Поэзия жизни. Эссе

Не обрести чутьё на поэзию слов, не приблизиться даже к таинственному очарованию поэзии слов без обладания поэзией жизни, то есть без способности видеть воплощение поэзии в самых разных аспектах бытия. Поэзия жизни - родом из детства, шлифуется годами, подарена богами избранным участникам человеческой жизни, тем, которые без стишков, тем, в которых угадывается потенциал настоящего читателя, увлечённого мечтателя, романтика, искателя.
Поэзия жизни - выше простого умиления перед природой, погодой. Поэзия жизни - дальше так называемой душевности проистекает, требует утончённости восприятия и воображения богатого нюансами. Поэзия жизни - предметна и вещественна в носителях, но надмирна в основе своей.

Поэзия жизни — выше содержания жизни, или можно сказать так: это содержание, но содержание условности общепринятого понимания жизни, содержание её эфемерности, её изменчивости и зыбкости — это своеобразный мост или канат над пропастью разбившихся судеб — осуществляемая попытка перехода в иное состояние жизни, шагание в мир, где не властвуют телесные души, где добро не сопровождается злом, а счастье не является счастьем на чужом горе, где счастливые матери не боятся за своих несчастных детей, где не надо «верить в лучшее», уже хотя бы потому, что «худшее» не предполагается и не реализуется. Поэзия жизни — это та самая, таинственная, едва уловимая сторона или страна жизни, о которой знает каждый ребёнок, до тех пор пока из него не сделали «каждого взрослого», плоское существо или человека с телесной душой, живущего мир, состоящий из чужих и чужеродных вещей, предметов и явлений...

Неопределённость воцаряется на царство, относительность относится ко всему сущему. Поэзия жизни — означает самосотворение жизни, вместо проживания того что есть. Жизнь открывается как сущность воображаемая в гораздо большей степени, чем сущность данная, устоявшаяся, всеобщая.. Сон, который видит действительность, вот что такое поэзия жизни; мечта, которую пытается позабыть реальность; вот она какая — поэзия жизни!

Скучные, монолитно-бетонные в восприятиях люди с компактным, типовым, чугунолитейным воображением, помноженные на миллионы типовых экземпляров : пишут стишки, хвалят стишки, рисуют картинки, громоздят инсталляции, бороздят просторы узких коридоров мышления науки, бередят налитые кровью раны одиночества и бесцельности существования, рожают счастливых детей и делают из них несчастных взрослых, выдумывают земноводных волшебников, примитивных «Горе Поттеров», объясняются в любви, молятся Богу, делают добрые и злые дела, увлекаются искусством шапкозакидательства, живут от обедни до обеда, от лежбища на диване до кладбища обещаний... И пожизненно не имеют ничего общего с поэзией жизни, а значит, являются неимущими в поэзии слов...

- Можно ли научить поэзии жизни?
- Можно только обозначить путь к ней, указать начало тропинки, уводящей «за тридевять земель, в тридевятое царство, в тридесятое государство».

С чего, например, началась моя поэзия жизни?

Возможно, с погружения в невесомость первых майских сумерек, в тот тёплый вечер в Болшево, когда мы сидели рядком на веранде детского сада, слушали, затаив дыхание, взволнованный голос воспитательницы, и воочию встречали звуки великого приключения, кои медленно взлетали и опадали вокруг нас, словно искры, совпадая и даже не вполне совпадая с текстом «Золотого ключика»...

Возможно, поэзия жизни раскрылась во мне, впервые и во всю силу своей трогательности, в момент замедляющегося перестука колёс поезда «Москва-Вюнсдорф», когда состав проходил мост через Буг и в мою грудь врывались, вместе с пулемётными очередями, воспоминания ранней июньской ночи Сорок первого года, в которой я никогда не был, но которую навсегда узнал? Захлёбывались последними очередями наши пограничники, пытаясь сдержать надвигающееся всенародное горе, поголовную смерть. Я не совладал тогда с комом слёз, подступившим к горлу, я, стесняясь людей, укрывался в тамбуре, я был больше, много больше, чем десятилетний мальчишка, но никому не мог передать полноту охвата, много превышающую мою так называемую личную жизнь, и, видимо, именно этим превышением начинающую во мне, отныне уже навсегда, ту самую «поэзию жизни»...

С тех пор я свободно перемещаюсь во времени и в пространстве — вне времени и пространства, сквозь них, вскользь, пребывая в заворожённости, подчас, казалось бы, в самых обыкновенных вещах и явлениях. Это могут быть: торцевая стена какого-нибудь почти заброшенного старинного дома в одном из московских переулков, на ней нет окон, только несколько теней от деревьев и ближайших звёзд, в ней угадывается какая-то отвесная пустота, одинокое молчание облюбовало её; или это может быть глубокий желанный вдох солнечной апрельской свежести, когда свет прибавляет по минуте в день, когда в грудь и в сердце проникает гул огромного города, позывной нескончаемой минуты вечности, превратившейся в улыбку, в луч, в вальс на голубом Дунае, в любовь...

Если захотите подробнее узнать опыт пребывания в поэзии жизни — прочитайте, например, образ Агнии, разместившей свою душу на страницах романа Солженицына «В круге первом», или, например, вслушайтесь в переживания Елизаветы Дьяконовой, кои она уместила в свой «Дневник русской женщины»...

1.

В 2000-ном году я жил в Болгарии в Варне, там есть на окраине города большой монумент Памяти павшим советским воинам. Помню, охватившее меня целиком и полностью, чувство присутствия как бы на рубеже отражения атаки, когда держишься, до слёз и срыва сердца, за други своя: я таскаю бутылки, мусор, складываю камни пришедшего в запустения памятника, через весь фасад которого болгары растянули какой-то рекламный плакат... День яркий, солнечный, чуть поодаль автострада, по которой проносятся машины, а наш монумент на крови, замотанный в рекламу, с осыпающимися ступенями, всё ещё выше всей округи, возвышается над временем и временными людьми, над прекрасным видом на море . Прекрасный вид не перестал существовать для меня, но приобрёл дополнительное измерение жизни - её поэзию.

2.

Та июльская ночь 1980 года в "Орлёнке" выдалась тёплая и звёздная. В тот год, год Олимпиады, почти вся смена была московская, комсомольская. Мы четверо, ещё мальчишки, ещё романтики, ещё друзья, из одного отряда, московские школьники, прокравшись мимо дежурного вожатого, разместились вдали от корпуса, где-то между морем и звёздами, хотелось выговориться, сказать друг другу что-то важное. И вот, когда можно было говорить в полный голос, вдруг, всё замолчали, устремились взглядами в сторону мерно шагающего в ароматной темноте моря. Мне кажется, нас подхватило общее чувство: в нём перемешались: смущение перед будущим, горечь близкого расставания навсегда, несмотря на обмен адресами, расставания с юностью, мы тогда переходили в последний десятый класс, кажется на какое-то вечное мгновение мы стали единым существом, единым дыханием, путником, у кого впереди расстилалась манящая и пугающая взрослая жизнь, и не знаю чего было больше - желания остановить время или заглянуть в бесповоротно ускоряющиеся судьбы?
Так мы сидели и молчали, всё понимая, не в силах "подурачиться", охваченные, возможно впервые в жизни, "взрослой грустью", Её Величество Жизнь предстала перед нами во всём великолепии безмолвия!
Многое случилось потом. В жизни каждого из нас. Но такой встречи, под звёздами уже не было. И такой, вспыхнувшей ярче яркого дружбы, так же не было. Не знаю как у них, но у меня на всю жизнь сохранилась эта встреча с расставанием - встреча с будущим, между морем и звёздами.



3.

 Поэзия жизни... Какое малое число людей на земле обладают ею, даже встретившись с нею лицом к лицу! Очень немногие могут отличить её от простого умиления, от типового любования красотами, от поверхностного восхищения чем-либо, от эстетического наслаждения, от позывов душевности в границах простоты, которая хуже воровства. Именно это мизерное количество осознания поэзии жизни определяет чрезвычайно малое число поэтов и ценителей поэзии. Люди, прожив по семь-девять десятков лет, переделав кучу дел, так и остаются порою, под занавес жизни, первоклассниками её поэзии. Ни образование, само по себе, ни устойчивая тяга к культурному досугу, пусть даже с привычкой неплохо анализировать происходящее в обществе, в книгах, на сцене театра и т.п. не гарантируют человеку обретение поэзии жизни. Именно поэтому так скучна, однообразна и враждебна атмосфера, например, нынешних мест виртуального общения. Не то, чтобы не было там совсем умных мыслей или добрых чувств, но ни те, ни другие, при любом авторстве и количестве, даже не приближаются и не приближают участников бла-бла досуга к загадочному и великому состоянию души под именем ПОЭЗИЯ ЖИЗНИ. И научить ей, как и поэзии слов, невозможно, особенно тех, которые "всё сами знают", уже давно идут на месте или идут в никуда.
И всё-таки я с оптимизмом смотрю в эти последние месяцы или может быть даже год человечества. Можно и нужно успеть многое. Большая или Мировая война будет скоротечна в разрушениях и ужасна в страданиях. Лютый, оголтелый в ненависти ко всему русскому, украинский национализм в лице своих рядовых головорезов, оболваненного населения и западных кукловодов непременно затянет в братскую термоядерную могилу всё человечество.

Поэтому ещё так важна сегодня последняя, не затронутая обывательством и культурным досугом, часть души человека. Успеть за оставшееся время преобразовать плотскую или плоскую душу в небесную, для кого-то такая задача покажется слишком трудной, но кто-то же сможет!
Поэзия жизни - это своего рода художественное возникновение глубины или высоты на плоскости трёхмерного существования. Взгляд из ниоткуда на дорогу в никуда, то есть взгляд со всех возможных глаз и сторон на привычную и вроде бы понятную однобокую жизнь. Но не только это. Не сам по себе ИНОЙ взгляд, но взгляд в ИНОЕ. В иное допущение определения жизни. Например, я вижу потенциал многих своих современников, но не чувствую атмосферы мест общения, способствующей дружественному обмену сокровенными переживаниями.
Люди привыкли болтать на досуге, но не ОБЩАТЬСЯ, то есть не делиться мыслями и чувствами по существу. Культура общения задавлена халтурой вражды.

4.

