжечь безветренное пламя
Вверх по глубокому Востоку, или, шепча, играют
Шахматная игра лучей и теней
От холма к холму, но выглядят

одинаково,,, Такой же бледный, такой же холодный, такой же дикий, как сейчас;
День, отмеченный, как каким-то отвратительным преступлением,
Когда темная рука остановила время.
И отменил лучшее, что было в природе: но ты,

Поднимай, как можешь, свои обремененные брови
Сквозь облака, которые заливают утреннюю звезду,
И уносят неубранный сноп вдаль,
И засей небо развевающимися ветвями,

И поднимись по твоему своду с ревущим звуком
Взбирайся на свой густой полдень, катастрофический день.;
Прикоснись к своей унылой цели безрадостного серого цвета,
И спрячь свой позор под землей.


LXXI.

Так много миров, так много нужно сделать,
Так мало сделано, таким вещам предстоит,
Откуда я знаю, что нуждался в тебе,
Ибо ты был так же силен, как и верен?

Слава угасла, что я и предвидел,
На голове не хватало земного венка:
Я не проклинаю природу; нет, ни смерть,
Ибо нет ничего, что отклонялось бы от закона.

Мы проходим: путь, по которому прошел каждый человек
Тусклый или будет тусклым из-за сорняков:
Какая слава осталась от человеческих деяний
В бесконечном веке? Это зависит от Бога.

О пустой призрак умирающей славы,
Полностью исчезни, в то время как душа ликует,
И сам говорит о больших результатах
О силе, которая могла бы создать имя.


LXXII.

Как иногда бывает на лице мертвеца,
Для тех, кто смотрит на это все больше и больше,
Сходство, которое едва ли можно было заметить раньше
Выходит - к кому-то из своей расы:

Итак, дорогая, теперь твои брови холодны,
Я вижу тебя такой, какая ты есть, и знаю
Твое сходство с мудрыми внизу,
Твое родство с великими древности.

Но это больше, чем я могу видеть,
И то, что я вижу, я оставляю невысказанным,
И не говори этого, зная, что Смерть сделала
Его тьму прекрасной с тобой.


LXXIII.

Я оставляю твои похвалы невысказанными
В стихах, которые приносят мне облегчение,
И по мере моего горя
Я оставляю догадываться о твоем величии;

В какой практике ты больше всего разбираешься
В наиболее подходящих словах к вещам,
Или голосом с самыми богатыми тонами, который поет,
Имеет ли власть дать тебе то, чем ты был?

Мне все равно в эти угасающие дни
Поднять крик, который длится недолго,
И окутать тебя ветерком песни.
Чтобы поднять немного пыли похвалы.

Твой лист погиб в зелени,
И, пока мы дышим под солнцем,
Мир, который приписывает то, что сделано
Холоден ко всему, что могло бы быть.

Так что здесь тишина будет охранять твою славу;
Но где-то, вне поля зрения человека,
То, что должны делать твои руки
Совершается с шумом одобрения.


LXXIV.

Возьми крылья фантазии и вознесись,
И в одно мгновение обрати свое лицо
Туда, где все звездные небеса космоса
Заточены до кончика иглы;

Обретите крылья предвидения: облегчите себе
Грядущая вековая пропасть,
И вот! твои глубочайшие тайники немы
Перед гниением тиса;

И если утренние песни, которые разбудили
Тьма нашей планеты, продлится,
Твоя собственная увянет на просторах,
До половины срока жизни дуба.

До того, как они одели свои ветвистые беседки
Пятьюдесятью песнями твои песни тщетны;
И что они такое, когда они остаются
Разрушенными оболочками полых башен?


LXXV.

Какая надежда здесь на современную рифму
Тому, кто обращает задумчивый взор
На песни, и поступки, и жизни, которые лежат
Укороченный с течением времени?

Эти смертные колыбельные боли
Могут переплетать книгу, могут выстилать коробку,
Может послужить для завивки девичьих локонов;
Или когда тысяча лун пойдет на убыль

Человек на прилавке может найти,
И, проходя мимо, перевернуть страницу, на которой рассказывается
Горе - затем сменившееся чем-то другим,
Воспетый давно забытым разумом.

Но что из этого? Мои темные пути
Все равно будут звенеть музыкой;
Вдыхать мою потерю - это больше, чем слава,
Произносить любовь, более сладкую, чем похвала.


LXXVI.

Снова на Рождество мы сплели
Падуб вокруг рождественского очага,
Безмолвный снег овладел землей,
И спокойно выпал наш сочельник;

Святочный клог сверкал острым морозом,
Ни одно крыло ветра не коснулось края,
Но над всем этим спал задумчивый сон
Тихое ощущение чего-то потерянного.

Как и в зимы, оставшиеся позади,
Снова нашлось место нашим древним играм,
Мимические картинки, дышащие изяществом,
И танец, и песня, и хулиган-слепец.

Кто показал знак бедствия?
Ни единой слезинки, никакой боли:
О печаль, тогда может ли печаль пойти на убыль?
О горе, можно ли изменить горе на меньшее?

О последнее сожаление, Сожаление может умереть!
Нет -смешать со всей этой мистической рамкой,
Ее глубокие отношения те же,
Но при длительном использовании ее слезы высыхают.


LXXVII.

"Больше, чем мои братья для меня" -
Пусть это не огорчает тебя, благородное сердце!
Я знаю, какой силой ты обладаешь,
Хранить самую дорогую любовь за плату.

Но ты и я едины в своем роде,
Словно отлитые из натурального мятного;
И холм, и лес, и поле отпечатались
Одни и те же сладостные формы в сознании обоих.

Для нас вился один и тот же холодный ручеек
Через все его вихревые бухты; тот же самый
Все ветры, что разгуливают в сумерках, пришли
В шепоте прекрасного мира.

На одном дорогом колене мы произносим клятвы,
Мы выучили один урок из одной книги
Прежде, чем льняное колечко детства повернулось
До черноты и каштановости на родственных бровях.

И поэтому мое богатство похоже на твое,
Но он был богат там, где я был беден,
И он удовлетворял мои желания еще больше
Поскольку его непохожесть соответствовала моей.


LXXVIII.

Если возникнет какое-нибудь смутное желание,
Та святая смерть перед смертью Артура
Она благосклонно отнеслась ко мне с его стороны,
И посыпьте пылью глаза без слез;

Затем причудливые формы, насколько может фантазия,
Горе, которое вызвала моя потеря в нем,
Горе столь же глубокое, как жизнь или мысль,
Но оставайся в мире с Богом и человеком.

Я создаю картинку в мозгу;
Я слышу фразу, которую он произносит;
Он несет бремя недель,
Но обращает свое бремя в выгоду.

Его заслуга таким образом освободит меня;
И, богатый влиянием, чтобы успокоить и спасти,
Неиспользованный пример из могилы,
Протяни мертвые руки, чтобы утешить меня.


LXXIX.

Мог ли я сказать, пока он был здесь
"Моя любовь теперь не распространится дальше,
Не может произойти более мягкой перемены,
Ибо сейчас любовь созрела в ушах".

У любви, значит, была надежда на более богатый запас:
Чем здесь заканчивается моя жалоба?
Этот навязчивый шепот заставляет меня упасть в обморок,
"Больше лет заставили меня любить тебя сильнее".

Но Смерть дает сладкий ответ:
"Мои внезапные заморозки были внезапным усилением,
И придали всю зрелость зерну,
Возможно, это произошло из-за остаточного тепла".


LXXX.

Я не веду никакой вражды со Смертью
За изменения, вызванные формой и лицом;
Никакая низшая жизнь, которую обнимает земля
Может породниться с ним, может испугать мою веру.

Вечный процесс продолжается,
Дух переходит из состояния в состояние;
И это всего лишь обломки стеблей
Или разрушенная куколка одного из них.

И не виню я Смерть, потому что она обнажила
Использование земной добродетели;
Я знаю ценность пересаженного человека
Расцветет с пользой, где угодно.

Только за это я обрекаю Смерть
Гнев, который копится в моем сердце;
Он разделил наши жизни так далеко
Мы не можем слышать разговоры друг друга.


LXXXI.

Опускайся на северный берег,
О сладкая отсрочка нового года;
Ты неправильно относишься к природе ожидания.
Откладывай надолго, больше не откладывай.

