Одним из самых близких людей, каких подарила мне судьба, был Андрей Леопольдович Грищунин. Он родился 29 октября 1921 г. в Елатьме Рязанской области, маленьком городке на берегу Оки, но покинул его в полуторалетнем возрасте и подлинной
своей родиной считал подмосковное Царицыно, где прожил три первых десятилетия своей жизни, окончил школу и в значительной степени сложился как личность.
«Сколько я себя помню, – я помню себя только в Царицыне, среди дворцов Баженова и Казакова, даже – в самих этих дворцах, в превосходном английском парке... Там прошла моя молодость. И я знаю, что это – важно; что годы молодости и юности имеют определяющее для жизни каждого человека значение; что без Царицынского дворца и парка я был бы совсем другим человеком».
Такими словами начинается автобиографическая книга А. Л. Гришунина «Царицыно». Знакомство с ней оставляет неизгладимое впечатление – это и мемуары, и результат кропотливых исторических и краеведческих разысканий. Цепкая память автора вырвала из далекого и, казалось, забытого прошлого десятки имен и судеб людей, с которыми его в юности сводила судьба, – одноклассников, соседей, мимолетных знакомых.
Обилие и достоверность собранного в этой книге материала предопределили ее удивительную судьбу. Оказалось, что некоторые из ее персонажей живы. Книга побудила их спустя десятилетия найти друг друга, восстановить прежние отношения. Мало того, в рамках серии «Сто фильмов о Москве» на ее материале был снят фильм, который называется «Сущий рай» (так отозвалась о Царицыне Екатерина в одном из писем к Потемкину). Мы увидели на экране Андрея Леопольдовича, восьмидесятилетнего, но по-юношески подтянутого, элегантного, подвижного, страстного, полного энергии, доброты, юмора. Он вел нас по сегодняшнему Царицыну, воскрешая его богатую, во многом драматичную историю, частицей которой стала и история его молодости.
Из Царицына он ушел в армию, воевал на Ленинградском фронте, был командиром артиллерийского орудия, провел в городе-герое все 900 дней блокады, а завершил воинскую службу на последнем этапе войны в Хабаровске, на Втором Дальневосточном фронте. В армии его приняли в кандидаты ВКП(б), но членом ее он не стал никогда. В 1951 г. он был уличен в инакомыслии и исключен и из партии, и из института. Это надолго отравило его последующую жизнь.
Когда после смерти Сталина наступили более либеральные времена, ему дали закончить институт, но в аспирантуру он не был допущен, хотя прошел по конкурсу; работал в типографии корректором, а в секторе текстологии ИМЛИ лишь «на общественных началах». Его приход в науку оказался насильственно задержан. Как-то в нашем разговоре он с грустью процитировал применительно к себе слова из тютчевского «Цицерона»: «Я поздно встал». Действительно, когда в печати появилась его первая статья «Об использовании языковых дуплетов в целях атрибуции», ему было уже тридцать. Зато ее отметил и рекомендовал к печати такой взыскательный и не чуждый капризности авторитет, как академик В. В. Виноградов.
Вскоре Гришунина сделали «младшим научным сотрудником», и с каждым годом его стремительного творческого роста и реализации его, как оказалось, огромного научного потенциала, приниженное положение, в котором его держали, выглядело вызывающим диссонансом. Я знаю, как возмущался этим Д.С.Лихачев, своими глазами читал его гневное и ироничное письмо директору ИМЛИ, но прошло почти пятнадцать лет, прежде чем его удосужились перевести в «старшие». Намного позднее я узнал, что он стал лишь одной из жертв общей нездоровой обстановки в институте: с проявлениями несправедливости и дискриминации сталкивались и А. Д. Михайлов, и В. А. Келдыш, но ни к кому другому они не доходили до такого вызывающего уровня, как в отношении Гришунина.