Шёл четвёртый месяц моего пребывания, моей учёбы на Мальте, в Слиме, начинался октябрь 1995 года. Я уже привык к заходу в воду с прыжка, оттолкнувшись от скалистой кромки береговой линии, помогали поручни, какие устанавливаются в бассейне, привычного многим песка и плавного погружения не было, за исключением, пожалуй, единственного на острове песчаного пляжа в заливе Golden Bay. Отплыл от берега, вдруг, как будто проснулся ветер, волнение моря усилилось. Кобальт прозрачных глубин раскачивался и раскачивал меня всё сильнее, волны с грохотом обрушивались на каменные извилины береговой линии, все мои попытки сблизиться с поручнями, чтобы ухватиться и вскарабкаться на берег были тщетными, меня, то неудержимо сносило на скалы, то затаскивало в открытое море. Будучи не бог весть каким пловцом, я начал резко терять силы и присутствие духа. На набережной собралась толпа. Люди махали руками, что-то кричали, но я не мог разобрать и только частил в движениях, стараясь удержаться на плаву, волна за волной стали накрывать меня с головой, я всем существом своим ощутил мощь и грандиозность стихии!
Небо и море, казалось, соединились друг с другом, образуя единое море неба, погружающее в глубину высоты всё что оказалось на поверхности, всё, что уступало размером и духом. Силы мои были на исходе и я решил сделать решающую попытку сближения с берегом, когда, вдруг, увидел и услышал мужчину, в тот миг он показался мне стариком, подбежавшего к самой кромке, он кричал и показывал что мне надо сделать: и я понял его! Надо было плыть в открытое море, плыть настолько далеко, чтобы обогнуть небольшой мыс с противоположенной стороны коего был удобнее выход на берег и тише шторм. Я поплыл, выгребая из последних сил, он бежал вдоль кромки мыса, всё время подбадривая меня, иногда, я видел это, косая волна накрывала его, он падал, поднимался и продолжал поддерживать меня. "Теперь я доплыву, теперь всё будет хорошо, теперь нас двое!" - мелькнула мысль и вскоре, действительно, я оказался посреди спокойных волн, берег отдалился, но плыть стало легче. Мой визави раскинул руки, расставил ноги на ширину плеч, я догадался что надо "прилечь" на спину, немного отдохнуть, затем, спустя, наверное, минут тридцать-сорок, всё-таки обогнул мыс и сблизился с берегом, волна вполне терпимо вынесла меня к кромке берега, руки каких-то людей подхватили меня, вытянули на берег, хлопали в ладоши, смеялись, дали одеяло... Как только силы вернулись я стал искать своего спасителя, товарища по стихии, напарника, но его нигде не было и никто не знал кто он и как его зовут. Сказали только, что, убедившись в том, что я вплываю в "спокойное буйство" моря, он сел на велосипед и уехал. А я ещё долго сидел на берегу, вспоминая как мы с ним сражались, как понимали друга друга, как были вместе, как сражались с морем и верили друг другу и верили в себя. Тогда я ещё не ведал, что разгул стихии, сам по себе, не поэзия жизни. Тогда я ещё не знал, что именно в эти мгновения слияния помыслов разгул стихии обрёл дополнительное измерение, что свершалось братство, единение доселе личных сознаний в единое живое существование наперекор бессознательной мощи стихии, что дух самоотверженности образовал состояние, которое, много лет спустя, будет так хорошо известно мне под именем : "поэзия жизни"

5.

Мне хорошо запомнился тот тёплый, солнечный, сентябрьский немецкий день..
Я, ученик 3-го «Б», посреди урока выбегаю из класса, мчусь по коридору, уже не сдерживая слёз, распахиваю входные двери нашей русской школы, бывшей казармы танкового батальона дивизии вермахта, скатываюсь со ступенек крыльца и устремляюсь в небольшой скверик неподалёку.
Там, слава Богу, ни души, усаживаюсь на краешек одной из скамеек, пытаюсь взять себя в руки, успокаиваюсь на минутку, но тут же, вновь, невообразимая жалость и отчаяние подкатывают и застревают комом в горле, и я плачу, плачу уже, навзрыд, уже не сдерживаясь, не вытирая слёз..
В это утро я узнал, что 11 сентября 1973 года войска хунты в Сантьяго взяли штурмом Президентский дворец и президент Чили Сальвадор Альенде погиб, обернувшись государственным флагом.
Тот давний день я считаю своим первым знакомством с поэзией – не с поэзией слов, а с поэзией жизни – с тем огромным и героическим состоянием души, в котором мир ощущается не просто, как лоскутное одеяло, сшитое из кусочков стран и континентов, а жизнь видится не просто чередой дел и событий, но воображаются в виде, уходящей за горизонт, опоясывающей Землю, цепочки людей, взявшихся за руки, преданных и верных друг другу, знающих цену словам: свобода, равенство, братство.


6.

Как мы с Инной гуляем по Москве? С поэзией жизни! Наши погружения в простор времени и пространства родного города, зачастую, не имеют определённого маршрута, мы любим идти - куда глаза глядят, куда ноги идут. Мы идём навстречу ветру, шумной тишине безвременья, снежной пелене зимы, радостному пробуждению весны, струйной мороси осени или восходящему жару летнего закатного солнца; мы идём на встречу с покинутыми людьми и временем домами, с притулившимися к современности уличками и переулками, на встречу с расставанием последней России с последними, кто её созидал и помнил...
Под нашими шагами расстилается "последний из могикан" - Двадцатый век, Серебряный век, вековая бездна всё ещё совершающихся судеб. Старинные доходные дома, особняки, церквушки и часовенки, уцелевшие и снесённые под корень, со всем модерном своих обводов, со всеми своими эркерами, высокими залами, парадными ручной работы - ждут нас, день за днём, ночь за ночью, ждут наших ободряющих, глубоких взглядов, наших остановившихся шагов.
Мы обнимаемся с ними, прижимаем к сердцу их одинокую пустоту, мы восхищаемся их собачьей преданностью своим, на веки вечные ушедшим, жильцам. Мысленно обращаемся к ним с просьбой держаться и они, как дети малые, сквозь пелену старчества, кажется, кивают, соглашаются с нами, так и не поняв, что же собственно произошло с ними, с Россией, с молодостью, с самой русской жизнью. Вот исчезнувший дом семьи Цветаевых в Трёхпрудном, вот наши шаги совпали с ритмом Ахматовой и Мандельштама на бульваре, наверное, именно здесь Мандельштам в феврале тридцать четвёртого уронил ей под ноги слова: "Я к смерти готов". Вот, военным утром сорок первого года, урчит мотором полуторка у дома на Покровском бульваре, ожидая Цветаеву с Муром. Как старых знакомых приветствуем мы: уединённые переулки, ослепшие от слёз, остановившиеся изнутри наружу окна, загромождённый многоэтажностью благовест... Пустая страна обрамляет пустующий город. Мы, идущие без дела, совершаем сейчас может быть, главное дело жизни: воскрешение братской связи времён, сбережение самой интеллигентной, трогательной ипостаси прерванного полёта. Никогда уже не будет нашей, любимой и любящей нас страны, в которой мы настолько сильно и впечатляюще не были и даже не родились, что сила этого впечатления превозмогает наше линейное нерождение, наше несовпадение дат, делая нас вечными и истинными её гражданами. Эта страна - необозримо больше, чем на любых картах. Мы идём по глади отражения Москвы в омуте пропавших судеб и участей, мы гости из прошлого в будущее, идём ввысь, стараясь как можно аккуратнее миновать пустотелую современность и большую часть её пустопорожних обитателей. Мы вместе, мы в месте под названием "поэзия жизни", и у нас "ещё есть адреса", ещё остались голоса колоколен, ещё только начинается взгляд на отвесную морось первых сумерек последнего века. Мы создаём Москву, которой нет и которая есть всегда, только руку протяни и коснёшься благородной патины тишины неделимой на имена и личные судьбы жизни поэзии, истоком коей остаётся поэзия жизни!


7.

Поэзия жизни - еле уловимая, всё время ускользающая от плоских людей, успешно минующая всех остановившихся в развитии. Какой мелкой, мелочной и скучной предстаёт среда обитания лишенных поэзии жизни людей!
Открывается глубочайший смысл одиночества поэта, художника слова. "Среди стяжателей он один приносит жертву; среди оседающих тяжело на землю он один тоскует по забытым небесам. Как можно упрекнуть его в обращённости к себе, а не к людям, в самопревознесении, в даже самовлюблённости, когда ему нужны такое усилие, такой подвиг, чтобы остаться самим собой? Как можно требовать от него классической "объективности ", классического сосредоточения на предмете, на общем для всех мире, когда этого мира нет, когда принять за него лживый, обезображенный, усечённый его образ было бы величайшей изменой священному смыслу искусства и поэзии? Не искусство служит человеку, а человек через искусство, на путях искусства, служит божественному началу мироздания. Это своё назначение искусство исполняло всегда, но наступили времена, когда исполнять его стало бесконечно трудно".

Поэзия жизни открывается единицам из десятков и сотен тысяч людей, которые с той или иной степенью бесполезности околачиваются вокруг да около искусства поэзии. Несколько человек поэтов и несколько сотен человек читателей - это всё, что сегодня есть у России - несколько человек из десятков миллионов являются обладателями и продолжателями поэзии слов и поэзии жизни. Это очень мало по сравнению с количеством антипоэтических людей или людей со стишками, и это очень много с учётом того разгрома и гонения, которое творится сегодня со стороны добропорядочных обыкновенных людей по отношению к самому понятию поэзия.

Поэзия жизни занесена в Красную книгу. Исчезающий вид. Музейная и биографическая редкость. Самая неизвестная ипостась поэзии. Поэзия жизни не бывает там, где жизнь скучна, поверхностна в восприятиях и однообразна.

Сказать в глаза - практически всей аудитории, всему персоналу всех околопоэтических сайтов : вы, ребята, не поэты по мысли и слову, и вы не читатели поэзии, вы поденщики, превратившие поэзию в привлекательную безделицу - это подвиг поэзии жизни!

Остаться в среде неимущих в поэзии людей, с лёгким сердцем, без ожесточения, с пониманием что просто "не ведают что творят", остаться, помогая тем, кто игнорирует возводит хулу на тебя - это подвиг самой жизни!

Остаться в меньшинстве, в одиночестве, в забвении - но с открытой дверью в творчество и открытой душой - это поэзия подвига.

Я, например, свершаю сегодня и каждый день поэзию жизни, в том числе, в социальной сети "Изба- Читальня", для всех вас, друзья мои, враги мои. И мне не зазорно затеряться в потоке, остаться на обочине, поскольку верю в поэзию жизни больше, чем в саму человеческую жизнь. Верю в современников, на коих смотрю из будущего, верю в облака над головой, с их метаморфозами, верю в тающий на горизонте "парус одинокий", в смутные ощущения, в несбыточные мечты.