Что удерживает тебя от пасмурного полудня,
Твоя сладость на своем месте?
Могут ли неприятности уживаться с апрельскими днями,
Или печаль в летние луны?

Принесите орхидеи, принесите шпиль из лисьей перчатки,
Любимая синева маленького спидвелла,
Глубокие тюльпаны, покрытые огненной росой,
Ракитники, падающие из огненных колодцев.

О ты, новый год, откладывающий надолго,
Задерживаешь печаль в моей крови,
Который жаждет распуститься замороженным бутоном
И наполнить более свежее горло песней.


LXXXII.

Когда я размышляю в полном одиночестве,
О жизни, которая была твоей внизу,
И сосредоточиваю свои мысли на всем этом сиянии
До которого вырос бы твой полумесяц;

Я вижу тебя, сидящего в короне добра,
Центральное тепло, распространяющее блаженство
Во взгляде и улыбке, в объятиях и поцелуях,
На всех ветвях твоей крови;

Твоя кровь, мой друг, и частично моя;
Ибо теперь приближался день,
Когда ты должен был связать свою жизнь с одним
О моем собственном доме и твоих мальчиках

Лепетал ‘Дядя’ у меня на коленях;
Но тот безжалостный железный час
Сделала кипарис из своего цветка апельсина,
Отчаяние Надежды и землю из тебя.

Кажется, я удовлетворяю их наименьшее желание,
Похлопать их по щекам, назвать их своими.
Я вижу, как сияют их нерожденные лица
У никогда не разожженного огня.

Я вижу себя почетным гостем,
Твоим партнером в цветочной прогулке
Писем, дружеских бесед за столом,
Или глубокий спор и изящная шутка:

В то время как сейчас твой успешный труд наполняет
Уста людей с искренней похвалой,
И солнце за солнцем счастливые дни
Спускаются под золотые холмы

С обещанием столь же ясного утра;
И вся череда щедрых часов
Веди путями растущих сил,
К почтению и серебряным волосам;

Пока медленно не надела свое земное одеяние,
Ее щедрая миссия была исполнена с блеском,
Оставив великое наследие мысли,
Твой дух должен исчезнуть со всего земного шара;

В какое время мое собственное тоже могло бы сбежать,
Будучи связанным с твоим любовью и судьбой,
И, паря над печальным проливом
На другой берег, вовлеченный в тебя,

Достигни, наконец, благословенной цели,
И тот, кто умер на Святой Земле
Протянул бы нам сияющую руку
И принял бы нас как единую душу.

На какую трость я опирался?
Ах, отсталая фантазия, а потому пробуди
Старую горечь снова и сломай
Низкие зачатки содержания.


LXXXIII.

Эту истину принесли с собой гроб и покров,
Я почувствовал это, когда больше всего горевал,
Лучше любить и потерять,
Чем вообще никогда не любить ----

О, верно на словах и испытано на деле,
Требовательный, чтобы принести облегчение
В этом наше общее горе,
Что за жизнь я веду;

И верите ли в то, выше,
Быть димм бы печали, или сохранить бы;
И сможет ли любовь для него есть сливной бы
Мои способности любить;

В твоих словах есть сила, которая притягивает
Верный ответ из сердца,
С легкими упреками, вполголоса,
И верный добрым законам.

Моя кровь сохранила ровный тон,
Пока до моего слуха не дойдет это послание,
Что в роковых стенах Вены
Божий перст коснулся его, и он уснул.

Великие Разумные Существа, справедливые
Которые возвышаются над нашим смертным состоянием,
В круге вокруг благословенных врат,
Приняли и приветствовали его там;

И провел его через блаженные края,
И показал ему в источнике свежим
Все знание, что сыны плоти
Соберутся в циклические времена.

Но я остаюсь, чьи надежды были тусклыми,
Чья жизнь, чьи мысли ничего не стоили,
Скитаться по затемненной земле,
Где все вокруг меня дышало им.

О дружба, уравновешенный контроль,
О сердце, с самым добрым движением, теплым,
О священная сущность, другая форма,
О торжественный призрак! О коронованная душа!

И все же никто не мог знать лучше меня,
Как много действий в человеческих руках
Чувство человеческой воли требует,
Благодаря которому мы осмеливаемся жить или умереть.

Каким бы образом ни заканчивались мои дни,
Я чувствовал и чувствую, хотя и остался один,
То, что он работает в моей собственной,
Следы его жизни в моей;

Жизнь, которую украшают все музы
С дарами благодати, которые могли бы выразить
Всеобъемлющую нежность,
Утончающий интеллект:

И поэтому моя страсть не уклонилась
К делам слабости, но я нахожу
Образ, утешающий разум,
И в моем горе приберегается сила.

Аналогично горе от воображения,
Которое любило справляться с духовными раздорами,
Распространило шок на всю мою жизнь,
Но в настоящем нанесен удар.

Поэтому мои пульсы снова бьются
Ради других друзей, которых я когда-то встретил;
Мне также не подходит забывать
Могущественные надежды, которые делают нас мужчинами.

Я добиваюсь твоей любви: я считаю это преступлением
Скорбеть о чем-либо чрезмерно;
Я, разделенная половина такого
Дружба, которой владело время;

Который действительно управляет Временем и
Вечен, отделен от страхов.
Месяцы и годы, принимающие на себя все,
Не могут отнять у этого никакой роли:

Но лето в дымящихся разливах,
И весна, наполняющая узкие ручьи,
И осень, с шумом грачей,
Которые собираются в увядающем лесу,

И каждый порыв ветра и волна
Вспоминает, при смене света или мрака,
Мою старую привязанность к могиле,
И мою главную страсть в могиле:

Моя старая привязанность к могиле,
Часть тишины жаждет говорить;
"Встань, и выйди вперед, и ищи
Дружбы на долгие годы.

Я наблюдаю за тобой с тихого берега;
Твой дух может дотянуться до моего;
Но в дорогих словах человеческой речи
Мы двое больше не общаемся".

И я могу испачкать облака природы
Звездную ясность свободы?
Как это? Можешь ли ты испытывать ко мне чувства
Какое-нибудь безболезненное сочувствие к боли?"

И тихо падает шепот;
‘Тебе трудно это понять;
Я торжествую в окончательном блаженстве,
И это безмятежный результат всего".

Так что поддерживаю я торговлю с мертвыми;
Или так, мне кажется, сказали бы мертвые;
Или так будет играть скорбь с символами,
И тоскующая жизнь будет насыщена фантазиями.

Теперь ожидаю какого-то устоявшегося конца,
Что все это пройдет, и я докажу
Встреча где-нибудь, любовь с любовью,
Я прошу у тебя прощения, о мой друг;

Если не так свежо, то с искренней любовью,
Я, пожимая братские руки, заявляю
Я не смогла бы, даже если бы захотела, передать
Все, что я чувствовала к нему, тебе.

Из-за чего они держатся порознь
Обещание золотых часов?
Первая любовь, первая дружба, равные силы
Которые вступают в брак с девственным сердцем.

Все еще мое, которое не может не сожалеть,
Которое бьется в уединенном месте,
Которое все еще помнит его объятия,
Но по его следам больше не прыгает,

Мое сердце, хотя и вдовье, может не успокоиться
Полностью поглощенное любовью к тому, что ушло,
Но стремится биться в такт с одним
Это согревает другую живую грудь.

Ах, прими несовершенный дар, который я приношу,
Знакомство с первоцветом все еще дорого,
Первоцвет более позднего года,
Как мало отличающийся от Весеннего.


LXXXIV.

Сладкий после душа, насыщенный амброзиями воздух,
Это самое раскатистое из великолепного мрака
Вечера над брейком и цветением
И лугом, медленно дышащим обнаженным

Круг пространства и восхищенный внизу
Сквозь все покрытое росой дерево с кисточками,
И затеняющий рогатый поток
Рябью раздуй мои брови и дуй

Жар с моей щеки и вздох
Полная новая жизнь, которая питает твое дыхание
Во всем моем теле, до сомнений и Смерти,
Больные братья, дайте волю фантазии

От пояса до пояса багровых морей
По лигам аромата, струящегося далеко,
Туда, где на той восточной звезде
Сотня духов шепчет ‘Мир".


LXXXV.

