Психология оправдания
Алексей Л Ковалёв
«Уже много лет мне встречаются немцы,
которые признаются, что им стыдно быть немцами.
И всякий раз я испытываю соблазн ответить им, что
мне стыдно быть человеком».
Анна Арендт
«Мы все ленивы и нелюбопытны».
А. Пушкин
Недавно один писатель публично пообещал подумать и затем расколдовать русский народ, который находится в зачарованном состоянии и потому совершает внутренние и внешние злодейства.
Кажется, звучит, как начало рассказа Зощенко, но это не сатирическая проза, а чистая быль. По крайней мере, автор собирается сначала подумать, так что есть надежда, что мыслительный процесс какими-нибудь неведомыми путями приведёт его к более полезному занятию.
Непростое дело – постичь, откуда берётся ощущение мрака или кромешной путаницы в сознании россиян. Но некоторое впечатление можно получить из откровенных высказываний по всем признакам порядочных интеллектуалов, осудивших войну и не побоявшихся об этом заявить. Я не хочу называть имени известного писателя, интервью которого недавно прочитал – дело не в его личности, а в законченной концепции, которую он представляет. Я подозреваю, что похожих взглядов могут придерживаться многие другие, и за ними встаёт тень некой общей этической системы, утвердившейся нормы, которая определяет поведение грамотных, умных, и не совсем лишённых совести людей.
Литератор высказывает множество интересных наблюдений о варварской внешней политике страны, о вынужденной жёсткой реакции западных стран, о живучей имперской традиции и эффективности ядовитой телевизионной пропаганды, и довольно подробно излагает психологию современного прогрессивного россиянина, внезапно застигнутого реальностью войны в Украине. И вот его, вполне связное представление о действительности в стране в последние 20 лет, вызывает оторопь и, как мне кажется, проливает свет на причины того замешательства, в котором оказались нынешние «светлые умы» России.
Объясняя правомерность культурного сотрудничества с властью, интервьюируемый так описывает ситуацию:
«Путинская власть очень долго оставалась в серой зоне морали. Она не была идеологизирована, она намеренно избегала той жесткости, которую придает идеология государственной конструкции; ее прагматизм и смысловая аморфность придавали ей гибкости и устойчивости».
И мы видим дальше, как открытая автором «смысловая аморфность» власти может стимулировать нравственную неразборчивость граждан, которая, однако, самого его будто бы не коснулась.
«Да, все время совершались какие-то злодеяния, - продолжает он, - от чеченских войн до терактов в Печатниках, от убийств Политковской и Немцова до отравлений Быкова и Навального, от сбитого «Боинга» до вторжения в Донбасс, но большую часть злодейств власть осуществляла гибридно, через прокси-структуры. Там какой-то чеченский водитель, здесь какой-то православный олигарх, тут какой-то косплеер-отставник».
Интервьюируемый пропускает мимо внимания то обстоятельство, что ни один «прокси» не был ни пойман, ни наказан. Однако, ему известно, что это были лишь исполнители гибридных злодейств власти. Кстати, понятие «гибридный» тоже начинает играть роль сомнительного эвфемизма – любая власть предпочитает совершать неблаговидные поступки руками подчинённых или зависимых.
Но что же, самих по себе перечисленных преступлений оказалось мало? Их всё ещё можно было не оценивать, пропустить? Оказывается – да.
«Это позволяло многим приличным людям у такого государства брать деньги на разные приличные проекты. Потому что государство у нас – гидра, и не обязательно взаимодействовать с головой, которая брызжет слюной и выкрикивает антифашистско-фашистские лозунги».
Насколько я помню, с самого начала нового правления была провозглашена и
осуществлена вертикаль власти. Но нам предложена впечатляющая метафора, где вертикаль в то же время горизонтальна. Отвлечённые и заворожённые ею, мы пока опустим биологический казус, когда одна голова гидры не знает, что думает и делает другая.