8.

Термин «поэзия жизни» я впервые встретил в одной из статей Александра Сергеевича Пушкина в поддержку творчества Баратынского: «.. А читатели те же и разве только сделались холоднее сердцем и равнодушнее к поэзии жизни..».

Поэзия жизни очень близка состоянию заворожённости, когда логическое и функциональное мышление уступает место наваждение, наитию.

Вы умеете завораживаться?

Завороженность — – очарованность. И я видел уже не пленительную красоту ее, не сияние светлого ума;…Я был заворожен куда более прекрасным взглядом, исполненным сердечного участия, нежнейшего сострадания (В. Гёте, Страдания юного Вертера) … Энциклопедический словарь по психологии и педагогике.
Этот словарь, на мой взгляд, не раскрывает состояние заворожённости. Что именно происходит с сознанием или (в просторечьи) с душою человека в состоянии «заворожённости»? Давайте разбираться.

Синонимы: восторг, восхищение, заколдованность, зачарованность, околдованность, самозабвение, упоение, экстаз.

Словарь Даля:
ЗАВОРОЖИТЬ -жу, -жишь; заворожённый; -жён, -жена, -жено; св. кого (что). 1. (от чего). Трад. нар. Подействовать на кого-, что л. чарами, волшебной силой; заколдовать, заговорить.

Привожу для размышления отрывки из очерка Марины Цветаевой «Пушкин и Пугачёв» :

«Есть магические слова, магические вне смысла, одним уже звучанием своим — физически-магические — слова, которые, до того как сказали — уже значат, слова — самознаки и самосмыслы, не нуждающиеся в разуме, а только в слухе, слова звериного, детского, сновиденного языка.
Возможно, что они в жизни у каждого — свои.
Таким словом в моей жизни было и осталось — Вожатый.
Если бы меня, семилетнюю, среди седьмого сна, спросили:
“Как называется та вещь, где Савельич, и поручик Гринев, и царица Екатерина Вторая?” — я бы сразу ответила: “Вожатый”. И сейчас вся “Капитанская дочка” для меня есть — то и называется — так.
--------------------------------------
«...Есть одно слово, которое Пушкин за всю повесть ни разу не назвал и которое одно объясняет — все.
Чара.
Пушкин Пугачевым зачарован. Ибо, конечно, Пушкин, а не Гринев за тем застольным пиром был охвачен “пиитическим ужасом”.
Да и пиитом-то Пушкин Гринева, вопреки всякой вероятности, сделал, чтобы теснее отождествить себя с ним....
------------------
...как Пушкину было не зачароваться Пугачевым, ему, сказавшему и возгласившему:

Есть упоение в бою
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении Чумы!

Есть явление, все эти явления дающее разом. Оно называется — мятеж, в котором насчитаем еще и метель, и ледоход, и землетрясение, и пожар, и столько еще, не перечисленного Пушкиным! и заключенное им в двоекратном:

Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья —
Бессмертья, может быть, залог!
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог.

Этого счастья Пушкину не было дано. Декабрьский бунт бледнеет перед заревом Пугачева. Сенатская площадь — порядок и во имя порядка, тогда как Пушкин говорит о гибели ради гибели и ее блаженстве.
Встреча Гринева с Пугачевым — в метель, за столом, под виселицей, на лобном месте — мечтанная встреча самого Пушкина с Самозванцем.
Только — вопрос: устоял ли бы Пушкин, тем дворянским сыном будучи, как устоял дворянский сын Гринев, Пушкиным будучи, перед чарой Пугачева? Не сорвалось ли бы с его уст:
“Да, Государь. Твой, Государь”. Ибо за дворянским сыном Гриневым — сплошной стеной — дворянские отцы Гринева, за Пушкиным — та бездна, которой всякий поэт — на краю...
------------------------
..Вернемся — к чаре.
Эту чару я, шестилетний ребенок, наравне с шестнадцатилетним Гриневым, наравне с тридцатишестилетним Пушкиным — здесь уместно сказать: любви все возрасты покорны — сразу почувствовала, под нее целиком подпала, впала в нее, как в столбняк.
От Пугачева на Пушкина — следовательно и на Гринева — следовательно на меня — шла могучая чара, словно перекликающаяся с бессмертным словом его бессмертной поэмы: “Могучей страстью очарован…”
Полюбить того, кто на твоих глазах убил отца, а затем и мать твоей любимой, оставляя ее круглой сиротой и этим предоставляя первому встречному, такого любить — никакая благодарность не заставит. А чара — и не то заставит, заставит и полюбить того, кто на твоих глазах зарубил самое любимую девушку. Чара, как древле богинин облак любимца от глаз врагов, скроет от тебя все злодейство врага, все его вражество, оставляя только одно: твою к нему любовь.
В “Капитанской дочке” Пушкин под чару Пугачева подпал и до последней строки из-под нее не вышел.
Чара дана уже в первой встрече, до первой встречи, когда мы еще не знаем, что на дороге чернеется: “пень иль волк”. Чара дана и пронесена сквозь все встречи, — с Вожатым, с Самозванцем на крыльце, с Самозванцем пирующим, — с Пугачевым, сказывающим сказку — с Пугачевым карающим — с Пугачевым прощающим — с Пугачевым — в последний раз — кивающим с первого взгляда до последнего, с плахи, кивка — Гринев из-под чары не вышел, Пушкин из-под чары не вышел.
И главное (она дана) в его магической внешности, в которую сразу влюбился Пушкин.
Чара — в его черных глазах и черной бороде, чара в его усмешке, чара — в его опасной ласковости, чара — в его напускной важности…
------------------------
...Но есть еще одно, кроме чары, физической чары над Пушкиным — Пугачева: страсть всякого поэта к мятежу, к мятежу, олицетворенному одним. К мятежу одной головы с двумя глазами. К одноглавому, двуглазому мятежу. К одному против всех — и без всех. К преступившему.
Нет страсти к преступившему — не поэт...
Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья…
Это неизъяснимое наслажденье смертное, бессмертное, африканское, боярское, человеческое, божественное, бедное, уже обреченное сердце Пушкина обрело за год до того, как перестало биться, в мечтанной встрече Гринева с Пугачевым. На самозванце Емельяне Пушкин отвел душу от самодержца-Николая, не сумевшего его ни обнять, ни отпустить...
...Екатерина нужна, чтобы все “хорошо кончилось”.
Но для меня и тогда и теперь вещь, вся, кончается — кивком Пугачева с плахи. Дальше уже — дела Гриневские.
Дело Гринева — жить дальше с Машей и оставлять в Симбирской губернии счастливое потомство.
Мое дело — вечно смотреть на чернеющий в метели предмет...
-----------------------------
Есть у Блока магическое слово: тайный жар. Слово, при первом чтении ожегшее меня узнаванием: себя до семи лет, всего до семи лет (дальше — не в счет, ибо жарче не стало). Слово-ключ к моей душе — и всей лирике:
Ты проклянешь в мученьях невозможных
Всю жизнь за то, что некого любить.
Но есть ответ в моих стихах тревожных:
Их тайный жар тебе поможет жить.
Поможет жить. Нет! и есть — жить. Тайный жар и есть — жить.
И вот теперь, жизнь спустя, могу сказать: все, в чем был этот тайный жар, я любила, и ничего, в чем не было этого тайного жара, я не полюбила. (Тайный жар был и у капитана Скотта, последним, именно тайным жаром гревшего свои полярные дневники.)...
...Пушкинский Пугачев есть рипост поэта на исторического Пугачева, рипост лирика на архив: “Да, знаю, знаю все как было и как все было, знаю, что Пугачев был низок и малодушен, все знаю, но этого своего знания — знать не хочу, этому несвоему, чужому знанию противопоставляю знание — свое. Я лучше знаю. Я лучшее знаю:
Тьмы низких истин нам дороже
Нас возвышающий обман.
Обман? “По сему, что поэт есть творитель, еще не наследует, что он лживец, ибо поэтическое вымышление бывает по разуму так — как вещь могла и долженствовала быть” (Тредьяковский).
Низкими истинами Пушкин был завален. Он все отмел, все забыл, прочистил от них голову как сквозняком, ничего не оставил, кроме черных глаз и зарева. “Историю Пугачевского бунта” он писал для других, “Капитанскую дочку” — для себя...
...Что мы первое видим, когда говорим Пугачев? Глаза и зарево. И — оба без низости. Ибо и глаза, и зарево — явление природы, “есть упоение в бою”, а может быть, и сама Чума, но — стихия, не знающая страха.
Что мы первое и последнее чувствуем, когда говорим Пугачев? Его величие. Свою к нему любовь.
Так, силой поэзии, Пушкин самого малодушного из героев сделал образцом великодушия.
В “Капитанской дочке” Пушкин — историграф побит Пушкиным — поэтом, и последнее слово о Пугачеве в нас навсегда за поэтом.
Пушкин нам Пугачева “Пугачевского бунта” — показал, Пугачева “Капитанской дочки” — внушил. И сколько бы мы ни изучали и ни перечитывали “Историю Пугачевского бунта”, как только в метельной мгле “Капитанской дочки” чернеется незнакомый предмет — мы все забываем, весь наш дурной опыт с Пугачевым и с историей, совершенно как в любви — весь наш дурной опыт с любовью.
Ибо чара — старше опыта. Ибо сказка — старше были. И в жизни земного шара старше, и в жизни человека — старше...
...Тьмы низких истин нам дороже
Нас возвышающий обман...
...По окончании “Капитанской дочки” у нас о Пугачеве не осталось ни одной низкой истины, из всей тьмы низких истин — ни одной.
Чисто.
И эта чистота есть — поэт.
_________
Тьмы низких истин…
Нет низких истин и высоких обманов, есть только низкие обманы и высокие истины.
Еще одно. Истины не ходят тьмами (тьма-тьмущая, Тьму-Таракань, и т. д.). Только — обманы...
...Поэт не может любить врага. Поэт не может не любить врага, как только враг этот ему в (лирический) рост. Враг же низкого уровня ему не враг, а червь: червь или дракон, — смотря по калибру...
...Поэт не может любить врага. Любить врага может святой. Поэт может только во врага влюбиться...
...Поэт не может враждовать с идеями (абсолютными) и не может враждовать с живыми, как только этот живой — либо стихия, либо ценность, либо — цельность, и не может враждовать с человеческим абсолютом — своими героями. Поэт может враждовать только с данным случаем и со всей человеческой низостью, которые (и случай и низость) могут быть всегда и везде, ибо этого ни один лагерь не берет на откуп. С данным случаем человеческой низости (малости). Поэтому если вражда поэта понятие неизменное, то точка приложения ее — непрерывно перемещается.
Один против всех и без всех.
Враг поэта называется — все. У него нет лица...»