В 1963 г. он защитил кандидатскую диссертацию («Очерк истории текстологии новой русской литературы») и лишь через восемнадцать лет докторскую («Развитие исторического сознания в дореволюционном русском академическом литературоведении»). Я познакомился с ним в августе 1970 г., мы собирались поехать вместе на Некрасовскую конференцию в Кострому, и чтобы сговориться об этой поездке, я впервые побывал в его квартире на улице Вавилова. С той встречи мы сошлись настолько близко, что уже ни один из моих наездов в Москву не обходился без общения под этим гостеприимным кровом, а когда я уезжал, он, как правило, провожал меня на вокзал.
С большой симпатией относился я к его жене Валентине Александровне, а она, изучив мои вкусы, заботилась, чтобы к каждому моему приходу на столе было то, что я люблю. С его сыном Петей я общался мало, зато его дочь Аня, женщина редкого обаяния, сама стала моим другом и осталась им и после смерти отца. Об
этом я в дальнейшем скажу еще несколько слов.
На упомянутую конференцию в Кострому мы с Гришуниным приехали уже друзьями, поселились в одном номере, а сколько раз впоследствии на многочисленных конференциях ни он, ни я не могли помыслить о другом соседстве, сколько я ночевал в Москве у него, а он в Харькове у меня, не скажу – спросите что-нибудь полегче! Именно в Костроме – как сейчас помню, во время обеда – он дал мне прочесть письмо, полученное им от Лихачева, который приглашал его войти в состав редколлегии серии «Литературные памятники». Кому случалось обращать на это внимание, подтвердит, что в ее состав допускается только высшая академическая
знать, и кандидат наук в ней – редчайшее исключение.
Но Лихачев знал, что он делает. Не только потому, что Гришунин как ученый на голову выше многих докторов, но и потому, что куда бы его ни направили, он везде был неутомимой рабочей лошадью. Автор этих строк включался во множество редколлегий, и ни в одной из них пальцем о палец не ударил. Но Гришунин был
не таков. Я знаю, что, помимо «Литпамятников», он входил в состав редколлегии журнала «Известия АН СССР. Серия литературы и языка». Я сотрудничал в обоих местах, и везде он и помогал мне, и в какой-то степени руководил мной.
Он был ответственным редактором всех четырех «памятников», которые я успел выпустить при его жизни, и мои обращения в «Известия АН», которые имели место после 1970 г., не обходились без его совета. С появления первого моего «памятника» (это были «Думы» Рылеева) сложилась традиция, которая не нарушалась до последнего: мы согласовывали и вместе решали, кому дарить экземпляры, которые совместно и надписывали. Кроме этих, совместных, каждый, естественно, дарил, кому хотел. С радостью сознаю, что и я занимал большое место в его жизни, и он сам признавался, что считает меня самым близким из своих друзей. Одно из его писем заканчивалось словами: «Приезжайте, в Москве без Вас скучно!».
В апреле 1975 г. он ездил в Калининград с докладом, для которого я оказался основным поставщиком материала. Он был посвящен теме «возвращения на родину» в русской поэзии. Эта тема активно разрабатывалась элегиками, и я ему понакидал столько «возвращений», что их не на доклад – на монографию бы хватило.
В конце 70-х гг. Гришунин завершал и готовил к защите свою докторскую диссертацию, и я, как мог, передавал ему свой опыт. Ее предыстория и прохождение вместили немало драматизма. Я помогал ему, чем мог, и горжусь, что на подаренном мне экземпляре автореферата он сделал надпись: «…опытному лоцману в моем предзащитном ;плавании…;». Знаю, что и в процессе защиты, и после нее были значительные трудности, но информация, которой я располагаю, отрывочна, и за ее достоверность я поручиться не могу. Мне известно, что Гришунин отказался от защиты в Москве, в своем институте, и перенес ее в Ленинград потому, что рассчитывал, что там его оппонентом выступит Лихачев. Но Лихачев то ли не смог выполнить обещанное, то ли передумал, но среди оппонентов его не было, и жертва, принесенная на этот алтарь, оказалась напрасной.