«Можно встретиться в уютной кафешке и с другой головой, цивильной и хорошо одетой, и получить у нее бюджет на театр, и потратить этот бюджет на то, чтобы повысить уровень культурности и толерантности у населения. Тем более что сам факт существования цивильной головы заставляет сомневаться в искренности головы, изрыгающей проклятия и зловоние». (Но не наоборот!).
Ну что ж, раз автор настаивает, приходится заметить, что новое открытие в
зоологии, которое он попутно совершает, озадачивает и, в общем-то, нуждалось бы в обосновании. Метафора, тем временем, уже использована и забыта.
«Все просто работают, театр не только у тебя тут, но и у нас там, работай и ты. Тем более что и денег больше взять негде особо, и миссия по окультуриванию населения сама себя не осуществит».
На какие же успехи следует нам тогда рассчитывать в деле окультуривания? Мы, приличные люди, уже позабыли ряд жутких преступлений и пропускаем мимо ушей зловоние фашистских лозунгов. Несколько замарали себе руки назавершённой метафорой и свежим понятием «гибридного режима», которое тоже, в общем-то нуждалось бы в пояснении, но нам в подмогу – уютные «кафешки», «приличные» проекты и цивильная, хорошо одетая драконья голова.
Вы не замечаете, как смысл определения «приличный» стремительно сужается? Не получится ли так, что скоро оно будет относиться сугубо к тем, кто не есть кашу руками, не сморкается в ладонь и не отправляет естественные потребности прилюдно?
С такой невзыскательностью к сравнениям и новым понятиям, с ущербным приличием по отношению к убийствам, отравлениям и вторжениям и с не совсем чистыми руками, похоже, удастся повысить лишь уровень невежества и цинизма.
Но вернёмся к самому главному вопросу – о сотрудничестве с властью.
«Ответственность интеллигенции за коллаборационизм с властью не в тот момент наступает, когда интеллигенция берет деньги у гибридного режима на просвещение народа, а в тот момент, когда режим из гибридного превращается в откровенно каннибалистический и требует от всех, кто под расписку денежку брал, выйти на площадь и зигануть. Вот сейчас происходит водораздел. Вот те, кто сейчас власть поддерживает, понимая, что поддерживает несправедливую, братоубийственную, захватническую войну, – становятся на сторону зла».
Это и есть тот волшебный психологический трюк, который проделывает вспугнутое сознание. Пока не требовали, не спрашивали – было терпимо и даже позволительно поддержать. Только бы сохранялась возможность не засветиться. Дальше становится опасно. И тут нужны высокие, категоричные слова.
«Сейчас момент истины настал. Нужно назвать вещи своими именами».
Стало быть, можно было не называть, утаивать некоторые страшные вещи – в том числе и от населения, которое вообще-то нуждается в окультуривании и просвещении.
«Из серой зоны власть вышла, власть погрузилась в черноту. И если ты сейчас не осудишь ее, не скажешь, что против, – значит, чернота поглотит и тебя тоже».
Это звучит, как фрагмент романтической прозы в стиле Горького или Камю, но учитывая прежние рассуждения, получается, что немножко поздно спохватились. Не чернота поглотит (ты уже весьма зачернён) – расплачиваться придётся, вот в чём срочный интерес. А ведь это тревога обывателя.
Но что же всё-таки окончательно «достало»? Где он, нравственный порог?
«Братоубийственная война...»
А если бы не братоубийственная?
«Бомбардировки мирных городов, где от ракет... прячутся твои друзья...».
А когда не друзья, а просто незнакомые люди?
«...Это совсем уже какое-то паскудство».
То есть, до того была предосудительная, но терпимая мерзость. Паскудство же это – совсем, уже, и выше наших сил. Но ведь речь идёт об этике. Нельзя быть немножко честным, отчасти добрым.
По-видимому, всё это пока слишком горячо и остро, чтобы долго на нём сидеть, и литератор переходит к общим, вечным вопросам.
