Завернуты в потуги сна
Нечаянные мысли смертные.
Стоит в раздолье — вширь вина,
И очи в пропасти разверстые.
Он думал сделать шаг, и сед
Он станет перед камнем
О коий стихнет голова, — о, бред! —
И жизнь окончится стенаньем
Мгновенным, бесконечно-долгим,
И тут же слишком мимолетным.
Хотел он быть всерьез другим.
Он не хотел прослыть животным.
Но тайна сути в нем пеклась,
В печи как будто дерзновенья.
Снасильничал ребенка — всласть!
И подошла пора прозренья?
Но как случилось что прозрел...
Что осознал свою опасность
Быть средь людей, и мира средь.
Душою ад свой он терпел,
Всю жизнь, бесовскую причастность.
А мог быть человеком... ведь.
Всего-лишь просто человеком.
Но день его закончен веком.
Иль век закончен страшным днем.
Он осознал что зверь. Увы.
И горы, небо... Взгляд — огнем.
На камни там внизу. Живы
Еще секунды его сердца, в такт
Иным безветрия минутам часа
В котором совершается сей акт:
Он сделал шаг во пропасть. Гласа
Его тревожного не слышал мир.
На мили многие одни лишь птицы кружат.
Над ним друзья, поклонники не тужат.
Никто и не оплачет. Да церковный клир
Не отпоет молитву по нему. Очаг
Безмерной скорби в нем — потухнет.
Стал сам себе он безутешный враг.
И небо в грохоте и молниях оглохнет.
Он на коленях то дитя терзает духом,
Прося пощады перед Жизнью, Богом пред.
Но только колот сердца слухом.
И только чуется потусторонний свет.