Г. В. Краснов, С. А. Рейсер и Г. М. Фридлендер – бесспорно авторитетные оппоненты, но таких же, а может быть, их же, он мог иметь и в Москве. Говорят, что Гришунину каким-то образом навредил или даже голосовал против академик М. П. Алексеев, ненавидевший Лихачева и переносивший эту ненависть на всех, кого считал и называл лихачевцами, в том числе и на Андрея Леопольдовича.
Когда после успешной защиты диссертация попала в ВАК, ее и там мурыжили более двух лет, «изучали» грязную анонимку, в которой муссировалась давняя история с исключением автора из партии. Но на этот раз правда все же восторжествовала. С 1988 г. он главный научный сотрудник, с 1997 – профессор.
Когда пройден такой богатый и многосторонний творческий путь, то охватить его единым взглядом, и выделить в нем главное, определяющее не просто, и никто, в том числе автор этих строк, не застрахован от субъективизма и вкусовых предпочтений. Для меня А. Л. Гришунин – прежде всего текстолог, образцовый текстолог, один из выдающихся текстологов нашего времени. Десятки его работ, посвященных общим и частным проблемам этой науки, выходили в свет на протяжении сорока с лишним лет, и особое место в этом ряду занимает его итоговая монография «Исследовательские аспекты текстологии» (1998).
Я нисколько не хотел бы умалить труды предшественников А. Л. Гришунина – «Текстологию» Д. С. Лихачева, «Палеографию и текстологию нового времени» С. А. Рейсера и многие другие. Но в том-то и дело, что, имея возможность критически осмыслить сделанное ранее, отобрать то, что выдержало испытание временем, он подготовил издание, на котором будут учиться, по которому будут сверять свою деятельность многие поколения текстологов.
Текстология, как известно, наука практическая, и сила обобщений, которые мы находим у А. Л. Гришунина, в том, что они опираются на накопленный им огромный опыт публикаций и подготовки изданий не только классиков, но и писателей второго ряда. Он участвовал в подготовке академических собраний сочинений Герцена, Тургенева, Некрасова, Чехова, во многих изданиях серии «Литературные памятники», членом редколлегии которой он состоял более 35 лет.
Не побоюсь сказать, что каждое из таких изданий – это своего рода текстологическое пособие. А. Л. Гришунин был ответственным редактором всех книг, которые я выпустил в этой серии, и поскольку при подготовке каждой из них приходилось решать немало сложных текстологических проблем, я имел возможность и учиться у него, и в полной мере оценить глубину его взгляда, взвешенность его подхода, аргументированность его решений.
Из многих писателей, в изучение которых он внес определяющий вклад, первым должен быть назван Грибоедов. Выпущенные А. Л. Гришуниным в «Литературных памятниках» два издания «Горя от ума» (первое – в 1969 г. совместно с Н. К. Пиксановым, второе – в 1987 самостоятельно) – это своего рода краеугольный камень грибоедоведения. А уж статей по отдельным вопросам жизни и творчества писателя десятки, нечего и пытаться их перечислить.
Когда в предвидении 30-летия победы было принято решение нарушить неписаные законы, сложившиеся в серии «Литературные памятники» и не допускавшие издания в ней произведений советской литературы, и ознаменовать юбилей выпуском поэмы «Василий Теркин», Д. С. Лихачев поручил подготовку этой книги не кому-нибудь
из многочисленных исследователей Твардовского, а человеку, который им до тех пор не занимался, – А. Л. Гришунину. И он не только осуществил этот замысел, но и выпустил ряд работ о Твардовском, в том числе книги «Василий Теркин» Александра Твардовского» (1987 и 2001) и «Творчество Твардовского» (1998 и 1999).