«...Люди должны понять, что без свободы никто не гарантирует им соблюдения их прав, а без гарантии своих прав они никогда не смогут быть уверенными в том, что завтра у них будет достаток, пропитание и безопасность... Осознание этой связи, взросление русского народа станет главным итогом катаклизма, который разворачиваеется в России на наших глазах».
Так говорит повзрослевший писатель, художник, вполне освоивший идею свободы и считающий себя готовым «окультуривать» (или докультуривать) население. Пропаганда его не коснулась – её он оценивает по достоинству и клянёт. И не поддерживает войну, о чём открыто заявляет – но осуждает власть только сейчас, только за войну, которая поставила его в неловкое положение, когда есть риск прослыть «паскудником».
При этом писатель не сомневается в том, что именно требуется «нашему человеку» – его надо накормить, утешить и просветить. Как этого добиться, он ещё не знает, но долгом своим, как и любого, кто неравнодушен судьбе России, почитает – думать. «Думать о том, как этих людей «расколдовать».
И меня не оставляет в покое мысль, что плодовитый художник находится в сетях той же самой наведённой кем-то порчи, не замечая, что сам раскрывает её секрет.
Что же касается призывов к «отмене русской культуры», то это, по мнению нашего автора, временный перегиб, и он не носит массового характера. «Где-то кто-то что-то ляпнул, кто-то где-то что-то отменил». Он на себе этого никак не почувствовал. Главное, что внутри российского общества, внутри культурного слоя нет консенсуса по поводу этой войны. Из деятелей культуры поддержали войну «несколько бездарей и конъюнктурщиков, сосущих госбюджеты (раньше среди таковых упоминались «приличные» люди), пара перхотных империалистов-алкоголиков плюс персонажи из «Старых песен о главном», да и то не все». И они, естественно, культуру не представляют. А в основном русская культура всегда была за народ и против власти. За просвещение и за справедливость, против оболванивания и угнетения и запретить ее невозможно.
Несомненно была. Пока не уступила «колдовству».
Мне не хотелось бы думать, что писателя с похожим мироощущением можно считать истинным представителем национальной культуры. Если бы это было так, то в нынешнем своём виде она вполне заслуживала бы осуждения и пересмотра.
* * *
Неохота оставаться и в пределах туманной лексики «колдовства». На мой взгляд, ничего мистического в ситуации нет, и я рискну предложить вариант объяснения заколдованности. Речь идёт конечно же не о внушении, а о внушаемости. А она – результат выбора совсем в другой области, который однажды в жизни, чаще всего в юности, совершает каждый: жить ли своим умом или подчиниться чужому.
До определённого возраста ребёнок вообще не живёт общественной жизнью, охотно следуя инструкциям и примеру родителей. Вступив в подростковый период, он начинает оглядываться на окружающие его общественные структуры и старается влиться в них, инстинктивно избегая чувства одиночества, к которому он психологически не готов. И только в 15 - 17 лет в нём начинает пробуждаться самосознание, чувство личности, не во всём совпадающей с принятыми нормами существования. Это самый важный этап, и именно здесь происходит окончательное разделение на Человека и Обывателя.
Если к этому моменту любознательность (тяга к знаниям, которую вероятно имел в виду Пушкин, называя её любопытством) стала необходимостью, а лень удаётся благополучно преодолевать, довольно быстро происходит рождение ответственной взрослой личности, со способностью к суждению, которая будет продолжать развиваться до конца своих дней.
Если же юное создание сочтёт жизнь, которая его окружает, достаточно приятной и привлекательной – а она предлагает множество событий, явлений и переживаний, которыми можно удовлетвориться – человек может остановиться в развитии и благополучно оставаться обывателем до самой смерти.