Я прохожу мимо преподобных стен
В каком из древних я носила платье;
Я бродила наугад по городу,
И видела суматоху в залах;

И услышаны еще раз в фанзах колледжа
Буря, которую поднимают их мощные органы,
И гром-музыка, раскатистая, сотрясающая
Гербы пророков сияли на стеклах;

И еще раз уловил отдаленный крик,
Мерный стук бьющихся весел
Среди ив; бродил по берегам
И множество мостов, и все вокруг

Снова те же серые равнины, и чувствовал
То же самое, но не то же самое; и последнее
По той длинной липовой аллее, мимо которой я прошел
Чтобы посмотреть комнаты, в которых он жил.

На двери было еще одно имя:
Я задержался; внутри был только шум
Песни, хлопки в ладоши и мальчики
Который разбивал стекло и бил по полу;

Где когда-то мы проводили дебаты, группа
Друзей юности, по уму и искусству,
И труд, и меняющийся рынок,
И все рамки страны;

Когда кто-то нацелит стрелу точно,
Но спускайте его со струны слабо;
И одна проткнула бы внешнее кольцо,
И один внутренний, здесь и там;

И, наконец, мастер-лучник, он
Пронзал цель. Внимательное ухо
Мы одолжили ему. Кто, но жаждал услышать
Восторженную речь, льющуюся свободно

От точки к точке с силой и изяществом,
И музыка в рамках закона,
К тем выводам, когда мы увидели
Бог внутри него осветил его лицо,

И, кажется, поднимают форму и сияют
В лазурных орбитах небесно-мудро;
И над этими неземными глазами
Бар Микеланджело.


LXXXVI.

Дикая птица, чья трель, жидко-сладкая,
Звенит Эдем сквозь распустившиеся почки,
О, скажи мне, где смешиваются чувства,
О, скажи мне, где встречаются страсти,

Откуда излучают: яростные крайности используют
Твой дух в сумеречном листе,
И в самом сердце скорби
Твоя страсть заключает в себе тайную радость:

И я - моя арфа предвещала бы горе -
Я не могу всеми управлять струнами;
Слава суммы вещей
Промелькнет вдоль аккордов и уйдет.


LXXXVII.

Вязы-ведьмы, которые контрастируют с полом
Этой плоской лужайки в сумерках и ярком:
И ты, со всей твоей широтой и высотой
Из листвы, возвышающийся платан;

Как часто, блуждая сюда,
Мой Артур находил ваши тени прекрасными,
И сотрясал весь либеральный воздух
Пыль, гам и пар города:

Он следил за всем, что видел;
Он смешивался во всех наших простых видах спорта;
Они понравились ему, только что вернувшемуся из шумных судов
И смуглому знатоку закона.

О, радость ему в этом уединении,
Погруженному в амброзийную темноту,
Пить прохладный воздух и любоваться
Пейзажем, мерцающим сквозь жару:

О звук, разгоняющий выводок забот,
Взмах косы в утренней росе,
Порыв ветра, облетевший сад,
И опрокинул половину сочных груш!

О блаженство, когда все в кругу нарисовано
Около него были накормлены сердце и уха
Слушать его, когда он лежал и читал
Тосканские поэты на лужайке:

Или в золотистый полдень
Гостья, или счастливая сестра, пела,
Или вот она принесла арфу и исполнила
Балладу, посвященную светлеющей луне:

Не менее это радовало и в более оживленном настроении,
За ограничивающим холмом бродить,
И прервать долгий летний день
Банкетом в далеком лесу;

Во время которого мы переходили от темы к теме,
Обсудите, какие книги стоит любить или ненавидеть,
Или прикоснитесь к изменениям состояния,
Или вспомните какую-нибудь сократовскую мечту;

Но если я хвалил оживленный город,
Он все еще любил ругать его,
За то, что "попал в эту социальную мельницу"
Мы стираем углы друг друга,

И сливаемся, - сказал он, - в форме и блеске
Живописность человека и человека".
Говорить бы: поток под нами побежала,
Вино-фляга лежала на диване в мох,

Или остынет в сумрачной волне
И последний, возвращающийся издалека,
Перед звездой, обведенной багровым кругом
Упала на могилу своего отца,

И по щиколотку утопала в цветах,
Мы услышали за вуалью вудбайн
Молоко, которое пузырилось в ведре,
И жужжание почетных часов.


LXXXVIII.

Он вкушал любовь вполсилы,
И никогда не пил неприкосновенный источник
Где самые ночные небеса, кто первый мог бросить
Это горькое семя среди человечества;

Это могли бы мертвецы, чьи умирающие глаза
Были закрыты с воплем, возобновляют свою жизнь.
Они лишь найдут в ребенке и жене
Железный прием, когда они восстанут:

Действительно, это было хорошо, когда согреться вином,
Заверить их доброй слезой:
Уговорить их, пожелать им быть здесь,
Считать их воспоминания наполовину божественными;

Но если они пришли, кто ушел,
Узрите их невест в других руках:
Суровый наследник шагает по их землям,
И не уступит их ни на день.

Да, хотя их сыновья не были ни одним из них,
Не меньше, чем все еще любимый сир сделал бы
Смятение хуже смерти и потрясение
Столпы домашнего мира.

Ах, дорогой, но вернись ко мне:
Какие бы перемены ни принесли годы,
Я не нахожу еще ни одной одинокой мысли
Которая противоречила бы моему желанию к тебе.


LXXXIX.

Когда розовые перышки покрывают лиственницу,
И редко трубит верховой дрозд;
Или под голым кустом
Порхает по морю-синяя мартовская птица;

Приди, надень форму, по которой я узнаю
Твой дух во времени среди равных тебе;
Надежда на незавершенные годы
Будь большим и ясным вокруг твоего чела.

Когда ежечасно смягчается лето
Может дышать множеством сладких роз
Над тысячью волн пшеницы,
Эта рябь вокруг одинокой усадьбы;

Приди: не в ночные часы,
Но там, где солнечный луч источает тепло,
Приди, прекрасный в твоем подобии,
И как более тонкий свет в свете.


XC.

Если какое-либо видение должно открыться
Твое подобие, я мог бы посчитать его тщеславным
Всего лишь язвой мозга;
Да, хотя оно говорило и взывало

За шансы, на которые был брошен наш жребий
Вместе в дни, оставшиеся позади,
Я мог бы только сказать, что слышу ветер
Памяти, шепчущей о прошлом.

Да, хотя оно заговорило и обнажилось для обозрения
Факт в течение наступающего года;
И хотя месяцы, вращающиеся рядом,
Должны доказать, что предупреждение о призраке верно,

Они могут показаться не твоими пророчествами,
А духовными предчувствиями,
И такое преломление событий
Как часто возникает раньше, чем они возникают.


XCI.

Я не увижу тебя. Осмелюсь сказать
Ни один дух никогда не остановит группу
Это удерживает его вдали от родной земли,
Где он впервые ступил, когда увяз в глине?

Никакой визуальной тени кого-то потерянного,
Но он, сам Дух, может прийти
Там, где все чувственные нервы онемели;
Дух к Духу, Призрак к Призраку.

О, поэтому из твоих незримых пределов
С богами в неприкрытом блаженстве,
О, с расстояния бездны
Десятикратно усложненных изменений,

Спустись, и коснись, и войди; услышь
Желание слишком сильное, чтобы описать словами;
Что в этой слепоте рамок
Мой Дух может чувствовать, что твой рядом.


XCII.

Каким чистым сердцем и здравой головой,
С какими божественными чувствами, смелыми
Должен быть человеком, чья мысль вместила бы
Час общения с мертвыми.

Напрасно ты или кто-либо другой будешь призывать
Духи из их золотого дня,
За исключением того, что, подобно им, ты тоже можешь сказать
Мой дух в мире со всеми.

Они преследуют тишину груди,
Воображение спокойное и ясное,
Память подобна безоблачному воздуху,
Совесть, как море в покое:

Но когда сердце полно шума,
И сомнение у портала ждет,
Они могут только слушать у ворот
И слышать звон домашнего кувшина внутри.


XCIII.

