Еве уже семнадцать – долой запреты.
Хлещет за гаражами палёный виски,
Marlboro красные курит на шумных вписках,
девочка выросла, ей не нужны советы.
Дома сплошные ссоры, разлад и ругань –
предки – отстой, считает бунтарка Ева,
им говорит: «Ваше мнение я вертела,
вы для меня не родители, просто слуги».
Ева приходит ночью, точней – под утро,
падает в коридоре и матерится,
кружатся стены, а с них смотрят чьи-то лица,
Ева хохочет, вцепившись в цветные кудри.
Еве ещё семнадцать. Ему – за двадцать.
Он называет Еву своей звездою,
по вечерам в переходах лабает Цоя,
девочка выросла, можно уже влюбляться.
Алую россыпь пятен на тонкой шее
Ева не прячет. Зависть в глазах подружек.
Смятые простыни, тонкость ажурных кружев.
Он – идеал. Больше нет никого важнее.
Синие Winston Ева берёт в киоске.
«Эти полегче». «Позже я точно брошу».
«Он у меня самый лучший, родной, хороший…».
Утром на тесте ей выдало две полоски.
Еве всего семнадцать. Весь мир – в коляске.
Вместо ночных «девичников» – бытовуха,
бывший «Адам» пожелал «ни пера, ни пуха»,
девочка выросла, больше не верит в сказки.
Дома – покой, родители внука нянчат,
Ева на них глядит и ей очень стыдно,
сын улыбается мило и беззащитно, –
Ева его называет «Мой одуванчик».
Первые восемь лет пролетят неспешно:
Ева закончит колледж, найдёт работу,
будет готовить оладушки по субботам…
Ева – другая. Не станет такой, как прежде.
Если когда-то спросят: «Могла б иначе?»,
Ева тряхнёт кудрями и засмеётся:
«Сын для меня светит ярче любого солнца».