Вы скажите, кому я привожу в пример заворожённости этот отрывок их очерка Марины Цветаевой «Пушкин и Пугачёв»? – Кого прошу вслушаться, вчитаться? к кому я обращаюсь! – к состарившимся на восприимчивость завсегдатаям сайта со стишками? – которые: ежедневно, ежегодно – пожизненно стряпают в столбики стишки – ухудшенную (до неузнавания) версию «я помню чудное мгновение» и ежедневно переплёвываются фразочками-похвалами друг другу, типа: «Прочитала ваши стихи о любви, как прекрасно. с добром, Наташа», «Ах, Наташа, спасибо, с теплом, Глаша», и так годами, каждый божий день и час идёт обмен «С добром» на «С теплом»!

Какая тут, нахрен, «заворожённость»?! – скажите вы, – Годами переливают из пустого воображения в порожнее стихослагательство!

Да. И нет. Я верю в последний день или пусть даже в предсмертный час этих людей – смогут очухаться! В конце концов, стишки надоедают – до ладонью по горлу – до зарезу! И тем, кто пишет и тем, кто слышит. Остаются «пустые жесты над пустыми кастрюлями». Старость. Старуха. Старик. Разбитое корыто. Мёртвая золотая рыбка на дне корыта. И поток стишков. Из которых остаётся только: «Сдобром», «Степлом». И годы на ветер, груды не читанных стихотворений подлинных поэтов всех времён и народов – владельцев чары, словесников тайны. Но иногда и одного мага, одного мига будет достаточно, чтобы прозреть и оглянуться на «бесцельно записанные в столбик годы», чтобы почувствовать что-то за пределами всех мыловаренных прелестей и гадостей пространства стишков. Душа может вспомнить о своей тайной стороне, о потаённом своём взлёте, который начинался в детстве и юности, начинался ещё с Пушкина и Лермонтова и лишь потом, в годы российского квази капитализма, в проклятую эпоху Публичного дома "продажной любви к поэзии", в годы всенародного презрения к поэзии и поэтам в пользу «авторов, пишущих примитив с душой», в годы объявленной свободы от искусства поэзии – когда каждый второй увлёкся дешёвкой – простотой, хуже воровства и греет амбиции, наслаждаясь «с теплом» у батареи центрального отопления всероссийского ража писательства, превратился в творческого обывателя, участника потока в никуда.

Без способности, без страсти к заворожённости – нет гражданина поэзии – ни в качестве поэта, ни в качестве читателя. Вместо сияния заворожённости – зияние поверхностных строк и глаз – вот главный признак нынешней околопоэтической тусовки. Но если мне повезёт вырвать из лап отбываловки хотя бы одного человека – жизнь будет прожита не зря, поскольку этот единственный человек – оставит «круги на воде», возродит себе и другим детство, тайну, чару вхождения в новый мир – в мир божественный, а не в человеческий отстойник, в котором пенсионерки духа и уха водят спицами слов по пустому воздуху впечатлений, а пенсионеры молодости хватают на лету желание писать, «читать» не умея.

Тьмы «низких истин» стишков никогда не перевесят «возвышающий обман» поэзии. И в деле всероссийского одиночества поэзии, когда на сто прочитавших получаешь одно «спасибо», в лучшем случае, это не важно, важно отдавать всё без остатка, делиться всем сердцем и опытом с теми, кто ничего кроме ненависти и недоверия не обещает взамен. Время – честный человек - всем отмеряет по запросам и порывам.

И всё-таки, литературная работа – это не «степлом» на «сдобром», не конкурс на выявление "победителей над поэзией", это размышление и доверие, это преодоление собственной поседевшей односложности и это попытка признания в том, что поэзия – есть нечто большее, чем, например, даже самое распрекрасное и пожизненное времяпрепровождение на сайте стишков.


9.

Поэзия жизни - состояние или даже сам процесс растворения личной души до размера необъятности. Границы так называемой собственной жизни расширяются, становятся похожими на линию горизонта, которую, как известно, невозможно достигнуть, которая манит взгляд и шаг идущего.

"Я" исчезает и возникает "мы". Мы - размером с песню, которая нарезала форштевнем бригантины океанский пирог приключений особого свойства - порывов спасения дорогих сердцу, любимых людей; мы - числом с горсточку солдат, насмерть вросших в мёрзлую осень на ближних подступах к Родине; мы - не более двоих, встретивших друг друга раз и на всю оставшуюся жизнь, чтобы и в горе и в радости, и ...в один день; или, может быть, мы - шаг в шаг с Сикстинской, сходящей в нас со стены Дрезденской галереи, идущий навстречу судьбе и участи человечества, с сынишкой на руках и взглядом, переполненным глубокой радостью, спокойным достоинством, неостановимым устремлением в неведанную даль незримо свершающейся жизни.

Поэты взгляда, поэты витания в облаках, поэты долгожданного рукопожатия и любовного объятия, поэты захлестнувшего душу молчания и восторга - зарождают и пестуют поэзию жизни, без которой невозможна поэзия слов!

"Однажды утром Чарский чувствовал то благодатное расположение духа, когда мечтания явственно рисуются перед вами и вы обретает живые, неожиданные слова для воплощения видений ваших..." Узнали? Это "Египетские ночи" Пушкина.

Воплощение видений наших...
В словах - живых, неожиданных...
Расположение духа - поэзия жизни!

Живые слова - сами приходят, их искать не нужно...
Поэзия жизни - нечто до-словесное, только ещё ищущее слов, "мечтания","видения".
Искусство словесности - что это, по сути своей? Ну, конечно, это ВЫСКАЗЫВАНИЕ НЕСКАЗАННОГО.

И поэзия не выходит у всех тех, кому НЕЧЕГО СКАЗАТЬ НЕСКАЗА;ННОГО, то есть, кто не имея за душой череду плодотворных встреч с поэзией жизни, все свои, пусть даже самые искренние чувства или переживания, передаёт не живыми, но мёртвыми словами, то есть не через несказанные, воплощающие возвышенную перемену в сознании высказывания, а словами как бы обычного "расположения духа", только обозначающими предметы, действия, явления, замыслы.

Вот, вижу, как, однажды и на всю жизнь, я создаю, инициирую в себе и в так называемом окружающем мире - поэзию жизни: из окна вагона машу рукой, отправляю в лёгкий полёт сквозь время и пространство улыбку, радость вдоха сопутствующего мне ветра: и мне машут в ответ, на полустанках и переездах, вдоль кромки нескошенного лета: жители Белоруссии, Украины и России, Германии, Болгарии, Польши, мы приветствуем друг друга, теряя на мгновение свои биографии и "порт приписки", возраст и национальную принадлежность. .. и
И все ещё не написанные стихи мои, в тот миг уже получили в своё полное распоряжение те самые ЖИВЫЕ слова, язык, как перевод с небесного на русский, который победит человеческие время и пространство!


10.

Поэзия жизни...
Какое глубокое ;; сердце должно биться в груди человека, чтобы он по-настоящему смог охватить всё значение этого словосочетания!

Для меня, человека, породнившегося с поэзией жизни, продолжающего высокий путь в пропасть чувств и мироощущений русской поэзии, нет, например, чужих судеб великих русских поэтов, особенно последних поэтов последней России, то есть той, которая исчезла не в результате естественной смены поколений, а страшным в масштабе урона и ужаса, насильственным образом, "до основания, а затем...".
Вот, вспоминаю, как хоронили Блока. Казалось бы, только что он стоит, сухощавый, прямой, читает глуховатым голосом своё "Возмездие", интонация почти не меняется, однако слова поэт роняет в зал с предельной точностью и выразительностью:

"...Когда под гробовой доскою
Всё, что тебя пленяло, спит;
Когда по городской пустыне,
Отчаявшийся и больной,
Ты возвращаешься домой,
И тяжелит ресницы иней,
Тогда — остановись на миг
Послушать тишину ночную:
Постигнешь слухом жизнь иную,
Которой днем ты не постиг..."

Как он читает! Вид измученный, обречённый, но голос подхватывает, увлекает, обдаёт ветром дороги, обжигает холодом зимней ночи.

7 августа 1921 года Блока не стало. Через три недели - Гумилёва. Через четыре года - Есенина. Через девять лет - Маяковского. Двадцатые годы новоявленной страны избавлялись от талантов, курс взят на размножение посредственностей.

Блока несут на руках от дома на Офицерский до Смоленского кладбища и неизгладим высокий силуэт Ахматовой над открытым гробом, в церкви, после отпевания. Провожая его к могиле, люди прощались не только с поэтом. Люди хоронили Россию, всё чем держалась держава целые столетия, всё самое дорогое и милое сердцу уходило в могилу, одновременно с Блоком. Заявилась на авансцену истории совершенно другая, беспризорная страна. Люди хоронили даже не Россию российского государства, хотя и она уже к этому дню была унижена и разгромлена, люди прощались, возможно не осознавая этого, с самой незримой плотью русского бытования и той высотой мысли, на которую дерзновенно взошла русская словесность, и всё то, что проступает чувствами как бы сквозь созданное, ожившее слово... Образ мысли и уровень воплощения мысли в слове начал стремительно меняться вниз, в толпу, в кабак, в митинговую пучину безвременья, в тартарары. Занавес над "жизнью театром; тронул ещё Чехов, хирургически точно взрезая серую брюшину надвигающейся на Россию и весь мир пустоты, в которой совсем не было места для жизни "трём сёстрам" и "дяде Вани", а Блок продолжил мрачное предчувствие в своей речи "О назначении поэта", произнесённой всего за полгода до кончины. Предчувствие полного разрыва с невидимой Россией, умещающейся лишь в нюансах языка, образе мысли и тонкостях воображения практически ускорили его гибель, лишили вкуса к жизни: "Поэт умирает, потому что дышать ему уже нечем, жизнь потеряла смысл" - произнёс в той речи Блок.

"Россия меня слопала, как глупая чушка своего поросёнка" - написал под занавес земного пребывания Александр Блок. Та ли это была Россия, которая его родила?