Ночью мы задержались на лужайке,
Потому что трава под ногами была сухой;
И добродушное тепло; и над небом
Окутанный серебристой дымкой лета;

И спокойствие, которое позволяет свечам гореть
Непоколебимый: ни один сверчок не стрекотал:
Слышался только далекий журчанье ручья
И на доске трепещущая урна:

И летучие мыши кружили в благоухающих небесах,
И вращал или освещал призрачные фигуры
Которые преследуют в сумерках, в горностаевых накидках
И с шерстистой грудью, и с глазами-бусинками;

В то время как сейчас мы пели старые песни, которые звенели
От холма к холму, где, расслабившись на диване,
Мерцали белые коровы, и деревья
Раскинули свои темные объятия по полю.

Но когда те другие, один за другим,
Отдалились от меня и ночь,
И в доме свет за светом
Погасли, и я остался совсем один,

Голод сжал мое сердце; Я прочитал
О том счастливом году, который когда-то был,
В тех осенних листьях, которые сохранили свою зелень,
Благородные письма мертвых:

И странным образом тишина нарушилась
Слова, произносимые беззвучно, и странные
Был немым криком любви, бросающей вызов переменам
Чтобы проверить свою ценность; и странно заговорил

Вера, энергия, смелость останавливаться
На сомнениях, которые отбрасывают труса назад,
И ловкость в многословных ловушках, чтобы выследить
Внушение к ее сокровенной клетке.

Итак, слово за словом, и строка за строкой,
Мертвец прикоснулся ко мне из прошлого,
И внезапно это, казалось, наконец-то
Его живая душа сверкнула в моей,

И моя в его была ранена и кружилась
О заоблачных высотах мысли,
И наткнулся на то, что есть, и поймал
Глубинные пульсации мира,

; онианская музыка, отмеряющая
Шаги времени - удары Случая--
Удары смерти. Наконец мой транс
Был прерван, пораженный сомнением.

Неясные слова! но, ах, как трудно сформулировать
В формах речи, сформованных материей,
Или даже для того, чтобы интеллект достиг
Через память о том, кем я стал:

До сих пор сомнительные сумерки открывают
Холмы еще раз, где, непринужденно расположившись,
Мерцали белые коровы, и деревья
Простерли свои темные руки над полем:

И высасывали из далекого мрака
Ветерок начал трепетать над
Большие листья платана,
И колеблется весь тихий аромат;

И над головой собирается свежесть,
Раскачивались вязы, покрытые густой листвой, и качались
Тяжело сложенная роза, и раскачивала
Лилии туда-сюда, и говорила

"Заря, заря", и замирала вдали;
И Восток, и Запад, без вздоха,
Смешайте их тусклые огни, как жизнь и смерть,
Чтобы расшириться в безграничный день.


XCIV.

Ты говоришь, но без тени презрения,
Добросердечный ты, чьи светло-голубые глаза
Нежны к тонущим мухам,
Ты говоришь мне, что сомнение порождено дьяволом.

Я не знаю: на самом деле я знал одного
Во многих тонких вопросах разбирался,
Кто впервые коснулся звучащей лиры,
Но всегда стремился воплотить это в жизнь:

Запутанный в вере, но чистый в делах,
Наконец-то он выбил свою музыку,
В честном сомнении живет больше веры,
Поверьте мне, больше, чем в половине вероучений.

Он боролся со своими сомнениями и собирал силы,
Он не стал бы слепо судить,
Он столкнулся с призраками разума
И победил их: так он, наконец, пришел

Чтобы обрести более сильную веру, свою собственную;
И Сила была с ним ночью,
Который создает тьму и свет,
И обитает не в одном свете,

Но во тьме и облаке,
Как над древними вершинами Сины,
В то время как Израиль делал своих богов из золота
Хотя труба трубила так громко.


XCV.

Моя любовь разговаривала со скалами и деревьями,
Он находит на туманной горной почве
Его собственная огромная тень, увенчанная славой,
Он видит себя во всем, что видит.

Два партнера супружеской жизни -
Я смотрел на это и думал о тебе
В необъятности и тайне,
И о моем духе, как о жене.

Эти двое - они жили с глазу на глаз,
В их старых сердцах созвучно тепло,
Их встречи превратили декабрь в июнь,
Каждое их расставание было обречено на смерть.

Их любовь никогда не проходила;
Дни, которые она никогда не сможет забыть
Серьезны в том, что он все еще любит ее,
Что бы ни говорили неверные люди.

Ее жизнь одинока, он сидит в стороне,
Он все еще любит ее, она не будет плакать,
Хотя и увлечена темными и глубокими делами
Кажется, он пренебрегает ее простым сердцем.

Он бродит по лабиринту разума,
Он читает тайну звезды,
Он кажется таким близким и в то же время таким далеким,
Он выглядит таким холодным: она считает его добрым.

Она хранит подарок прошлых лет,
Увядшая фиалка - ее блаженство;
Она не знает, в чем его величие;
За это, за все, она любит его еще больше.

Для него она играет, для него она поет
О ранней вере и данных обетах;
Она знает только о домашних делах,
И он, он знает тысячу вещей.

Ее вера непоколебима и не может поколебаться,
Она смутно чувствует его великим и мудрым,
Она смотрит на него преданными глазами
"Я не могу понять: я люблю".


XCVI.

Ты покидаешь нас: ты увидишь Рейн,
И те прекрасные холмы, под которыми я проплываю,
Когда я был там с ним; и идти
По летним полосам пшеницы и виноградной лозы

Туда, где он испустил свой последний вздох,
В Тот город. Все ее великолепие кажется
Не более живым, чем мерцающий огонек
На Лете в глазах Смерти.

Пусть ее великий Дунай катится красиво
Окутает ее острова, не отмеченные мной:
Я не видел, я не увижу
Вену; скорее мечтай, что там,

Тройная тьма, зло преследует
Рождение, свадьба; друг от друга,
Чаще расстаются, склоняются отцы
Над новыми могилами тысячи желаний

Гнарр по пятам за мужчинами и добыча
У каждого холодного очага, и печаль бросается
Ее тень на пламя королей:
И все же я сам слышал, как он говорил,

Этого нет ни в одном родном городе
С более величественным продвижением туда и обратно
Двойные потоки колесниц текут
По парку и пригороду под коричневым

Из более сочных листьев; ни большего удовлетворения,
Он сказал мне, что живет в любой толпе,
Когда все освещено лампами и громко
Со спортом и песней, в будке и палатке,

Императорские залы, или открытая равнина;
И кружится в танце по кругу, и ломается
Ракета, расплавленная на хлопья
Багровым или в изумрудном дожде.


XCVII.

Так встаешь ты, снова тусклый рассвет,
Так громко пели птицы,
Так густо пели стада,
День, когда я потерял цветок людей;

Кто больше всего трепещет при виде твоего темно-красного
На том бурном ручье, который быстро журчит
Дыханием лугов прошлого,
И леса, священные для мертвых;

Кто ропщет на покрытых листвой карнизах
Песня, которая пренебрегает грядущей заботой,
И осень, лежащая тут и там
Огненный палец на листьях;

Кто пробуждается от твоего ароматного дыхания
Мириадам людей на добродушной земле,
Воспоминания о свадьбе или о рождении,
И еще мириадам людей - о смерти.

О, где бы они ни были,
Между сном полюсов,
Сегодня они считаются родственными душами;
Они не знают меня, но скорбят вместе со мной.


XCVIII.

Я просыпаюсь, я поднимаюсь: из конца в конец,
Из всего пейзажа внизу
Я не нахожу места, которое не дышало бы
Какая-нибудь добрая память о моем друге:

Ни серой старой усадьбы, ни одинокой складки,
Или низкое болото и шепчущий тростник,
Или простая тропа от медовухи к медовухе,
Или овечья тропа вверх по ветреной пустоши;

Ни седой холм из ясеня и ястреба
Который слышит последнюю трель коноплянки,
Ни карьер, проложенный вдоль холма,
И преследуемый спорящей галкой;

Ни ручейка, журчащего со скалы;
Ни пасторального ручейка, который сворачивает
Слева и справа по луговым изгибам,
Которые кормят матерей стада;

Но каждая понравилась родственному глазу,
И каждый отражает более добрый день;
И, оставив их, чтобы уйти,
Я думаю, что он снова, кажется, умирает.


XCIX.