Уверен, что одним из самых знаменательных и памятных дней в жизни А. Л. Гришунина был тот, когда дирекция Института мировой литературы АН СССР назначила его главным редактором академического полного собрания сочинений и писем А. А. Блока. Я был из первых, кому он рассказал об этом, и хорошо помню, каким он тогда был, как-то необыкновенно сосредоточенным, проникнутым сознанием легшей на него огромной ответственности. Он ведь до того не состоял в штатных блоковедах, а тут предстояло уйти в иную эпоху, в иную стихию, формировать блоковскую группу и шире – круг соратников, единомышленников, которых предстояло сплотить и повести за собой. А время было – хуже некуда, шла коммерциализация книжного дела, издательства разваливались. Но он не отступил. Даже в последние годы, когда возраст и дефицит сил стали брать свое и от осуществления многих планов пришлось отказаться, он оставался полон решимости – все, что мог, все, что осталось, отдать Блоку. Увы, ему довелось лишь положить начало огромному делу: о выходе первых двух томов он сообщил мне в письме от 3 июня 1997 г.
Андрей Леопольдович был не только моим другом, но другом и покровителем моих учеников, у него сложились многолетние, прочные, разносторонние связи с Харьковом и с нашим университетом, в котором он достаточно регулярно бывал. Вспоминаю, как в 1973 г. он приехал в Харьков вместе с А. Д. Михайловым, они встречались с представителями литературной и педагогической общественности, проводили в Центральном лектории вечер «Литературные памятники – вчера, сегодня, завтра», а Гришунин еще выступал с лекцией «Юрий Тынянов – писатель и ученый». А в 1980 г. я организовал в том же помещении большой вечер, приуроченный к 100-летию рождения Блока. Нечего и говорить, что «изюминкой» и главным украшением этого мероприятия, ставшего событием в культурной жизни нашего города, было выступление Андрея Леопольдовича.
Когда моя студентка написала дипломную работу, в которой впервые обследовала и ввела в оборот списки комедии Грибоедова «Горе от ума», хранящиеся в отделе редких книг и рукописей харьковской Библиотеки им. Короленко, мы отправили эту работу в грибоедовскую группу Института мировой литературы АН СССР, которую возглавлял Гришунин, и, вероятно, единственный раз в истории на защите дипломной работы оглашался отзыв столь авторитетной инстанции.
Дважды он приезжал в наш университет и с большим успехом читал спецкурсы в наших аудиториях, был самым дорогим и желанным оппонентом на защитах моих аспирантов и докторантов. Особенно значительна роль, которую он сыграл в судьбе моей ученицы Елены Анатольевны Андрущенко. Когда она подготовила для серии «Литературные памятники» книгу Мережковского «Толстой и Достоевский», ее ответственным редактором выступил Гришунин.
Но еще до ее выхода я договорился с ним о том, что редколлегия доверит ей еще более ответственную работу – подготовку для той же серии книги Мережковского «Вечные спутники». Вечер ее «зачатия» запечатлелся в моей памяти во всех деталях. После застолья в квартире А. Д. Михайлова мы шли от его дома на улице Качалова к метро «Библиотека им. Ленина» и обсуждали проблемы и трудности будущего издания. Надо признаться, ни он, ни я не представляли их себе тогда в полной мере. Но Е. А. Андрущенко взяла эту высоту. Гришунин должен был быть ее ответственным редактором, и текстологические основы книги закладывались при его активном участии и под его руководством. Но дожить до выхода этого совершенного, я бы сказал, в многих отношениях образцового издания ему не довелось.
На протяжении нашей без малого полувековой дружбы мы с Гришуниным поддерживали постоянную и оживленную переписку. Незадолго до смерти он рассказал мне, что ВСЕ мои письма он сохранил и передал в РГАЛИ. Я же, небрежный растяпа, б;льшую часть их растерял. Из тех, которые я все же сберег, позволю себе привести здесь тексты писем, запечатлевших как мне кажется, живой отпечаток наших отношений.