"Мария, нежная Мария,
Мне пусто, мне постыло жить... - вот что написано Блоком в поздних черновиках поэмы "Возмездие".

Нечем дышать - вот что, вот какая искусственная атмосфера литературной отбываловки настала и только нарастает в наши дни. Мы теряем сам фон, ту незримую ткань жизни, на которой проступает, кровью или радостью, её поэзия.
Задумаемся об этом!


11.

Итак, друзья мои, продолжаем попытку приближения к особому состоянию души – к поэзии жизни, которая коренным образом отличается, отличается ввысь и вглубь от простого умиления красивостями жизни, от односложной ностальгии по прошлому, от всевозможных логических построений узких в охвате жизни специалистов, то есть, в итоге, от всего вороха поверхностных чувств и эмоций, которые затем так лихо и массово упаковываются в многомиллионные кое-как зарифмованные столбики слов, именуемые стишками, составляющими разнообразие ничтожного.

Сейчас, как никогда прежде, в русской и мировой жизни доминируют и властвуют, хозяйничают как могут, так называемые простые или плоские, или поверхностные люди, люди, живущие как бы на поверхности происходящего или только во внешнем мире явлений, событий и последствий, люди, существующие, но не живущие в полном смысле этого слова, жители поверхности глубины. Они не знают о себе всей правды, не знают об этом. Или же знают, но страшатся признаться себе в собственной творческой и жизненной несостоятельности. Напротив, большинство из них вполне себе с гонором, искренне убеждены, что всё основное о жизни они уже знают, что бог искусства схвачен ими за бороду, так же как и бог церковный, недаром же насобирали в котомки судеб так много календарных лет, зря что ли реализовались в узких коридорах профессий, не коту же под хвост честно и добросовестно горбили десятки лет, получая удовлетворение от досуга, получая похвалы и благодарности! Есть среди «простых духом и ухом» людей и молодые обыватели или молодые потребители поверхностных чувств и ощущений.

Трудность обретения способности к распознаванию и проживанию поэзии жизни и, соответственно, поэзии слов заключается в том, что даже самый богатый культурный досуг, а так же, например, начитанность, увлечённость каким либо жанром искусства и даже самые распрекрасные человеческие качества, и сверх того, самое профессиональное литературное образование – вовсе не гарантируют обретения поэзии жизни и поэзии как таковой.

То есть, человек может, например, годами преподавать гуманитарные предметы, или успешно отучиться в Литературном институте, может в течение жизни пересмотреть все самые трогательные в чувственном плане фильмы, спектакли, прочитать самые замечательные книги, в том числе чуть ли не все стихи классиков, проштудировать «глазом и сердцем» лучшую мировую и русскую прозу, человек может проживать в гуще событий культурной жизни, очутиться в преклонном или бальзаковском возрасте, который, казалось бы, априори предполагает возникновение жизненной мудрости; человек может пройти суровые испытания, непосредственно окунуться в самые тяжёлые и самые отвратительные стороны человеческого бытования; человек может обмануться в любви или влюбиться по гроб жизни; может быть достойным семьянином, работником – и всё-таки не постичь ПОЭЗИЮ ЖИЗНИ, соответственно, остаться в отдалении от ТАЙНОГО очарования искусства, в том числе искусства словесности!

Очень тонкая штука, эта «поэзия жизни»!
Требует большого откровенного разговора человека с самим собой, вне зависимости от заслуг и количества прожитых лет.
Требует, зачастую, готовности начать всё с начала, с БЕЛОГО листа, с чистого листа – как бы без учёта состоявшейся биографии, опыта, количества культурного досуга, отложив в сторону, хотя бы на время, все свои устоявшиеся взгляды, представления, понятия...
Вы готовы к такому продолжению темы?

Если да, кто готов, с теми и продолжим,

продолжение следует.


12.

Девочка и мальчик, буквально, замерли с разбегу, вдруг, застыли как вкопанные, стоят, уже целое мгновение, прижавшись спинами к стенам школьного коридора, стоят напротив друг друга, молча и неотрывно смотрят, глаза в глаза. Второй класс подходит к концу, до завершения учебного года остался только солнечно-грозовой, цветущий месяц май...Она – «ашка», он – «бэшка», он ходит в школу, конечно, для того, чтобы учиться, конечно... но на самом деле, чтобы увидеть её, просто увидеть её, пусть даже мельком, увидеть и испытать состояние, которые взрослые называют «счастьем». Она – он точно знает это – она знает зачем он ходит в школу...И вот, только что, мгновение тому назад, на мгновение отделившись на школьной перемене от своих сверстников и сверстниц, они снова скрестили лучи глаз – очень внимательно и очень серьёзно длят мгновение встречи – они смотрят друг в друга, не произнося не единого слова, зная что у них есть лишь мгновение, длиною в вечность, но вечность эта хрупкая, размером с краткий миг смотрения, и вот уже надо разбегаться, чтобы никто ничего не заметил, чтобы никто не вторгся в пределы их тайного молчания глаза в глаза, чтобы никто не прервал встречу их глаз и мыслей. Они могли видеть друг друга только в школе, только на переменах и на редких общих школьных мероприятиях, они приезжали в 73 школу ГСВГ на автобусах, он из Дессау, она...из другого города.

Эта история взглядов, да именно взглядов длилась два с лишним года, до того самого дня, когда она была в школе в последний раз, класс тогда провожал её в конце какого-то урока, её за что-то хвалили, ей что-то дарили, ей хлопали в ладоши, а он стоял возле приоткрытой двери, он уже знал, что это её последний день в школе, что она вместе с родителями возвращается в Союз, возвращается от него навсегда, он всё это знал, но так и не решился подойти к ней, может быть, попросить адрес, чтобы написать письмо... Похоже, дело было не только в стеснительности, возможно, мальчик интуитивно чувствовал какой именно должна остаться в памяти сердца эта история, именно такой, без какого бы то ни было продолжения во внешнем мире. История свершалась внутри них, там, наверно, должна и остаться... Два года мальчишка приезжал в школу, по сути, только чтобы увидеть её, переживал и знал все дни наперечёт, когда она пропускала уроки, болела, ему нужна была от неё самая малость : чтобы она была на белом свете, чтобы была так, чтобы он мог увидеть её вчера-сегодня-завтра...
Именно взгляд был главным действующим лицом этой истории, этой первой в его жизни истории притяжения, большего чем всё земное притяжение вместе взятое!

Наступившее в конце-концов последнее «завтра», конечно, запомнилось на всю жизнь – так потрясло его своею пустотой, что он еле-еле дотянул до окончания уроков, отвечал невпопад на вопросы, почти ничего и никого не замечая вокруг. Это была его первая встреча с расставанием, с расставанием навсегда. Вся настоящая, вся полноценная, вся дух захватывающая жизнь этого мальчика происходила внутри него, в бездонных глубинах его сознания, его воображения, а так называемый внешний мир был лишь средством передвижения по миру внутреннему. Но она... эта девочка Лена, стройная, изящная, голубоглазая, с короткой стрижкой, когда они встречались взглядами, смотрела на него... нет это не было даже какой-то открытой симпатией, взгляд её, пожалуй, был: иногда чуточку насмешлив, ироничен, немного улыбчив, но по большей части, всё-таки глубок и серьёзен, как будто она была намного старше его, как если бы она уже знала что их встреча случилась для расставания... Сколько было у них таких встречных взглядов за всё время необъявленного знакомства? Несколько... Всего-то несколько десятков, возможно... Но вот что удивительно : у этих взглядов не было времени и была нескончаемость, мальчишка точно узнал о жизни посредством этих встреч глазами : что у жизни, помимо всяких её маленьких и больших дел, из тех что всегда на контроле, в календаре событий, из тех что ЯВНО и ОТКРЫТО приносят либо вред, либо пользу, либо ни то, ни сё, у жизни оказывается имелось ещё неведомое, необъявленное во всеуслышание, неопределённое до конца никакими словами – некое ОГРОМНОЕ ДЕЛО – дело душевного притяжения между людьми. Дело свершения любви как любви того, кто любит, кто сам излучает, а не воспринимает или потребляет. В чём же заключается поэзия жизни этой истории? Поэзия жизни – зарождается и процветает у того, кто любит, кто есть источник, кто оказывается не просто способен, но счастлив любить, не рассчитывая, не дожидаясь взаимности. Поэзия жизни – это состояние жизни людей самоотверженных, желающих отдавать больше, чем получать, несмотря ни на что. Это всегда – шаг, от себя для другого. Это поэзия жизни любви, жизни в любви...

13.

Поэзия жизни нуждается в нашей надмирности – она и есть над-мирный взгляд на человеческую жизнь, взгляд сквозь время и пространство или сквозь пространство времени...

Когда эта «надмирность» у меня началась? Не знаю точно, возможно с...

На полу в Болшево, вы видите, разложены несколько номеров журнала «Америка» за 1970-72 годы. Я, семилетний мальчишка, медленно перелистываю их огромные страницы, меня до глубины души поражает практически всё в этих журналах: их красочность, их шрифт, ракурсы фотографии, заголовки, компоновка материалов. Конечно, я не особенно вчитываюсь в статьи, содержание для меня вполне второстепенно, но вот, подача материала, это да, – как всё замечательно в них устроено, как будто заглядываю на обратную сторону Луны, прикасаюсь к тайне СОЧЕТАНИЙ – вид Времени восхищает, завораживает меня. МИР впервые заглянул в светёлку моей, только ещё встающей на крыло, души: доносится музыка больших и малых пространств, которые существуют параллельно мне на планете Земля, я ВИЖУ шум вечерней автострады, погружаюсь в развороты страниц, где крупным планом предстают и обволакивают моё воображение как бы сами ещё только начинающиеся Семидесятые, а по сути, Шестидесятые годы – лучшие, пожалуй, из всех десятилетий моего родного Двадцатого века. Заворожённый эстетикой, я, маленький мальчик, совершенно осознанно нахожусь в большом мире: поражают великолепно очерченные тени заголовков, симфоническое звучание уголков природы, притягивают лица людей, лица вещей, явлений и предметов, которые с блеском удались составителям журнала, погружают в себя оттенки цветовой гаммы, невиданные мною доселе соотношения цветов, витийность шрифта надолго задерживает мой взгляд – жизнь обычная повседневная на «мгновение часа» уступает место жизни полёту через страны и континенты – планеты, да, – но и самого  Времени! Я великолепно не существую – без границ, без условностей, без содержания идеологии, но поглощённый «содержанием» соотношений и сочетаний, да, я осваиваю надмирность, с которою, как оказалось, уже не расстанусь никогда...