В одном из вариантов крайнего деспотизма, в Камбодже времен правления Красных Кхмеров, юнцов, достигших четырнадцати-пятнадцатилетнего возраста насильно направляли в так называемые «мобильные бригады» или в армию… Полпотовцы готовили убийц, вербуя подростков, которым внушалось, что если они не согласны убивать, то после мучительных пыток будут убиты сами. Кроме того, отобранных подростков заведомо растлевали, приучая к убийствам, спаивали смесью пальмового самогона с человеческой кровью. То есть, опять-таки не столько внушали определённые идеи, сколько всемерно отвлекали от естественного созревания внутреннего решения и затрудняли его.
Выбирая чужой ум, человек раз и навсегда отказывается от способности суждения, от представления о том, что могут существовать две противоположные точки зрения или два, противоречащих друг другу события. Те, кто обращается к пропаганде, просто используют этот, уже давно совершённый выбор – слабость, если угодно – в своих целях, никакой особой техники здесь не нужно.
И история, и нынешнее состояние мира дают основания считать, что этим, вторым путём обывателя следует значительное большинство.
Я хочу сказать, что, на мой взгляд, проблемы выбора взрослым человеком такого типа приоритетов в реально существующих обстоятельствах не существует. Время для такого выбора давно прошло. Это вымышленная, псевдо-этическая конструкция, мешающая осознать вопрос о действительном экзистенциальном выборе, который совершает каждый в начале жизни, не всегда отдавая себе в этом отчёт.
Конфликта с самим собой здесь уже нет. Для конфликта нужны две точки зрения. В данном случае, одна из них в сознании не присутствует, не представлена. И парадокса в том, что зависимый человек истово верит в свободу и самостоятельность своих суждений, искать не стоит. Это единственное представление о мире, присутствующее в сознании такого человека. Как же ему не быть самостоятельным и свободным? В этом контексте сами понятия свободы и самостоятельности в психическом процессе не участвуют.
Время от времени, при подходящих условиях у отдельных народов случается фатальный социально-политический кризис – большевистская революция в России, нацизм в Германии, маоизм в Китае. Иногда разрушения остаются внутри государства – как до поры до времени в России, в Камбодже или в Китае, иногда выплескиваются на международную арену – как во Второй мировой войне. Анализировать вину посредственного большинства в этих катастрофах – поздно и бессмысленно. Здесь возникает только проблема соответствующей общим потерям расплаты.
Особый вопрос – можно ли возлагать полную ответственность за однажды
совершённый выбор, определивший всю дальнейшую жизнь, на само юное создание? И не бо;льшая ли ответственность лежит на взрослом обществе, не способствующем разумному выбору, но наоборот – осложняющем его. Если мы в самом деле озабочены проблемой выбора в самом широком смысле слова, следует подумать об условиях, помогающих подростку в критический период его жизни совершить такой выбор, и, во всяком случае – не склоняющих его к выбору пагубному. А что в современном обществе, одержимом экономической выгодой, уступившем засилью информационного изобилия и популярной культуры и пренебрегшим серьёзным академическим образованием, может стимулировать в молодом человеке способность к самостоятельному суждению, продемонстрировать ему преимущества назависимого интеллектуального существования?
Ещё в одной дискуссии на эту тему была упомянута другая формулировка неизбежности нравственного релятивизма: «Не мы такие – жизнь такая».
Как я понимаю, обычно эту присказку используют в качестве саркастической отмашки. И тогда она не заслуживает ни серьёзного возражения, ни даже внимания. Чтобы сказать такое более или менее сознательно, нужно хотя бы смутно догадываться, что «мы – не такие, как надо». Это, хотя и позднее прозрение – которое, кстати, никому не заказано – всё же приоткрывает дверь к диалогу. Следующим вопросом мог бы стать такой: «А какая она «такая», жизнь? И чем она вам мешает стать такими, какими вам хотелось бы?». Или – «А каким, по-вашему, «таким» надо было бы человеку быть?».
Это путь к способности суждения. Но только тогда имеет смысл говорить о выборе.