Без присмотра раскачается садовая ветвь,
Нежный цветок опадает,
Нелюбимый этот бук приобретет коричневый оттенок,
Этот клен сгорит дотла;

Нелюбимый, солнечный цветок, сияющий красавец,
Окружи пламенем ее семенной диск,
И многие розы-гвоздики питают
С летней пряностью в гудящем воздухе;

Нелюбимая многими песчаная отмель,
Ручей будет журчать по равнине,
В полдень или когда меньшая волна
Вращается вокруг полярной звезды;

Никем не забытый, опоясывай продуваемую ветрами рощу,
И затопи места обитания крапивы и коростеля;
Или в серебряные стрелы вонзайся
Плывущая луна в ручье и бухте;

Пока из сада и дикой природы
Возникает свежая ассоциация,
И год от года пейзаж растет
Знакомому ребенку чужака;

Как год за годом трудящийся возделывает
Свою заветную поляну или подстригает полянки;
И год за годом наша память тускнеет
Со всего круга холмов.


C.

Мы покидаем столь любимое место
Где впервые мы взглянули на небо;
Крыши, которые услышали наш первый крик,
Приютят одного из чужой расы.

Мы уходим, но прежде чем мы уйдем из дома,
Когда я иду по садовым дорожкам,
Два духа разнообразной любви
Борются за любовное господство.

Кто-то шепчет: "Здесь воспето твое детство"
Давным-давно это утренняя песня, и она услышана
Низкий язык любви птицы
В местных орешниках, увешанных кисточками.

Другой отвечает: ‘Да, но здесь
Твои ноги заблудились в нерабочее время
С твоим потерянным другом среди беседок,
И это сделало их втройне дорогими.’

Эти двое боролись полдня,
И каждый предпочитает свое отдельное требование,
Плохие соперники в проигрышной игре,
Которые не уступят друг другу в пути.

Я поворачиваюсь, чтобы уйти: мои ноги твердо стоят
Покинуть приятные поля и фермы;
Они сливаются в объятиях друг друга
К одному чистому образу сожаления.


CI.

В ту последнюю ночь перед тем, как мы ушли
Из дверей, где я был воспитан,
Мне приснилось видение мертвых,
Которое оставило меня довольным на послезавтра.

Я думал, что живу в чертоге,
И девы со мной: далекие холмы
Со скрытых вершин текли ручейки
Река, текущая по стене.

В зале звучали арфа и гимн.
Они пели о том, что мудро и хорошо
И грациозно. В центре стояла
Покрытая вуалью статуя, которой они пели;

И который, хотя и был завуалирован, был мне известен,
Его облик я любила и буду любить
Вечно: затем прилетел голубем
И принес вызов с моря:

И когда они узнали, что я должен идти
Они плакали и причитали, но шли впереди
Туда, где лежала маленькая отмель
На якоре в потоке внизу;

И на много ровнее медовухи,
И тенистый утес, образовавший берега,
Мы скользили, извиваясь, под рядами
Ириса и золотого тростника;

И все же, по мере того как берег становился все шире,
И разливались потоки на все более обширном пространстве,
Девы набирались силы и изящества
И присутствие, более величественное, чем прежде;

И я сам, который сидел в стороне
И наблюдал за ними, трепеща в каждой конечности;
Я почувствовал голос Энакима,
Биение сердца Титана;

Как будто кто-то воспевает смерть войны,
И можно было бы воспевать историю
Той великой расы, которая должна быть,
И один - формирование звезды;

Пока ползущие вперед приливы
Начали пениться, и мы черпали
Из глубины в глубину, туда, где мы видели
Огромный корабль поднимал свои сияющие борта.

Мужчина, которого мы любили, был там, на палубе,
Но он был втрое больше человека, он наклонился
Чтобы поприветствовать нас. Я поднялся по склону,
И молча бросился ему на шею:

На что те девушки с единомыслием
Оплакивают свою судьбу; я поступил с ними неправильно:
"Мы служили тебе здесь, - сказали они, - так долго,
И ты оставишь нас теперь позади?"

Я был так увлечен, что они не смогли победить
Ответ из моих уст, но он
Отвечая: "Войдите также и вы
И идите с нами": они входят внутрь.

И пока ветер начинал дуть
Музыка из простыней и савана,
Мы направили ее к багровому облаку
Этот подобный суше спал в глубине.


CII.

Время приближается к рождению Христа;
Луна скрылась, ночь тиха;
Одинокая церковь под холмом
Звонит, скрытая туманом.

Одинокий звон колокольчиков внизу,
Который пробуждает в этот час покоя
Одинокий ропот в груди,
Что это не те колокола, которые я знаю.

Здесь они звучат, как голоса незнакомцев,
В землях, где не блуждает память,
Ни одна достопримечательность не дышит другими днями,
Но все новое, незагорелое.


CIII.

Этот падуб у карниза коттеджа,
Этой ночью, не собранная, она устоит:
Мы живем на чужой земле,
И странным образом выпадает наш сочельник.

Прах нашего отца остался один
И безмолвен под другими снегами:
Там в свое время дует вудбайн,
Фиалка приходит, но мы ушли.

Больше не будем злоупотреблять своенравным горем
Чудесный час с маской и пантомимой;
Ибо перемена места, как и течение времени,
Разорвала узы умирающего использования.

Пусть заботы отбрасывают жалкие тени,
Которыми в основном доказываются наши жизни,
Немного пощади ночь, которую я любил,
И храни это торжественно в прошлом.

Но пусть ни один шаг не стучит по полу,
Ни чаша с вассалом не остается теплой на столе;
Ибо кто сохранил бы древнюю форму
Через которую дух больше не дышит?

Не будь ни песней, ни игрой, ни пиром,
Ни к арфе не прикасаться, ни на флейте не дуть;
Ни танца, ни движения, кроме одиночества
Что светлеет на ясном востоке

О восходящих мирах вон у того леса.
Лето долго спит в семени;
Проложи свои измеренные дуги и возглавь
Завершающий цикл, богатый добром.


Гражданская.

Звони дикими колоколами в дикое небо,
Летящее облако, морозный свет:
Год умирает в ночи;
Звоните, дикие колокола, и дайте ему умереть.

Звените старым, звените новым,
Звоните, счастливые колокольчики, по снегу:
Год уходит, отпустите его;
Отбрось ложь, отбрось правду.

Отбрось горе, которое подтачивает разум,
Для тех, кого мы здесь больше не видим;
Разжигайте вражду богатых и бедных,
Возместите ущерб всему человечеству.

Провозглашать медленно умирающее дело
И древние формы партийной борьбы;
Призывайте к более благородному образу жизни,
С более мягкими манерами, более чистыми законами.

Призывайте к нужде, заботе, греху,
Неверующая холодность времен;
Звучат, звучат мои скорбные рифмы,
Но звучит более полный менестрель.

Пробуждайте ложную гордость за место и кровь,
Гражданскую клевету и злобу;
Пробуждайте любовь к истине и праву,
Зазвенит в общей любви к добру.

Зазвенят старые формы отвратительной болезни,
Зазвенит сужающаяся жажда золота;
Отзвенят тысячи войн прошлого,
Отзвенят тысячи лет мира.

Отзвенят в доблестном человеке и свободном,
Чем больше сердце, тем добрее рука;
Разогнать тьму земли,
Вобрать в себя Христа, которому предстоит быть.


Резюме.

Это день, когда он родился,
Горький день, который рано опустился
За пурпурно-морозным берегом
Из тумана, оставляя ночь одинокой.

Время не допускает цветов или листьев
Чтобы накрыть банкет. Яростно летит
Ветер с Севера и Востока, и лед
Вонзает кинжалы в заостренный карниз,

И ощетинивает все тормоза и шипы
К тому твердому полумесяцу, когда она нависает
Над деревом, которое скрипит и лязгает
Его безлистные ребра и железные рога

Вместе, в проходящих сугробах,
Чтобы потемнеть на перекатывающейся морской воде
Которая ломает берег. Но принеси вино,
Разложи доску и наполни бокал;

Принеси большие поленья и оставь их лежать,
Чтобы создать прочную сердцевину тепла;
Будьте жизнерадостны, разговаривайте и угощайте
Из всего происходящего ev'n, каким он был:

Мы проводим день. С праздничным ликованием,
С книгами и музыкой, конечно, мы
Выпьем за него, каким бы он ни был,
И споем песни, которые он любил слышать.