 Я предстаю с запрокинутой в воображение головою перед Современностью, уже совсем скоро мы переедем в Москву, а затем, дальше, дальше, в Германию – моя рука, перелистывающая границы мира, мой взгляд, провожающий пробегающие мимо вагона поля, перелески, полустанки, отсчитывающие медленный перестук колёс пограничные столбы, мои распахнутые мысли, встречающие лицом к лицу ветер странствий, мои книги: уже, вот-вот, уже на пороге юности ожидающие меня, поглощающие меня, по мимо детских книг –  совсем «взрослые» книги, влекущие в большое миропонимание: уже раскрыли страницы: «Кузнецкий мост» Саввы Дангулова», «Блокада» Александра Чаковского, рассказы Василия Шукшина, «Рукопожатия границ» Рудольфа Кальчика, «В августе сорок четвёртого» Владимира Богомолова, «Американская трагедия» Теодора Драйзера, рассказы О.Генри, повесть о Ходже Насреддине Леонида Соловьёва, «Его батальон» Василя Быкова, «Похождения бравого солдата Швейка» Ярослава Гашека – всё уже началось, всё уже готово к мощнейшему покорению Тайны словесного очарования, всё готово для формирования широкого и глубокого взгляда на вещи на основе бездонных омутов печатного слова... Надмирность внутреннего мира получила в моём лице своего преданного хранителя! Надмирность легла в основу большого умещения жизни в маленьком по возрасту человечке. Надмирное восприятие мира начинало поэзию жизни – кто-то незримый и значительный, кто-то кому важны психологические вершины и высоты, а не добросовестно прожитые трудовые будни, очень рассчитывал на этого мальчика – создавал все условия для воображения, для витания в облаках, для сотворения внутреннего мира, наперекор и не в обиду миру внешнему; кто-то видящий наперёд с удовлетворением констатировал постижение мальчиком поэзии жизни, кто-то развивал по чуточке его способность к восхождению от правды-матки обывательства к правдивому вымыслу искусства; кто-то терпеливо ждал его, зная лучше его самого, природный дар УВЛЕЧЁННОСТИ не явным и понятным сходу, но еле уловимым, еле различимым видом достоверности.
Над миром торжествует поэзия жизни.

14.

Где находится поэзия жизни?
Ошибочный ответ: вокруг нас.
Верный ответ: внутри нас!

Итак, прошу всех завсегдатаев виртуального досуга, а в главном, всех, кто действительно увлечётся когда-нибудь данной темой «Поэзия жизни», позабыть, хотя бы на время ознакомления с текстами, привычного себя, представить себя чистым листом бумаги, на котором ещё можно попробовать набросать эскиз вхождения в мир несоизмеримый с самым распрекрасным досугом обыкновенного человека.

Человек может стать ПОЭТОМ ЖИЗНИ или остаться НЕ-ПОЭТОМ ЖИЗНИ, в том числе, пожизненным не-поэтом. Как говорится, вольному воля!

Поэзия жизни – это свойство сознания человека, восходящего на новый уровень существования. Это внутренний мир человека. Это мост для перехода человека из «внешнего» мира во «внутренний».

Не-поэты по существу или уровню развития души – это «внешние» люди или люди земноводные, земные «до мозга костей».
Поэты Слова и жизни – это «внутренние» люди, уходящие, сознательно и увлечённо, ввысь и вглубь из мира трёх измерений.

Душа не-поэтов по жизни и пожизненных не-поэтов – плоская, телесная, плотская, по сути, полностью подчинённая и прислуживающая плоти. Это душа до гробовой доски. До остановки сердца. Когда её хозяин, то есть тело или плоть (в смысле, сугубо личное, обособленное, обусловленное телом существование) прекращается или умирает, то никакого небесного, загробного продолжения для такой души не происходит, она умирает за отсутствием для неё привычного ей внешнего пространства для жизни. Она умирает по-настоящему и навсегда, поскольку, несмотря на всю её, на всю ею декларируемую в течение земноводного бытования «душевность», никакого внутреннего или собственного, самовозникающего, независимого мира у «личной» души не сложилось. Ей, просто-напросто, после остановки сердца, негде притулиться! Она оказывается – так сказать неприкаянной, или между небом и землёй, примерно так же, как существуют не-поэты по жизни, то есть неприкаянные – ни писатели, ни читатели, ни то, ни сё – их существование с приставкой «не» – превращается в пшик, в досуг, в хождение по кругу, по ободу спирали, витки коей сходятся в итоге в точку небытия.

Мир реальный не состоит из «личных» душ, поэтому неспособность и невозможность строго локализованной, адаптированной исключительно к потреблению внешней жизни, сугубо личной, поименованной души – к развитию ввысь, то есть к достижению состояния неопределённости, всемирности или надмирности, к самоотречению, к самоотверженности, к постижению принципов и законов, языка Неба – приводит такую душу к смерти...

Прежде чем мы с вами окунёмся в мир реальный или в мир высших измерений, мне хотелось бы сделать небольшую паузу, в которую вы могли бы осмыслить только что сказанное мною, а мне надо собраться с силами, с мыслями, чтобы сказать просто о сложном и нам с вами удалось преодолеть почти непреодолимую пропасть между поэтами жизни и не-поэтами жизни. Ведь недаром же, на каждые, скажем, сто тысяч не-поэтов жизни, дай бог если найдётся, в потенциале, сотня тех, кто живёт или способен жить жизнь-поэзию, кто поэзией жизни отмеряет каждый удар сердца, кто создаёт, а не потребляет ЖИЗНЬ...

15.

Итак, досуг досугом, а мы здесь на территории данной темы не отдыхаем от заевшего одиночества и быта, но , мы с вами, мои считанные по пальцам граждане поэзии, продолжаем скользкий, неустойчивый, пунктирный путь в Иное понимание Жизни и этот путь проложен ищущими для идущих, проходит сквозь состояние сознания именуемое поэзией жизни. Именно способность к чувствованию оной является необходимым условием обретения поэзии как таковой.

Не забудьте, пожалуйста, о том «чистом листе» вашего жизненного опыта, который вы заочно пообещали мне, согласившись на дальнейшее пребывание в теме: вы решились довериться, на краткое время, конечно, но всё-таки довериться мне, выскочке и самозванцу, человеку, который называет себя не просто профессиональным поэтом, но одним из лучших в нашей современности.

Вы сейчас напрочь позабыли – весь привычный вам многолетний закуток трёпа вокруг да около всего подряд, всю манеру «слегка поболтать о том, о сём, скрасить быт», присущую всем тусовкам, вы отложили в сторону все свои воззрения на мир поэзии, на Искусство. Вы сейчас вовсе не насупились, мол, ну-ну, давай, тренди нам про то, как космические корабли «бороздят просторы большого театра», а мы, как там у Пушкина в стихотворении «Поэт и толпа» :

«Ты можешь, ближнего любя,
Давать нам смелые уроки,
А мы послушаем тебя...»

Вы сейчас на пороге храма Поэзии, милостиво позволили человеку говорить, решив забить камнями его и всё им сказанное когда-нибудь потом, позже, а пока – вы полностью доверились поэту жизни и расположились творчески воспринимать сказанное, то есть готовы попробовать, готовы к максимальному напряжению сил, к раскрытию воображения, к паузе для осмысления и переосмысления, к глубокому раздумью и переоценке многих своих ценностей...

Прямо сейчас у нас с вами перед глазами явлены две встречи, два события, связанные между собою не столько какой-то логической цепочкой причин и следствий на линейке обыкновенного или «календарного» времени, сколько внутренней сверхвременной и сверх пространственной связью или тем, что почти умещается в слове ПРОВИДЕНИЕ: весенняя московская первая встреча в 1915 году эзотерика Георгия Гурджиева и искателя, философа, исследователя «иных миров» Петра Успенского – и моя встреча в переходе на Пушкинской площади в Москве в 1993 году с книгой Успенского «Новая модель вселенной», изданной в издательстве Чернышёва. Успенский наконец-то и замечательным образом встретился с Гурджиевым, прежде всего, потому что уже был на пути, сохраняющем и создающем максимальные возможности для судьбоносной встречи, им уже написана « Tertium Organum», уже совершены путешествия в поисках эзотерических школ и учений на Цейлон, в Индию, в свою очередь, моя встреча с книгой Успенского, так же может быть названа случайной только условно, поскольку увидеть книгу на лотке, взять в руки, выбрав из множества других, конечно, здорово, но ещё не бог весть какое «провИдение», но, вот, сходу, с первого касания глаз наугад открытой страницы книги, заинтересоваться страстно, оценить что перед тобою – это уже признак наличия некоего магнетического центра внутри себя, в коем сформированы и сформулированы и то, что человеку не важно, а главное, предмет поисков и надежд его духовных исканий. Такой магнетический центр формируется исключительно у развивающихся ввысь и вглубь мироздания людей. У всех остановившихся в развитии, у всех, кто не выходит за рамки привычки глазеть и переваривать практически всё подряд, никакого магнетизма или притяжения удачи к судьбе не происходит, они годами перемалывают пустое в порожнее, именно такие люди, к слову сказать, не разбираются в Слове, не могут, ни сходу, ни по прошествии времени отличить, например, произведение искусства поэзии от просто хороших стишков и живут так, как будто едут по кольцевой линии метро, станции мелькают, разнообразие есть, но оно есть разнообразие ничтожного, одни и те же станции, один и тот же день, день недели, день года, один и тот же уровень восприятия или жизнь на поверхности жизни...