Первое из них было написано в ответ на известие о том, что ВАК утвердил мою докторскую. Поздравлений пришло тогда много, но такое страстное – только одно.
Дорогой Леонид Генрихович!
Страшно рад! Веселюся всем сердцем! От всей души по-здравля-ю!!! Не забывайте теперь друзей – тех, что еще не доктора. Домочадцы мои поздравляют тоже. Всего доброго всем Вашим близким.
Обнимаю сердечно! Ваш А.Гришунин.
10 июня 1978 г.
Второе письмо я получил за несколько дней до своего пятидесятилетия. Эта круглая дата» пришлась на время, когда в жизни Гришунина случилась большая беда: скоропостижно скончался его друг с фронтовых времен Е. Полтев. Жил он в Мурманске, я его никогда не видел, но Андрей Леопольдович мне много о нем рассказывал и любил повторять, что два самых близких ему человека – это Полтев и я. Горестное известие застало его на отдыхе, в Юрмале, и он прямо оттуда вылетел на похороны в Мурманск, отправив мне перед тем такое письмо:
Дорогой Леонид Генрихович!
Я еще поздравлю Вас телеграммой поближе к Вашему дню, а сейчас хочу обнять Вас на расстоянии и сказать Вам, что я Вас люблю и очень дорожу нашей верной, хорошей дружбой. Мне кажется, что за эти годы я многому у Вас научился. Вы относитесь к жизни с чрезвычайной серьезностью и, кажется, рассчитываете ее, как в шахматах. Я уверен, что Вы осуществите все свои планы, но впереди еще много высот, которые Вам предстоит покорить.
Крепко Вас обнимаю. Ваш А. Гришунин.
Еще одно письмо, которое, на мой взгляд, показательно для характеристики Гришунина. В конце минувшего века, когда мы готовились отметить важнейшее событие культурной жизни – 200-летие со дня рождения Пушкина, я выпустил книгу «Семинарий по Пушкину». Со времени выхода в свет последнего подобного издания прошло сорок лет, пушкиноведение за это время так обогатилось, что необходимость дать современное представление о нем была прямо-таки кричащей. Признаюсь, что и сам считаю его подготовку одним из главных дел, которые мне довелось сделать.
Ни одна моя книга не далась мне так трудно, как эта. Дело не только в трудоемкости и ответственности самой работы. Мои надежды на то, что в предвидении 200-летия со дня рождения Пушкина удастся заполучить под эту идею какой-то грант, не оправдались. Неимоверных хлопот и унижений стоило выпустить ее в свет. А пока она печаталась, развалилось и разорилось издательство, так что и ее реализация тоже легла на мои не очень широкие плечи. И все-таки я доволен, что она существует. Вероятно, из всех моих книг эта – самая нужная, ответившая на наиболее насущную потребность. Она разошлась по миру, и на прием, который она
встретила, мне жаловаться не приходится. Ни одна из моих книг даже отдаленно не может сравниться с этой по количеству рецензий, появившихся в разных странах.
Как правило, в них сочетались и высокая, порой, может быть, даже неумеренно высокая оценка моей работы (не раз повторялось слово «подвиг») и огромное количество разнообразных претензий, указаний на пробелы и т.п. В ряду полученных мной «критических писем» в моей памяти запечатлелись, наряду с письмом Гришунина, очень разумные, в хорошем смысле слова дотошные письма Л. С. Сидякова и Л. А. Шеймана.
Вот что написал Гришунин:
Дорогой Леонид Генрихович!
Я книгу прочитал насквозь, с интересом. Рад за Вас: безусловно, это большое Ваше достижение и успех. Понравилось «Введение», где есть свежие мысли о размещении произведений. Замечательно – о неприязни властей к комментариям. Цитируется Л. Л. Домгерр, до писаний которого я никак еще не добрался. Я искал книгу, и из Вашего Семинария узнал, что материал напечатан в «Новом журнале» и др.