CVI.

Я не отгораживаюсь от себе подобных,
И, чтобы я не превратился в камень,
Я не буду есть свое сердце в одиночестве,
Не питайте вздохами мимолетный ветер:

Какая польза в бесплодной вере,
И пустом стремлении, хотя и с силой
Взобраться на самую высокую высоту небес
Или нырнуть в колодцы Смерти?

Что нахожу я в самом высоком месте,
Но мой собственный призрак, поющий гимны?
И в глубинах смерти плавает
Отражение человеческого лица.

Я лучше приму тот плод, который может быть
Печали под человеческими небесами:
Считается, что печаль делает нас мудрыми,
Какая бы мудрость ни спала с тобой.


CVII.

Сердечное изобилие в непринужденной беседе
Домашние фонтаны никогда не пересыхают;
Ясность взгляда критика,
Который видел, как ходят "все музы";

Серафический интеллект и сила
Схватить и отбросить сомнения человека;
Бесстрастная логика, которая превзошла
Слушатель в его огненном течении;

Высокая натура, влюбленная в добро,
Но не соприкасающаяся с аскетическим унынием;
И чистая страсть в снежном цвету
За все годы апрельской крови;

Редко ощущаемая любовь к свободе,
К свободе на ее царственном троне
Англии, а не пылкости школьника,
Слепая истерика кельта;

И мужественность, слившаяся с женской грацией
В таком виде ребенок сплелся бы,
Доверчивая рука, без просьбы, в твоей,
И нашел бы свое утешение в твоем лице;

Все это было, и ты моими глазами
Посмотрели бы дальше: если они смотрят напрасно
Мой позор больше тех, кто остается,
И пусть твоя мудрость не сделает меня мудрым.


CVIII.

Твоя беседа привела нас в восторг,
Люди более зрелых лет:
Слабая душа, пристанище страхов,
Забыл свою слабость в твоих глазах.

На тебе висел верный сердцем,
Гордый был наполовину обезоружен от гордыни,
И не заботился змей рядом с тобой
Мелькать своим скрипучим языком.

Суровость была кроткой, когда ты был рядом,
Легкомысленный пошел в школу
И услышал тебя, и наглый дурак
Был смягчен, и он не знал почему;

В то время как я, твой самый дорогой, сидел в стороне,
И чувствовал, что твой триумф был таким же моим;
И любил их больше, потому что они были твоими,
Изящный такт, христианское искусство;

Не моя нежность или мастерство,
Но моя любовь, которая не устанет,
И, рожденное любовью, смутное желание
Которое подстегивает волю к подражанию.


CIX.

Грубый духом, вверх или вниз,
По шкале рангов, для всех
Тому, кто может схватить золотой мяч
По крови король, в душе шут;

Мужлан по духу, как бы он ни прикрывался
Его тяга к формам ради моды
Даст волю его жеребячьей натуре
Во времена "позолоченной бледности":

Для кого всегда можно действовать? но он,
К кому взывают тысячи воспоминаний,
Будучи не меньше, а больше всех
Мягкостью, которой он казался,

Поэтому надевал все, что мог, и присоединялся к
В каждом офисе социального часа,
К благородным манерам, как цветок
И врожденному росту благородного ума;

Ни когда-либо узости или злобы,
Или мимолетная фантазия злодея,
Нарисовала выражение глаз,
Где Бог и природа встретились в свете,

И таким образом он носил без оскорблений
Великое старое имя джентльмена,
Опороченное каждым шарлатаном,
И запятнанное всяким неблагородным использованием.


СХ.

Высокая мудрость занимает мою мудрость меньше,
Что я, который смотрю умеренными глазами
На славные недостатки,
Освети более узким совершенством.

Но ты, заполняющий всю комнату
Из всей моей любви, это причина, почему
Я, кажется, бросаю небрежный взгляд
На души, меньших повелителей судьбы.

Для чего ты был? какая-то новая сила
Возникшая навсегда от одного прикосновения,
И хоуп никогда не могла надеяться слишком сильно,
Наблюдая за тобой из часа в час,

Приведены в порядок крупные элементы,
И из бури образовались участки спокойствия,
И колебание по всему миру пошатнулось
В вассальных приливах, которые следовали за мыслью.


CXI.

Считается, что печаль делает нас мудрыми;
Но сколько мудрости спит с тобой
Который не один вел меня,
Но служил временам, которые могут наступить;

Ибо могу ли я сомневаться в том, кто знал тебя проницательным
В интеллекте, с силой и умением
Стремиться, формировать, осуществлять--
Я не сомневаюсь, кем бы ты был:

Теплая жизнь в гражданском действии,
Душа, посланная с высочайшей миссией,
Мощный голос парламента,
Столп, непоколебимый в бурю,

Должна ли лицензированная смелость набирать силу,
Становясь, когда придет время родиться,
Рычагом, чтобы поднять землю
И направить ее в другое русло,

Со многими потрясениями, которые приходят и уходят,
С агонией, с энергиями,
С ниспровержениями и криками
И колебаниями взад и вперед.


CXII.

Кто не любит знания? Кто будет ругать
Против ее красоты? Пусть она смешает
С мужчинами и процветай! Кто укрепит
Ее столпы? Пусть ее труд восторжествует.

Но на ее челе горит огонь:
Она придает своему лицу дерзкий вид
И прыгает в будущий шанс,
Подчиняя все желанию.

Еще не взрослая, ребенок и тщеславная -
Она не может бороться со страхом смерти.
Что она такое, отрезанная от любви и веры,
Но какая-то дикая Паллада из мозга

Демонов? огненно-горячая, готовая прорваться
Все барьеры в ее стремлении вперед
К власти. Дайте ей знать свое место;
Она вторая, а не первая.

Более высокая рука должна сделать ее мягкой,
Если все будет не напрасно; и направлять
Ее шаги, идущие бок о бок
С мудростью, подобной младшему ребенку:

Ибо она земна умом,
Но мудрость небесная душой.
О, друг, который пришел к своей цели
Так рано, оставив меня позади,

Я бы хотел, чтобы весь великий мир стал таким, как ты,
Который рос не только в силе
И знании, но час от часу
В почтении и милосердии.


CXIII.

Теперь исчезает последняя длинная полоса снега,
Теперь заполняет каждый лабиринт быстрых
О цветущих квадратах и густых
Пепельными корнями веют фиалки.

Теперь лес звенит громко и протяжно,
Расстояние приобретает более красивый оттенок,
И тонет в той живой синеве
Жаворонок становится незрячей песней.

Теперь танцуют огни на лужайке и листве,
Стада белее в долине,
И молочнее каждый млечный парус
По извилистому потоку или далекому морю;

Где сейчас морская вода течет по трубам или ныряет
В том зеленом отблеске и летят
Счастливые птицы, которые меняют свое небо
Строить и выводить потомство; которые живут своей жизнью.

Из страны в страну; и в моей груди
Тоже пробуждается весна; и мое сожаление
Становится апрельской фиалкой,
И распускаются бутоны, как и все остальное.


CXIV.

Значит, это сожаление о похороненном времени
То, что ярче всего в сладком апреле, просыпается,
И встречает год, и дарит, и забирает
Цвета полумесяца расцветают?

Не все: песни, волнующий воздух,
Жизнь переориентируется из праха,
Взывай к чувству, чтобы укрепить доверие
В том, что сделало мир таким справедливым.

Не все сожалеют: лицо будет сиять
На мне, пока я размышляю в одиночестве;
Дорогой, родной голос, который я знал
Будет говорить со мной обо мне и моих:

Во мне живет все меньше печали
Ибо дни счастливой коммуны мертвы;
Исчезло меньше тоски по дружбе,
Чем по какой-то прочной связи, которая должна быть.


CXV.

О дни и часы, твоя работа заключается в следующем,
Удержать меня от моего надлежащего места,
Ненадолго вырвать из его объятий,
Для более полного обретения последующего блаженства:

Чтобы за расстоянием могло последовать
Желание близости вдвойне сладостно;
И до встречи, когда мы встретимся,
Восторг возрастет во сто крат,

За каждую песчинку, которая бежит,
И за каждый пролет тени, которая крадется,
И за каждый поцелуй зубчатых колес,
И все движения солнц.


CXVI.