Но что значит: «развивающаяся ввысь и вглубь» натура? Это человек с поступками, то есть тот, кто не просто констатирует себя в потоке жизни, как «констатирует» себя бревно, несомое течением реки: вот тут прямо плыву, тут меня стукнуло о камни, там притопило, а здесь вынесло на отмель... Развитие духа начинается, наверное, с самоопределения, с определения своего местопребывания под солнцем, с определения своего истинного положения в мире, точнее, с нахождения точки приложения собственных усилий, с откровенного разговора с самим собой о том «чего могу и чего стоит моё могу»; если, например, девица или "девица на пенсии" упорно, годы напролёт, увлечённо строчит какой-нибудь роман, погрязнув, скажем, в триста сорок первой главе похождений своей непутёвой микрорайонной героини, пишет, пишет, лишь бы писать, лишь бы занять себя «любимым делом», не соизмерив ни разу уровень своего писательского дара с уровнем тех, кто уже написал великие романы человечества, не учитывая урон, который нанесут человечеству груды её посредственного во всех отношениях текста, превращающие Литературу и Искусство в приятные безделицы, в варианты досуга! «Ухудшенное издание романа Толстого не сдавать! – говорила нам Ирина Анатольевна, предваряя выбор темы сочинения, – пишите либо на свободную тему либо уникальные собственные, свободные мысли!» Но все «массовые литераторы», то есть все обыкновенные в слове и мысли люди, заполонившие сегодня своей публичной писаниной полки магазинов, витрины сайтов, литературные закрома родины и неискушённые в прекрасном души современников, как раз и не имеют в себе нравственного «стоп-крана», делают вид что не понимают собственной изначальной посредственности, по крайней мере, не проверяют и не сверяют свои желания со своими возможностями и последствиями для всех от неверных решений. Действуют по принципу: «хочу и делаю». Их «магнетический центр», если он есть, притягивает к ним – не лучшее, не самое важное и проникновенное из созданного до них и вокруг них, а такую же дорого обходящуюся душам словесную упрощёнку или дешёвку, как и их собственная писанина, поэтому, вместо развития ввысь и вглубь у них происходит деградация ввысь и вглубь или хождение вокруг да около!

Но вернёмся к двум судьбоносным встречам: Гурджиева с Успенским и меня с книгой Успенского. «Враждуют – низы, горы – сходятся!» – так однажды сказала Марина Цветаева. Высокая степень уважения к Искусству, то есть деяниям талантов, а не всех подряд, за творческими поисками коих просматривается путь к иному миропониманию, инициирует и притягивает такое же высокое требование к себе и к так называемому окружающему миру – возникает поэзия жизни, состоящая из дерзновенного путешествия по ВНУТРЕННЕМУ МИРУ на основе художественного проникновения в мир внешний, вместо простецкого, корявого и слюнявого умиления природой, погодой. Искусство – уводит в зыбкость ДОСТОВЕРНОСТИ, приоткрывает бескрайние возможности сознания, вместо творческих поделок из железобетона ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ многочисленных «девиц с романами» и «романов с девицами», вместо примирения с человеческой жизнью, в которой «бог терпел и нам велел», возникает ПОЭЗИЯ ЖИЗНИ, в которой «нет судьбы, кроме той, что мы выбираем»....

16.


Продолжаю тему «Поэзия жизни». Надеюсь, когда-нибудь потом, пусть даже много лет спустя, отыщутся, в том числе на этой площадке, хотя бы несколько человек – не растлённых: творческим обывательством со стишками, досугом ни о чём и привычкой поверхностного восприятия.

Для того, чтобы научиться разбираться в поэзии, надо ЖИТЬ в НЕЙ, ЖИТЬ её ГЛАЗАМИ, её ВИ;ДЕНИЕМ и её ВИДЕНИЯМИ! Для того чтобы научиться отличать поэзию жизни от поверхностного любопытства и умиления красотами, надо иметь ЦЕЛОСТНОЕ ВОСПРИЯТИЕ МИРА – смотреть на любую вещь, явление – со всех сторон и как бы «из далека в даль далёкую», со стороны не самого себя, а самой вещи, явления. Надо жить ИЗНУТРИ НАРУЖУ, отдавая естественный и желанный приоритет ВНУТРЕННЕМУ, А НЕ ВНЕШНЕМУ МИРУ.

Придётся как бы отменить в самом себе всю привычную или классическую «образованность», «культурность» : поэзия жизни отменяет всех профессиональных и любительских: историков, социологов, политиков, философов, филологов, математиков, географов, психологов, теологов, литераторов из недр Литературного института, искусствоведов, то есть вообще всех без исключения узких (в широком и узком смысле) специалистов – специалистов из системы «внешнего мира».

Придётся отложить в сторону весь личный многолетний опыт «работы обыкновенным человеком», несмотря ни на какие жертвы, ворохи успешных дел и знаковых событий, несмотря на заслуги, самоуважение и уважение среды обитания, регалии и т.п.

По отношению к ПОЭЗИИ ЖИЗНИ все УЗКИЕ специалисты – даже не первоклассники, но – дошкольники, в каком-то смысле, вольные или невольные неучи, или несчастные «мудрецы», которым «даже не снилось многое из того, что есть на свете», как говорил Гамлет Горацио, люди, битком набитые функциональным или логическим подходом к восприятию, в том числе Искусства, в частности, искусства поэзии.

Где «находится» внутренний мир? Там же, где и поэзия жизни – в нашем сознании (в просторечье – душа).
Кто такой творческий обыватель? Это человек, который думает, что Искусство, в том числе искусство словесности существует для гармоничного развития человека в рамках известной ему человеческой жизни или в пределах так называемой действительности, или внешнего мира.

Предназначение Искусства совсем другое – это альтернативный (научному методу познания) путь развития человека – это путь, уводящий человека вглубь самого себя, во внутренний мир достоверности, в возможности собственного сознания, прочь от известного людям мира, парадигма которого «еле-еле душа В ТЕЛЕ» и «бог терпел и нам велел», «счастье на чужом горе», «умри ты сегодня – я завтра», «лес рубят – щепки летят». Этот путь начинают и идут по глубокому желанию перемен, по кровью сердца окрашенному желанию вырваться из мира смертельных разлук, из мира ПЛОТСКОЙ, ПЛОСКОЙ ДУШИ или мира, где высшее (душа, сознание) прислуживает низшему (плоти, то есть миру, в коем сознание или душа как бы прокручиваются через мясорубку головного мозга, строго зависимы от тела и свободного самостоятельного существования не имеют).

Именно поэтому, Искусство:
завораживает, уводит, уносит вдаль, создаёт эффект наваждения, развивает сознание-интуицию, меняет «личную позицию наблюдателя за происходящим» на «всеобщность», целостность, взаимосвязанность. Вместо ограниченной в правах души-труженицы, домработницы плоти, годы на пролёт обслуживающей тело, рискующей умереть вместе с остановкой сердца, поскольку так и не удосужилась заглянуть в саму себя; вместо потребителя жизни, выживающего в борьбе за место под солнцем над головой, вместо всегдашнего проигравшего, смертельно растерявшего по жизни все мечты, надежды, всё здоровье, всех любимых; вместо ссохшегося мыслью и телом глотателя таблеток, всю жизнь проглазевшего на прекрасное, нарожавшего несчастных по-определению детей, принимающих эстафету гибели лучших за счёт «комфортного прозябания посредственных»; вместо потребителя жизни – великое Искусство являет на свет НОВОГО ЧЕЛОВЕКА, самоосвобождающегося от понятия «жизни в теле», искусство открывает путь для обретения такого состояния сознания, которое чем-то напоминает существование в нашем небе, например, облаков – их формы условны, непрестанно меняются, причём любые метаморфозы не являются для них такими переменами, которые в мире трёхмерных людей вызывают трагедию, боль – облака в равной степени «индивидуальны» и «целостны», они возникают и исчезают совсем не так, как, например, матери хоронят сыновей или дочери матерей; облака «видны не вооружённым глазом», но их нельзя потрогать, у них нет «милых издержек человеческой трёхмерной психики», например: подлости, зависти, косности, жадности, злорадства, злословия и т.п. Облакам не надо «не верить в бога» и «молится богу», вымаливая что-то для себя и близких, у облаков нет «бога радости и печали», «бога дающего и забирающего», «бога, в принципе способного отдать сына на растерзание», «бога гнева и воздаяния», «бога рая и ада», «бога счастья на чужом горе», «бога внешнего» и «бога для одних за счёт других» – нет бога человеческого представления о божественном, не бога церковного, бога подчинённого религиям и религиозным предрассудкам человеческого рассудка. Облака, как дети, вообще не нуждаются в понятии «бог», у них, счастливых, по изначальным условиям – бога для счастья между несчастьями – не требуется вовсе! Облака может разметать в клочки ветер, может испарить солнце, может захлестнуть гигантское цунами, но, тем не менее, с ними ничего ПЛОХОГО, то есть подразумевающего смертельные разлуки, не случится, они просто меняют форму существования, они пребывают в воздухе или отсутствуют, СУЩЕСТВУЯ, они присутствуют во всём, формально НЕ СУЩЕСТВУЯ!

Поэзия жизни – это такое состояние сознания, которое очень похоже на состояние облаков – это сознание с высочайшей «проницательной способностью» в самую суть явлений и вещей, оно как бы «пронизывает собою небо жизни» или обладает такой степенью «прозрачности», при которой естественным образом на передний план любого первичного ощущения выходит как бы всемирное и всемерное ОБЪЯТИЕ вещи, явления, предмета, такое, когда теряется привычное чувство линейного человеческого понимания времени. Время становится пространством, исчезает как «прошлое», «настоящее» и «будущее», время становится тем самым дополнительным или четвёртым измерением пространства. Кроме того, в состоянии «поэзии жизни» – меняется сам способ жизни, то есть вместо всё время наблюдающего человечка, вокруг которого существует его всё время «окружающий» мир, возникает человек-мир – источник мира, интуиция становится нормой, выбирает безошибочно «главное из массы второстепенного», то есть то что устремляет в бескрайность, в безбрежность жизни из того, что по своей сути ограничено, временно, мелочно, конечно...


17.

Итак, продолжаем постижение особого состояния сознания под названием «поэзия жизни».

Давайте обратимся к мыслям Петра Успенского из книги «Tertium organum» (ключ к загадкам мира):

«Что же мы знаем? Мы знаем, что на первой ступени самопознания человеку бросаются в глаза два очевидных факта. Существование мира, в котором он живёт, – и существование сознания в нём самом. Ни того, ни другого человек ни доказать, ни опровергнуть не может, но и то, и другое для него факт, действительность...
Из двух основных данных – существование сознания в нас и мира вне нас – непосредственно вытекает... разделение всего, что мы знаем, на субъективное и объективное.
Именно – всё то, что мы принимаем как свойство мира, мы называем объективным; а всё то, что мы принимаем как свойства нашего сознания, мы называем субъективным.

Мир субъективного мы познаём непосредственно; он в нас; он и мы – это одно. Мир объективного мы представляем себе существующим как бы вне нас, помимо нас. Он и мы – это разное.