Думаю, что можно было точнее охарактеризовать издания Геннади, которые не были перепечаткой Анненкова, а существенным их ухудшением; сказать бы о споре Анненкова с Ефремовым, который – принципиален, п.ч. отражал непримиримость тенденций «эстетического» и «библиографического» направлений. Об издании «Лит. фонда» (Морозовском) Вы не упоминаете. А далее – скороговоркой, через запятые, сваливаете в кучу издание «Просвещение», дореволюционное Академическое издание, каждый том которого по-своему поучителен; Венгеровский 6-томник.
Совсем вышла из поля Вашего зрения работа Модеста Гофмана (нет его даже в указателе). Между тем, от него оттолкнулись и Томашевский, и Винокур, и Бонди…
Не сказано о критике 16-томного издания в специальном докладе Ю. Г. Оксмана (1957).
Во Введении необходимо было сказать о Пушкинском семинарии Венгерова, который подготовил кадры пушкинистов – почти все оттуда. И о первых семинариях Пиксанова, особенно о его «Пушкинской студии» (1922).
В перечне справочной литературы (с. 111-112) как не упомянуть том «Пушкин. Итоги и проблемы изучения» (1966).
Собственно «семинарская» часть книги больших замечаний у меня не вызвала, за одним исключением: «Пушкин и религия» (с.208-210). Эту разработку считаю просто несостоявшейся. Хотя в списке литературы и упомянуты митрополиты Анастасий и Антоний Храповицкий, – мне показалось, что Вы их не прочитали. На Марьямове, Емельяне Ярославском и пошлой книжке 1963 г., выпущенной в ИМЛИ, далеко не уедешь. Жаль, что Вы не знакомы с трудами Б. А. Васильева, который тоже не упомянут в указателе; особенно с его книгой «Духовный путь Пушкина» (М., 1994).
Вообще: одиозные имена: А. И. Гессен, М. Яшин, Т. Глушкова – встречаются слишком часто. О них бы вообще не говорить…
Но Дм. Зуев с его подделкой «Русалки» (и вообще – тема фальсификации пушкинских текстов) – нужен. И хотя бы в связи с ним нужен Ф.Е.Корш. Но ни тот, ни другой в книге не присутствуют.
К недостакам отношу отсутствие имен: В. И. Чернышева – исследователя языка и орфографии Пушкина, фольклора пушкинских мест; Н. Ф. Бельчикова (работы о стихотворении «Деревня», «С Гомером долго ты беседовал один…»)…
Заслуживает внимания тема датировки у Пушкина. Я только что напечатал об этом большую статью в «Московском пушкинисте» (III). Учтите для 2-го издания.
Написано все энергично и хорошо, как Вы умеете. Но изредко встречается словечко «Борьба Пушкина…» (с. 105, 107), которое я расцениваю как советизм.
Опечатки на стр. 119 (Иезуитова), 178 (Кемерово), 273 (Б. Ф. Томашевский).
Издано хорошо. Хотя заставки и прочие детали оформления слегка шокируют некоей фривольностью, не вполне пушкинской.
В целом, конечно, – это очень солидный Ваш труд, с которым я
Вас от души поздравляю.
3 июня 1997 г.
Последние годы жизни этого столь дорогого мне человека были омрачены тяжелым недугом: после инсульта он совершенно потерял речь. Он правильно реагировал на все, что я ему говорил: смехом, сочувственным покачиванием головы, но не мог сказать в ответ ни слова.
Я написал статью к его 80-летию. Хотя он не дожил до своей юбилейной даты, его дочь Аня успела ему ее прочесть и позднее рассказывала мне, что во время ее чтения у него в глазах стояли слезы. Знаю и о том, что я был первым, кому она сообщила о его кончине.