Созерцай всю эту работу Времени,
Гиганта, трудившегося в юности своей;
Не мечтай о человеческой любви и правде,
Как о земле и извести умирающей природы;

Но верь, что те, кого мы называем мертвыми,
Являются предвестниками более яркого дня
Для более благородных концов. Они говорят,
Твердая земля, по которой мы ступаем

В участках текучей жары началось,
И выросло до кажущихся случайными форм,
Кажущаяся добычей циклических штормов,
Пока, наконец, не возник человек;

Который процветал и разветвлялся от края к краю,
Вестник высшей расы,
И о себе, занимающем более высокое положение,
Если так, то он олицетворяет эту работу времени

Внутри себя, от большего к большему;
И, увенчанный атрибутами горя
Подобно славе, двигайся своим курсом и показывай
Что жизнь не как пустая руда,

Но железо, добытое из центрального мрака,
И раскаленное жгучими страхами;
И окунутый в ванны шипящих слез,
И избитый ударами судьбы.

Формировать и использовать. Встань и лети
Шатающийся Фавн, чувственный пир;
Двигайся вверх, вырабатывая зверя,
И пусть обезьяна и тигр умрут.


CXVII.

Двери, где привыкло биться мое сердце
Так быстро, не как тот, кто плачет
Я прихожу еще раз; город спит;
Я вдыхаю запах луга на улице;

Я слышу щебет птиц; Я вижу
Между черными фронтами, давно исчезнувшими
Светло-голубая полоса раннего рассвета,
И думай о ранних днях и о себе,

И благословляю тебя, ибо губы твои нежны
И сияет дружба твоего ока;
И в моих мыслях с едва заметным вздохом
Я принимаю давление твоей руки.


CXVIII.

Надеюсь, я не зря потратил время:
Я думаю, что мы не совсем разумны,
Магнетические насмешки; не напрасно,
Как Пол со зверями, я боролся со Смертью;

Не только хитрость лепится из глины:
Пусть наука докажет, что мы есть, и тогда
Какое значение имеет наука для людей,
По крайней мере, для меня? Я бы не остался.

Пусть он, более мудрый человек, который вырастает
Впоследствии, из детства, формирует
Свои действия, как большая обезьяна,
Но я был рожден для других вещей.


CXIX.

Печальный Геспер над погребенным солнцем
И ты готов умереть вместе с ним,
Ты наблюдаешь, как все вещи вечно тускнеют
И тусклее, и слава свершилась:

Упряжка отцеплена от борта,
Лодку вытаскивают на берег;
Ты прислушиваешься к закрывающейся двери,
И жизнь затемняется в мозгу.

Яркий фосфор, свежее ночью,
Тобою слышен великий труд мира
Начало и бодрствующая птица;
Позади тебя восходит великий свет:

Рыночная лодка плывет по течению,
И голоса приветствуют ее с края;
Ты слышишь звон деревенского молотка,
И видишь движение команды.

Сладкий Геспер-Фосфор, двойное имя
Ибо то, что есть одно, первое, последнее,
Ты, как мое настоящее и мое прошлое,
Твое место изменилось; ты тот же.


CXX.

О, тогда ты был со мной, самый дорогой,
Пока я восстал против своей судьбы,
И стремился разорвать сгустившийся мрак,
Чтобы снова обнажить вечные Небеса,

Чтобы еще раз почувствовать, в безмятежном благоговении,
Сильное воображение вращается
Сфера звезд вокруг моей души,
Во всем ее движении едина с законом;

Если бы ты был со мной, и могила
Не разделяй нас, будь со мной сейчас,
И войди грудью и челом,
Пока вся моя кровь не поднимется более полной волной,

Оживись более живым дыханием,
И, как невнимательный мальчишка,
Как в прежней вспышке радости,
Я прогоняю мысли о жизни и смерти;

И весь ветерок Фантазии дует,
И каждая капля росы рисует лук;
Волшебные молнии глубоко светятся,
И из каждой мысли вырывается роза.


CXXI.

Там простирается бездна, где росло дерево.
О земля, какие перемены ты видела!
Там, где шумит длинная улица, было
Спокойствие центрального моря.

Холмы - это тени, и они текут
От формы к форме, и ничто не стоит;
Они тают, как туман, твердые земли,
Как облака, они обретают форму и уходят.

Но в моем духе я буду обитать,
И мечтать о своей мечте, и исполнять ее;
Хотя мои губы могут прошептать "прощай",
Я не могу думать об этом как о прощании.


CXXII.

То, к чему мы осмеливаемся призывать, чтобы благословить;
Наша самая дорогая вера, наше самое ужасное сомнение;
Он, Они, Один, Все; внутри, снаружи;
Сила во тьме, о которой мы догадываемся;

Я нашел Его не в мире или солнце,
Или в крыле орла, или в глазу насекомого;
Ни по вопросам, которые могут задавать люди,
Мелкая паутина, которую мы сплели:

Если бы, когда фейт заснула,
Я услышал голос "не верь больше"
И услышал постоянно ломающийся берег
Который рушился в безбожной пучине;

Тепло в груди растопило бы
Более холодную часть замерзающего разума,
И, как человек в гневе, сердце
Встал и ответил: "Я почувствовал".

Нет, как ребенок, охваченный сомнениями и страхом:
Но этот слепой крик сделал меня мудрым;
Тогда я был как ребенок, который плачет,
Но, плача, знает, что его отец рядом;

И то, что я, кажется, увидел снова
То, что есть, и никто этого не понимает;
И из темноты появились руки
Которые проникают через природу, формируя мужчин.


CXXIII.

Что бы я ни сказал или спел,
Несколько горьких нот, которые издала бы моя арфа,
Да, хотя часто кажется, что они живут
Противоречие на языке,

И все же Хоуп никогда не теряла молодости;
Она лишь смотрела потускневшими глазами;
Или любила, но играла с изящной ложью,
Потому что он чувствовал себя таким уверенным в правде:

И если песня была полна заботы,
Он вдохнул дух песни;
И если бы слова были нежными и сильными
Он поместил туда свою королевскую печатку;

Оставайся со мной, пока я не отплыву
Искать тебя в мистических глубинах,
И эта электрическая сила, которая поддерживает
Танец тысячи импульсов, терпит неудачу.


CXXIV.

Любовь есть и была моим Господом и Королем,
И в его присутствии я присутствую
Чтобы услышать новости моего друга,
Которые ежечасно приносят его курьеры.

Любовь есть и была моим Королем и Господом,
И будет, хотя я все еще держусь
При его дворе на земле и сплю
Окруженный его верной охраной,

И временами слышишь стража
Который перемещается с места на место,
И что-то шепчет бескрайнему пространству
Среди миров, что все хорошо.


CXXV.

И все хорошо, несмотря на веру и форму
Быть разорванным в ночь страха;
Хорошо ревет буря для тех, кто слышит
Более глубокий голос сквозь бурю,

Провозглашающий социальную правду, которая распространится
И справедливость, хотя бы трижды
Красный дурак-ярость Сены
Следовало бы завалить ее баррикады мертвецами.

Но горе тому, кто носит корону,
И ему, лазарю, в его лохмотьях:
Они дрожат, поддерживающие скалы;
Ледяные шпили обрушиваются вниз,

И расплавляются, и ревут потоком;
Крепость рушится с высоты,
Грубая земля светлеет до небес,
И необъятное;на тонет в крови,

И сопровождаемый адским пламенем,
Пока ты, дорогой дух, счастливая звезда,
Ты смотришь на суматоху издалека,
И улыбаться, зная, что все хорошо.


CXXVI.

Любовь, которая поднялась на более сильных крыльях,
Равнодушный, когда он встретился со Смертью,
Является товарищем меньшей веры
Который видит ход человеческих дел.

Без сомнения, огромные водовороты в потопе,
Грядущие времена еще будут созданы,
И расы, восседающие на тронах, могут деградировать;
И все же, о вы, служители добра,

Безумные часы, которые пролетают с надеждой и страхом,
Если бы весь ваш офис был занят
Старыми результатами, которые выглядят как новые,
Если бы это было всей вашей миссией здесь,

Вытаскивать, вкладывать в ножны бесполезный меч,
Дурачить толпу великолепной ложью,
Разделять вероучение на секты и крики,
Изменить значение слова,

Сместить произвольную власть,
Посадить студента за парту,
Сделать старую низость живописной
И поросшую травой феодальную башню;

Почему тогда мое презрение вполне может обрушиться
На тебя и твоих близких. Я вижу частично
Все это, как в каком-нибудь произведении искусства,
Это тяжелый труд, ведущий к завершению.