Нам кажется, что если мы закроем глаза, то мир объективного продолжает существовать таким же, каким мы его сейчас видели, и что если погаснет наше сознание, исчезнет наше «я», то мир будет существовать по-прежнему, как существовал тогда, когда нас не было»

Далее, Успенский пишет:

«Точнее всего определяет наше отношение к объективному миру то, что мы познаём его во времени и в пространстве, – и иначе, вне этих условий, ни познать, ни представить себе не можем. Обыкновенно мы говорим, что объективный мир состоит из вещей и явлений, то есть перемен в состоянии вещей. Явления существуют для нас вов времени, вещь в пространстве.

Путём рассуждения мы можем установить, что в действительности мы знаем только свои собственные ощущения, представления и понятия – и мир объективного познаём, проектируя вне себя причины своих ощущений, которые мы у них предполагаем...

Нам кажется, что мы определяем вещи и явления объективного мира путём сравнения между собою; и мы думаем, что находим законы существования помимо нас и нашего познания их. Но это иллюзия. О вещах отдельно от нас мы ничего не знаем. И никаких других средств для проверки правильности нашего познания объективного мира, кроме наших ОЩУЩЕНИЙ у нас нет»

С глубокой древности на повестке познания остаётся вопрос о причинах наших ощущений. То ли эти причины действительно находятся в нас самих, а не в чём-то внешнем, то ли причины во вне нас, в явлениях внешнего мира?

Система Канта заняла центральное место в этой проблеме. Кант установил, что наши ощущения должны иметь причины во внешнем мире, но этих причин мы чувственным путём, то есть таким образом, каким мы познаём явления, познать не можем и никогда не познаем. Кант установил, что всё, что мы познаём чувственным путём, мы познаём во времени и пространстве. Однако, Кант установил ещё, что протяжённость в пространстве и бытиё во времени не есть свойства вещей, принадлежащие им, а только свойства нашего чувственного восприятия (то есть восприятия при помощи органов чувств).

Согласно Канту, пространство и время не представляют собой свойств мира, а только свойства нашего познания мира при помощи органов чувств. Следовательно, мир, пока мы не знаем его, не имеет протяжения в пространстве и времени. Это мы сами придаём миру такие свойства!

Что ж, чем человек больше ПОЭТ ЖИЗНИ, чем больше в человеке ПОЭТА, чем больше у человека ПОЭТИЧЕСКОГО ВЗГЛЯДА НА ВЕЩИ, тем необычнее становится мир, в котором он живёт. Точнее говоря, поэтическому человеку не приходится даже доказывать самому себе или другим приоритет мира внутреннего, мира его сознания над миром внешним.

Вещи и явления, события и процессы, предметы – ВСЁ становится «ОКРАШЕННЫМ ЧУВСТВОМ, НАСТРОЕНИЕМ», всё «транслируется изнутри наружу», всё получает своё главное СОДЕРЖАНИЕ – содержание ОЩУЩЕНИЯ. Вещи, явления, предметы и их сочетания – начинают содержать в себе не просто свои функциональные обозначения, скажем, например, день оживает, становится не просто чередой буквальных событий, действий, в рамках вращения стрелок циферблата на часах от «рассвета» до «заката» солнца, день «теряет» пространство и время, становится живым существом, способным на любую протяжённость, которую «проживает» мысль и чувство, художественно оформленные и как бы подменившие собою все формальные вещи, предметы, явления и события.

Помните, как устроен, например, фильм «Семнадцать мгновений весны»?

Есть кадры и есть закадровый голос Капеляна. Этот «закадровый» фильм – напоминает нам, погружает нас в мысли героя, в его так называемый внутренний мир – там, внутри зарождаются ПРИЧИНЫ происходящего во вне. В своих мыслях, так любезно озвученных нам на протяжении всего развития сюжета, благодаря желанию режиссёра Татьяны Лиозновой и мастерству актёра Ефима Капеляна, главный герой фильма, во-первых, мыслит, помимо необходимой ему отточенной логики, с высочайшей степенью глубины погружения во внутренний мир других персонажей, во-вторых, как бы делегирует нам полномочия пребывания и управления своей жизнью. Не он, а уже мы сами начинаем, мало-помалу, создавать события, действия и следствия, мы увлекаемся великими нюансами. которые, зачастую, составляют высший пилотаж жизни – как-раз таки ЕЁ ПОЭЗИЮ, ИЛИ ПОЭЗИЮ ЕЁ ВЕЛИКОГО ПРИКЛЮЧЕНИЯ, поэзию жизни. Находясь «за кадром» событий, мы становимся несоизмеримо «богаче», то есть осведомленнее вглубь и ввысь, огромнее, мы превосходим привычного себя, замкнутого в «я-наблюдатель», мы постигаем великую ИГРУ жизни, жизни и смерти, жизни на кромке, но ЭТА ЖИЗНЬ захватывает нас, так же, как захватывает любое истинное произведение искусства, у которого так же есть «закадровый голос», только его надо учиться слушать и слышать...

18.

Продолжаем восхождение в глубины Поэзии Жизни!

Это уникальное, совершенно особое состояние сознания, или состояние души, которое посещает очень немногих, в том числе, из тех, кто, казалось бы, целую жизнь увлекался культурным досугом, много читал, сопереживал искренне героям книг и жизни, не был лишён наблюдательности и умиления к явлениям мира и так называемой природы, и всё же, и тем не менее, так и не встретился с великим лучистым потоком Присутствия Вечности, прозрачно ускользающим от нас и в будни, и в праздники, и в радости, и в горе...

Как же так!
Что же это за состояние такое, которое, как, собственно, и сама поэзия или поэзия слов в равной степени недоступна всем любителям, всем узким, в широком смысле, специалистам в области чего-либо, всем образованным с помощью научного метода «ощупывания слона в тёмной комнате по частям», и всем необразованным, всем, кто успешно движется не только к остановке сердца, но и к остановке души, поскольку в реальном или божественном, или многомерном мире не действуют законы «наших мудрецов»?

По ходу развития этой темы, как вы заметили, наметились некоторые характерные признаки «поэзии жизни»:

– на уровне сознания «поэзия жизни» человек способен – к восприятию «ЧАСТНОГО случая» со стороны ЦЕЛОГО, или можно так сказать: поэзия жизни открывается человеку как дело самой жизни, которое он чувствует, с которым он совпадает душою, которое видится ему ИЗ ПРОШЛОГО В БУДУЩЕЕ, и ЧЕЛОВЕК СЕБЯ ПОДТЯГИВАЕТ ДО УЖЕ ВЗЯТОЙ ЖИЗНЬЮ ВЫСОТЫ, а не пытается жизнь тянуть ВНИЗ, НА УРОВЕНЬ СВОИХ ХОТЕЛОК, то есть человек «хочу и делаю» становится человеком «могу и делаю», человеком с большой буквы, и он не просто «звучит гордо», как у Горького в «На дне», но ЗВУЧИТ в резонансе с общим хором или оркестром жизни, в котором «поют» и «играют» умеющие петь и умеющие слушать и слышать пение, «музыку сфер».

Например, человек осознаёт и признаёт что есть на белом свете божественный ДАР СЛОВА, это дар свыше, который не просто даётся определённым людям, но даётся ИЗНАЧАЛЬНО, поддерживается обстоятельствами жизни или нюансами их судеб и такой дар не могут заменить НИКАКИЕ творческие усилия человека, НИКАКОЕ образование, никакой опыт, а так же количество прожитых лет, НИКАКИЕ ЛУЧШИЕ НАМЕРЕНИЯ И ДУШЕВНЫЕ КАЧЕСТВА человека!

И тогда, при осознании ИЗНАЧАЛЬНОСТИ и БОЖЕСТВЕННОСТИ дара слова, человек обретает встречу с ПОЭЗИЕЙ ЖИЗНИ, то есть великое уважение к поэзии, как к искусству от лица тех, кто обладает даром слова. И человек, оценив свои посредственные возможности, как писателя, вместо публичного захламления литературного и жизненного пространства своими ухудшенными версиями «Я помню чудное мгновенье» или «Тёмные аллеи» – становится ЧИТАТЕЛЕМ – ценителем того, что создают таланты или обладатели божественного дара слова.

Поэзия жизни, в данном случае, явлена в самом ЧЕСТНОМ, СВОЕВРЕМЕННОМ ОСОЗНАНИИ человеком своих творческих возможностей, способностей, в признании самого ФАКТА изначальности и божественности дара слова. Вместо скучной тусовки, переполненной обидками, злобой, злословием, пустым досугом и поверхностными поисками «лучших из худших», вместо размножения и ублажения в мире всего поверхностного – человек сто процентов своего жизненного пространства отдаёт труднейшему и почётнейшему делу – делу ПОСТИЖЕНИЮ и СБЕРЕЖЕНИЮ ИСКУССТВА – его произведений и носителей.

Поэзия жизни подхватывает такого человека, как волна подхватывает и увлекает в даль далёкую «белеющий одиноко парус». Человеку гарантировано счастье ОДИНОКОГО ПРИОБЩЕНИЯ К ОДИНОЧЕСТВУ НЕБА НА ЗЕМЛЕ!

Все прежние «друганы и подружки со стишками», все променявшие «политическое» на «поэтическое», все, предавшие и предающие поэзию и поэтов ежедневно и ежегодно, покажутся такому человеку, покажутся вновь рождённому ПОЭТУ ЖИЗНИ – совершенно мёртвыми существами по отношению к ЖИЗНИ поэзии! Сколько времени, сколько сил освободится у такого человека! Сама поэзия нового состояния жизни начнёт помогать ему, вырвавшемуся из «уютного закутка С летающими над лужами и корытами постоялого двора курами»! Сколько тайного очарования САМОЙ ЖИЗНИ откроется такому, освобождённому от вериг посредственного писательства, человеку!

Такие люди сегодня уже есть. Пока их очень мало. Но в мире небожителей не количество, но качество имеет значение.
Все остальные, так и не решившиеся, в данном случае, на поэзию признания изначальности божественного дара слова, все надеющиеся уместить ножку в хрустальную туфельку Золушки, все, ожидающие, когда на «поле чудес» вырастет дерево с золотыми монетами, – все они, вне зависимости от добрых намерений, миловидных и складных стишков и многоэтажных романов, идут семимильными шагами к немощной, нищей духом старости, к своему последнему дню перед остановкой сердца, когда нечего будет предъявить себе в качестве надежды на посмертное существование, поскольку НЕБА СО СТИШКАМИ не бывает, нет НЕБА, кроме того, что мы выбираем...

продолжение следует


© 02.08.2023г. Вадим Шарыгин
Свидетельство о публикации: izba-2023-3599385