Иногда, как в калейдоскопе, перед ним мелькают лица: отца, мамы, врача Ивана Макаровича, дяди Космача, Серёжи, Иры …
Наконец наступает день, когда лицо отца проступает совсем отчётливо. До него можно дотянуться рукой. Что он и пытается сделать. Отец сам ловит его руку и прижимается к ней губами. Лёнька приподнимается… и тут же валится на подушки. Отец подхватывает его, осторожно обкладывает этими самыми подушками со всех сторон. Затем исчезает на кухне и через мгновение возвращается с тарелкой дымящегося бульона. Лёньке смешно: папка, как маленького, кормит его с ложечки. Но, если честно, ему это очень-очень приятно.
За едой Лёнька засыпает. Спит долго, крепко, без сновидений. И просыпается абсолютно здоровым человеком. Его подмывает вскочить на любимую медвежью шкуру, но делать этого никак нельзя: в ногах, прислонившись к спинке кровати, спит папка... Чтобы не разбудить его ненароком, сын старается не шевелиться, и… конечно же, папка просыпается. Какое-то мгновенье у него ничего не понимающий взгляд. Но вот этот взгляд вспыхивает жгучей радостью, которую сменяет неуверенность, боль и даже страх… Лёнька видит папку сгорбившимся, съёжившимся, старающимся занять как можно меньше места. И ребёнку начинает казаться, что это он – взрослый, а папка – маленький, жалкий, виноватый. Ему становится жутко, он с криком кидается на грудь отцу:
— Не будь таким! Не будь таким, слышишь?!
Лёнька попадает в крепкие отцовские руки и слышит, наконец, такой привычный, родной, мужественный голос:
— Не буду таким, сынок, никогда больше таким не буду!
И всё, наконец, становится на свои места. Он снова и навсегда сын самого дорогого для него человека.
Они долго сидят обнявшись. Потом папка лезет в куртку, достаёт связку писем и протягивает.
— От кого это? – Неуверенно спрашивает Лёнька.
— Это мои письма маме. Они лежали под твоей подушкой. Нам хотелось, чтобы ты прочёл их самостоятельно. Но слишком затянули мы с этим решением. Ты же в тот день на рыбалку уехал. Потом – нелепый разговор с Космачом, который тоже ничего толком не знал. Твоя болезнь. Короче, это результат моей трусости и слабохарактерности.
Лёнька видит, как нелегко даются отцу эти слова. Он нехотя берёт конверты в руки и кладёт на одеяло.
— Нет, папа. Если бы раньше… теперь ты лучше всё расскажи своими словами.
— Может, ты и прав.
Он медленно встаёт, отходит к окну, долго смотрит на заснеженное пространство между домами и негромко начинает:
— Неожиданно для всех, а больше всего для меня самого, на последней медкомиссии выяснилось: летать я больше не смогу. Сердце дало сбой. И, как сказали врачи, очень серьёзный сбой. Даже в госпиталь хотели законопатить. Я до сего дня знать не знал, с какой стороны груди оно находится.
Все разговоры с комиссией, уговоры, обещание заняться здоровьем ни к чему не привели. Приговор – наземная служба. Это мне-то? И я ушёл в штопор. Ничего не сказав ни маме, ни Космачу, ни тебе, я взял отпуск за не использованные отгулы и… нет, погоди, маме я успел невнятно сказать, что меня якобы посылают в командировку, что оттуда ей напишу. Она по моему отчаянному виду догадалась, что не всё ладно. Но, как жена военного, вопросов не задавала. А в ту минуту больше всего на свете я боялся любых вопросов.
Не мог я толком понять, как это в одночасье можно стать никем и ничем. К сожалению, в эти страшные для меня минуты я думал только о себе, о своих проблемах. И поступил, как последний эгоист, как… ты вот меня назвал давеча – предателем… так я и поступил, как самый последний предатель. Не криви личико, сынок. Я вижу в стекле твоё отражение, но это горькая истина. Поначалу кинулся я в Москву за своей «правдой». А чего было там искать? Мне её тут же чётко предъявили. Они же не виноваты, что капитан Строков с катушек слетел. А потом…
— Папа, я понял. Я всё понял. Не надо больше говорить... пожалуйста!
