ПОБЕГ (мемуары)
1980. Я ещё ребенок: мне едва 30. Ну, набор среднего члена социалистического общества у меня почти сложился: коопквартира, дети, два образования, КПСС, должность на заводе в среднем звене, дедовский дом в деревне, кудри, туфли, костюм. На заводе на меня надеются: «Так, когда ЭТО будет готово?», «А ЭТО, как думаете?»...
Предприятия (Кировский район Свердловска) по очереди дежурят на опорном пункте, в лице так называемых народных дружинников (три дня добавят к отпуску, но не мне: я «дружиню» в порядке партийного поручения). Район Комсомольская-Малышева, собрались в комнатушщке, записались в журнал, пришёл милиционер и проконсультировал. Первым делом пошли проконтролировать закрытие винного отдела в 19 часов в гастрономе на Комсомольской. Проконтролировали, наругали назойливых, мол, загодя надо запасаться, одного кого-то проводили до подъезда...
Прошла неделя. Ноябрь. У нас получка. Ну конечно же, конечно, мы со товарищи решили культурно посидеть, а местечко для этого давно Провидением свито: это профсоюзная гостиничка на Комсомольской с уютным буфетом на втором этаже. Молодые, деловые, я в новой меховой шапке над локонами кудрей, с водкой во внутренних карманах пальто, прямо у сердца, буфетчица продала закусок и торжественно вручила три чистых, чистейших ещё стакана.
Погодя известное время сидим на скамейке у входа, курим, докладываем, кто куда разбредается по домам. И тут целая команда дружинников и сам милиционер с ними. Мои товарищи уже шагнули по своим маршрутам , а я докуривал сигарету — и попался! Вежливо, очень вежливо: «Пройдемте!», «Нет, нет, только установим личность и отпустим», «Да конечно Вы тут рядом работаете и тоже дружинник».
И вот я опять в комнатке опорного пункта, на столе журнал, мужики о чем-то спрашивают, записывают, милиционер что-то сказал старшему и слинял. Нахожу регистрацию нашего прошлого дежурства, свою фамилию, показываю мужикам, мол, вы че, не русские и не въеб... , как я и все? На меня смотрели виновато (попались бы они мне на заводе в деловой горячке — глаз бы, наверно, не подняли), разводили руками, мол, велено ни в коем случае не отпускать, мол, надо ещё одного «клиента», мол, а милиционер пошёл за машиной...
М-да, туго дело! Как кур во щи! Моя новая шапка тоскливо лежит на тумбочке. Спрашиваюсь покурить на крыльцо. Курить — это святое, и мужиков пробило: «Да пусть покурит...» А я им, мол, вон же шапка моя остается, че вы?.. Крыльцо махонькое, отдельное от подъезда, сбоку дома эксклюзивно для опорного пункта милиции, с железными перилами, дурацкое крыльцо. Курю, водя в поиске глазами в стороны. Выглянул дружинник, крикнул обратно: «Ту-ут, курит...» А я отчетливо уже осознал, что меня повезут в вытрезвитель, там не хватает двух человек для плана, а против этого плана бессильны все: и датые, и абсолютно трезвые. А вот хрен вам в сумку, чтоб сухари не мялись!..
Сбегаю с крыльца и — нет, не в улицу, а — во двор! И дальше, обегаю загородь детского сада, мусорку, трансформаторную будку, ещё что-то. Город, как я тебя люблю! «Во дни сомнений и тягостных раздумий...», когда в политехникумовской общаге со стаканом беловатого кипятка из титана, со сладкой сайкой в другой руке, с двумя чинариками в ящике твоей тумбочки... Когда в мае 69-го у военкомата на Тургенева, у Вознесенской горки, Т. меня нашла в толпе, мы выпили пополам стакан красного, а через два года зарегистрировались в ЗАГСе на Ильича...Как я люблю эти гастрономы, эти овощные, эти трамваи, когда я стоял в первом часу ночи в нем после второй смены, добираясь с Эльмаша на Генеральскую, где мы снимали, стоял зажатый со всех сторон и уже спал, и рядом спали стоя, мужики и женщины, и было мягко, как в пуховой постели... Кинотеатры, демонстрации, книжечка-пропуск на завод, собрания, «одобрямс!», и люди. Люди, люди, молодые и в годах, у станков и в уличном потоке, в котором я мог плавать часами...И вот я бегу, стремительно, как стометровку...
За трансформаторной будкой был забор стройки, из досок, 2 метра высотой. Где-то сзади слышу крики. Отхожу пару шагов, рывок, перемахиваю забор. Что мне забор, если я ещё и «сальто назад» могу крутнуть, ведь я был гимнаст... Вау! За забором — котлован, в нем по периметру фундамент с торчащими арматуринами. Прыгаю на эту ленту и бегу между арматурин по периметру — на противоположную сторону. Кого-то подсадили на забор, он увидел меня: «Вон он! По фундаменту бежит...» Потом сбивчивые отрывки речи: как, куда, зачем... Меня уже никому не догнать, забор перед догоняющими далеко вправо-влево, а я уже по другую сторону котлована. Снова сходу перемахиваю через 2-метровый забор, бегу по какой-то улице, смотреть по сторонам некогда. На Блюхера перешёл на шаг...
Поднимаюсь по Уральской, пальто ещё осеннее, без воротника, поднимаю воротник осеннего пальто, вечерние прохожие кое-кто посматривает, но так на меня посматривали и в 1968, когда я по проспекту ходил без шапки до 20 декабря... М-да, хорошая была у меня новая меховая шапка. Не бобровая, но и не кроличья, а черт знает какая новая, свежая, тёщин подарок... Лежит теперь на тумбочке в комнате опорного пункта, и милиционер, может, смотрит на неё, как... Да почему «как»? А я тем временем уже в своем подъезде.
Много времени прошло. Какие грандиозные перемены! И вспоминать уже многое - просто скучно (Горбачев, Ельцин, вернувшийся капитализм, и реклама, реклама, реклама. Как говаривал в начале 20-го века философ Н.Ф.Федоров: «Реклама и прочие преступления!»). Но никогда не забуду этот свой побег, с открытой головой, по морозному ноябрю, по вечернему трудовому Свердловску, домой, на свободу, от дурости дней, от всеобщей дурости.