Сила вещей, видимо, в них самих,
больше ей просто негде быть, –
заключил постулат, внутренне тих,
но вслух не пытался это проговорить,
судьбой наученный беречь язык
там, где отношения очевидностей
переходят в пространственный крик
внутри неизбежностей и самобытностей,
отягощённых тягами всевозможных тем
и нажимами жизни таинственной,
иногда ночной-преночной совсем,
иногда дневной и единственной,
где перехлёстываются дыханья одних,
расфокусированные в направлениях,
с тенями наименований других
в любых возможных прочтениях,
где можно увидеть, как утоп букет,
лучший из всего возможного:
вдруг он был – и вдруг его нет,
ибо сокрылся в тиши осторожного.
А времени снова полно до утра,
в котором многое совпадает до мелочи
с тем, что должно было произойти вчера,
но не произошло из-за бестолочи.
Хаос ручной, хаос молодой,
хаос старый, хаос повсеместный –
сначала вверх, потом вниз головой,
потом уместный, потом неуместный,
а дальше покой посреди войны,
словесной, рукопашной, червеобр;зной,
системно-критической (мы и в этом вольны),
всегда катастрофически безобразной.
И в этом тоже сила вещей
и связь времён мелкопоместных,
и числовой ряд, бесконечно ничей
внутри и снаружи явлений чудесных.
Тщеты удивителен многосильный гул
в своей свободной вариативности, –
можно головой об стену, можно об стул:
главное – постичь смысл неизбывности.