— Нет, сынок, я должен всё сказать. Ты подрастёшь – вопросы останутся. А посему слушай меня внимательно и запоминай, чтоб самому при случае так не обмишуриться. Озлобился я на весь мир. Тогда же впервые в жизни заглянул в рюмку. И в этом состоянии умудрился ещё и физиономии кое-кому набить. За дело, естественно.
— Ты!?
— Как-то вечером, когда я сидел на скамеечке в парке и думал, как жить мне дальше, два парня на глазах у всех начали грубо приставать к девушке. Девчонке совсем, можно сказать. А рядом находились мужики, которые по своим параметрам были обязаны ей помочь. Но кишка у них оказалась тонка. Захудалой шпаны испугались.
Я кинулся на помощь практически сразу. Они остались лежать на асфальте, а девчонка исчезла в момент. Тут, как водится, появилась милиция! Они лежат, я стою. Меня забрали, поскольку от меня вином попахивало. Свидетели предпочли раствориться, а те ребята оклемались и заявили, что я их избил ни за что ни про что…. — отец обрывает фразу и начинает выстукивать на оконном стекле марш.
Лёнька вопросов не задаёт, а терпеливо ждёт. Отец резко поворачивается, на лице его появляется, пусть невесёлая, но всё же улыбка, подсаживается к нему на кровать и без остановки заканчивает свой рассказ.
— Но порядочные люди не перевелись, к счастью. Уже на следующий день в милицию пришёл человек, который видел как меня забирали, знал эту девушку и дал её адрес. К ней приехали. Она долго плакала и просила у меня прощения за то, что удрала. Меня освободили под подписку о невыезде. Я к тому времени полностью взял себя в руки, но выехать-то к вам не мог. Вызвал маму на переговоры. Она ничего не поняла и только плакала. Вернее, поняла, но немного иначе… она решила, что у меня кто-то есть. Смех и грех! Побежала за советом к Ане с Космачом. Я ей тут же одно письмо написал, потом другое, третье... Но попросил никому ничего пока не говорить. Стыдно же: офицер, заслуженный лётчик – и в такой нелепый переплёт попал. Слово она сдержала. Даже слишком хорошо сдержала. А время-то шло. У меня отпуск заканчивается. Я хоть и на свободе, но под подпиской. Ломали голову, как тебе всё это объяснить. Не придумали ничего лучше, как в «командировку» меня послать. Даже Космачу правды не сказали. Решили разом, когда вернусь, открыться. Глупость несусветная. Потом был суд. Меня оправдали. Я в аэропорт – Камчатка закрыта…
— А я знал, я чувствовал, что ты где-то рядом, всё это время… даже встречать тебя в аэропорт два раза приходил.
— Знаю, сынок. И вины этой мне перед тобой долго не избыть. А тут ещё по дороге домой в самолёте старого друга встретил. Рассказал я ему всё. При очередной посадке в Хабаровске он меня и подбил рюмку коньяка махнуть. Клянусь тебе – последнюю рюмку в этой жизни. Веришь, сынок? – Отец протягивает ему свою ладонь.
— Верю, папка! — Очень серьёзно отвечает сын и скрепляет эти слова крепким мужским рукопожатием. — А чего ты будешь дальше делать? Летать же тебе не разрешают.
— И этот вопрос уже решён. Пока ты болел, я диспансеризацию прошёл в нашем госпитале. Как там у нашего с тобой любимого Визбора про капитана Донцова поётся: «Майор он отныне, инструктор отныне, женат он, в конце концов». Так это про меня.
— Папка! Ты – майор? Ура!
— Позже салютовать будем. Когда Космач с Аней по этому поводу в гости к нам заявятся.
— Ой! – Лёнькино лицо покрывается густой краской. – Я его…
— Знаю, — мягко останавливает его отец. – Это тоже только моя вина. Я от него и Ани уже по полной программе получил. Но выдержал взбучку с пониманием. И после был помилован. Правда, разведка в лице Иры донесла, что ты в классе Домовым определился?
— Неверно донесла, — усмехается Лёнька. — Точнее будет сказать, меня всем классом определили.
— А вот это мы с тобой пересмотрим раз и навсегда! И начнём нашу дружную мужскую жизнь заново, сынок.
— Начнём, папка! Только мне нравится быть Домовым. Словечко-то какое чудесное. Правда, дядя Космач сказал, что мне до него ещё расти и расти. Что я ещё так, Домовёнок. Ну и пусть. Чем плохо? Домовёнок из пятого «А». Надо же за дом, в котором живёшь, уметь ответ держать.