CXXVII.

Дорогой друг, далеко, мое утраченное желание,
Так далеко, так близко в горе и благе;
О, любимый больше всего, когда я больше всего чувствую
Есть низшее и высшее;

Известное и неизвестное, человеческое, божественное!
Милая человеческая рука, губы и глаз,
Дорогой небесный друг, который не может умереть,
Мой, мой, навсегда, навеки мой!

Странный друг, прошлый, настоящий и будущий,
Любимый глубже, понятый мрачнее;
Вот, мне снится сон о добре
И смешаю весь мир с тобою.


CXXVIII.

Твой голос разносится в перекатывающемся воздухе;
Я слышу тебя там, где бегут воды;
Ты стоишь в лучах восходящего солнца,
И на закате ты прекрасна.

Кто же ты тогда? Я не могу догадаться;
Но хотя я кажусь в звездах и цветках
Чувствовать тебя, некую рассеивающую силу,
Поэтому я не люблю тебя меньше:

Моя любовь включает в себя любовь, которая была раньше;
Моя любовь теперь - более обширная страсть;
Хотя ты и сливаешься с Богом и Природой,
Кажется, я люблю тебя все больше и больше.

Ты далеко, но всегда рядом;
Ты все еще со мной, и я радуюсь;
Я преуспеваю, окруженный твоим голосом;
Я не потеряю тебя, даже если умру.


CXXIX.

О живой, который будет терпеть
Когда все, что кажется, подвергнется потрясению,
Поднимитесь на духовную скалу,
Пройдите через наши поступки и сделайте их чистыми,

Чтобы мы могли подняться из праха
Голос, обращенный к тому, кто слышит,
Крик над завоеванными годами
Тому, кто работает с нами, и доверяет

С верой, которая приходит от самоконтроля
Истины, которые никогда не могут быть доказаны
Пока мы не расстанемся со всем, что любили,
И со всем, из чего мы вытекаем, душа в душу.

О верный и испытанный, так хорошо и долго,
Не требуй ты брачной постели;
В том, что это день твоей свадьбы
Музыка больше, чем любая песня.

И я никогда не испытывал такого большого блаженства
С тех пор, как он впервые сказал мне, что любит
Дочь нашего дома; ни разу не доказала
С того мрачного дня такого дня, как этот;

Хотя с тех пор у меня их было немало
Примерно трижды за три года: они уходили и приходили,
Переделали кровь и изменили структуру,
И все же любви не меньше, а больше;

Больше не заботясь о бальзамировании
В предсмертных песнях мертвое сожаление,
Но, как незыблемая статуя,
И отлитый в колоссальном спокойствии.

Сожаление умерло, но любовь сильнее
Чем в пролетающие лета,
Потому что я сам с ними вырос
К чему-то большему, чем раньше;

Из-за чего появляются песни, которые я сочинил
Как отголоски более слабых времен,
Как половинчатые, но праздные скандальные рифмы,
Забава случайного солнца и тени.

Но где она, свадебный цветок,
Который должен стать женой до полудня?
Она входит, сияющая, как луна
Эдем в его свадебной беседке:

На меня она обращает свой блаженный взор
И затем на тебе; они встречают твой взгляд
И сияют, как звезда, которая дрожала
Между пальмами рая.

O когда ее жизнь была еще в бутоне,
Он тоже предсказал идеальную розу.
Для тебя она выросла, для тебя она растет
Вечно, и так же прекрасна, как и хороша.

И ты достоин; полон силы;
Такой же мягкий; либерально мыслящий, великий,
Последовательный; несущий на себе весь этот груз
Учиться легко, как цветок.

Но теперь отправляйся: близок полдень,
И я должен выдать невесту;
Она не боится, или с тобой рядом
И я, стоящий за ней, не испугается:

Ибо я, который танцевал с ней на моем колене,
Который наблюдал за ней на руке ее кормилицы,
Который всю ее жизнь защищал от бед
Наконец-то должен расстаться с ней ради тебя;

Теперь ждет, чтобы стать женой,
Ее ноги, моя дорогая, на мертвых;
Их задумчивые таблички вокруг ее головы,
И самые живые слова в жизни

Выдохнутые ей на ухо. Звонок включен,
В ответ "хочешь", и снова
Вопрос ‘хочешь ли ты’, пока из двух
Ее милое "Я хочу" не сделало вас одним целым.

Теперь подпишите свои имена, которые будут прочитаны
Немые символы радостного утра
Глазами деревни, еще не родившейся;
Имена подписаны, а над головой

Начинается столкновение и лязг, который говорит
Радость каждому блуждающему ветерку;
Глухая стена качается, и на деревьях
Мертвый лист трепещет под звон колоколов.

О счастливый час, и еще более счастливые часы
Их ждут. Много веселых лиц
Приветствует их - местных девушек,
Которые забрасывают нас цветами на крыльце.

О счастливый час, узри невесту
С тем, кому я отдал ее руку.
Они покидают крыльцо, они проходят мимо могилы
Сегодня это имеет свою солнечную сторону.

Сегодня могила для меня светлая,
Для них свет жизни стал ярче
Которые остаются, чтобы разделить утренний пир,
Которые отдыхают сегодня ночью у моря.

Пусть весь мой жизнерадостный дух продвигается вперед
Чтобы встретить и поприветствовать более белое солнце;
Моя поникшая память не уклонится
Пенящийся виноград восточной Франции.

Он кружит по кругу, и фантазия играет,
И сердца согреваются, и лица расцветают,
За здоровье жениха и невесты
Мы желаем им много счастливых дней.

И не считайте меня виноватым, если я
Предположение о более тихом госте,
Возможно, возможно, среди остальных,
И, хотя в тишине, желаю радости.

Но они должны идти, время идет
И эти любимые белыми лошади ждут;
Они встают, но медлят, уже поздно;
Прощай, мы целуемся, и они уходят.

Тень падает на нас, как тьма
От маленьких облачков на траве,
Но уносится прочь, когда мы выходим
Бродить по лесу, бродить по парку.

Обсуждали, как развивалось их ухаживание,
И говорили о других, которые женаты,
И как она выглядела, и что он сказал,
И обратно мы возвращаемся с выпадением росы.

Снова пир, речи, ликование,
Тень мимолетной мысли, богатство
Слов и остроумия, двойное здоровье,
Венчающий кубок, трижды три,

И продлится танец;-пока я не уйду на покой:
Нема та башня, что говорила так громко,
И высоко в небесах струящееся облако,
И на холмах разгорается огонь:

И восстань, О луна, оттуда вниз,
Пока не кончится даун и дейл
Всю ночь плывет сияющий пар
И проходит мимо города, освещенного тишиной,

Белолицые залы, мерцающие ручейки,
И цепляйся за каждую горную вершину,
И за скалы, которые ветвятся и раскидывают
Свое спящее серебро по холмам;

И прикоснись тенью к дверям новобрачных,
С нежным мраком крыша, стена;
И, разбившись, пусть великолепие упадет
Чтобы усыпать блестками все счастливые берега

Которым они отдыхают, и звуки океана,
И, звезды и системы, проносящиеся мимо,
Душа должна черпать из необъятного
И ограничить его существо,

И, пройдя через жизнь низшей фазы,
Приведи к человеку, родись и думай,
И действуй и люби, более тесная связь
Между нами и коронованной расой

Из тех, кто, глаза в глаза, будет смотреть
На знании; под чьим командованием
Находится Земля и земные, и в их руке
Природа подобна открытой книге;

Больше не наполовину похожа на грубость,
За все, что мы думали, любили и делали,
И надеялись, и страдали, это всего лишь семя
Того, что в них - цветок и плод;

На что наступил человек, который со мной
Эта планета была благородного типа
Появившись до того, как настало время,
Тот мой друг, который живет в Боге,

Тот Бог, который всегда живет и любит,
Один Бог, один закон, один элемент,
И одно отдаленное божественное событие,
К которому движется все творение.


КОНЕЦ.