Был ясный день, весёлый, ранневешний,
К нам в комнату в распахнутые окна
Врывался шум потоков говорливых,
Что вниз бежали улицей нагорной,
И ветерок влетал, и, как дитё шальное,
Скидал нам на пол со стола бумаги,
За ним влетала стая шумных криков,
Всё та ж, знакомая нам, городская песнь,
Хотя и в ней уж новые звучали ноты,
Весенние... Да не для нас они звучали,
И не было весны у нас в сердцах.
Весна, что за окном цвела и пахла,
Нам принесла нерадостные вести,
Тюремные известия: того
Закрыли в каземат недавно, тот
В тюрьме с ума сошёл, ума лишился,
А тот недавно вышел, но больной
Душой и телом, он же был посажен
Как раз в рассвете сил, надежд и мечт.
Над нами тоже тучей громовой
Нависла кара предержащей власти.
Такой была для нас в тот год весна.
Вдвоём сидели мы и говорили,
Я грустно слушала рассказ моей товарки*
И на убрусе** бахрому рассеянно
Сплетала (тот убрус ей мать в тюрьме
Покойная когда-то вышивала);
Рассказ тот был урывчатым и тихим,
А голос приглушённым от печали,
И вдруг он оборвался, как струна;
Всё стихло в комнате, лишь было слышно,
Как ре́звилось дитё моей товарки
И щёлкало игрушечным бичом,
На табуретке трогаясь в дорогу.
Я, глядя на него, тогда сказала:
«Что ж делать? Не печальтесь так, товарищ!
Пусть, может, мы свободы не увидим,
Зато ребёнок ваш увидит, точно!..
Что скажешь ты на это, маленький философ?»
Дитё взглянуло на меня своими
Пытливыми и умными глазами,
А мать его сказала вдруг мне резко:
«Молчите, пусть он этого не слышит!
Вы знаете, я в детстве часто
От матери покойной это слышала:
Вот вырастишь — свободной будешь, дочка.
Она так весело, так убеждённо,
Так твердо говорила это, что
Я и поверила в свою, иную,
Счастливую судьбу. Я верила
Аж до тех пор, пока не выросла... Теперь
И моему ребёнку это говорят...
Иди, иди, мой маленький, играй!»
Дитё опять к своей игре вернулось,
Товарищ мой взяла шитьё, я — книжку,
Наш разговор уж не возобновлялся...
1895
* Товарка (устар.) — товарищ женского пола.
** Убрус — старинный восточнославянский полотенчатый головной убор девушек и замужних женщин.
Мати-невільниця
Був ясний день, веселий, провесняний,
До нас у хату крізь вікно одкрите
Вривався гомін голосних потоків,
Що бігли вниз по вулиці нагірній,
Вітрець влітав і, мов пуста дитина,
Скидав додолу від стола папери,
За ним влітала ціла зграя гуків,
Все та давно знайома пісня міста,
Але і в ній нові лунали ноти,
Весняні… Та вони лунали не для нас,
Бо не було весни у нашім серці.
Ота весна, що за вікном сміялась,
Нам принесла новини невеселі,
Тюремні вісті: той сидить в неволі,
Недавно взятий, той в тюрмі збожеволів,
А той недавно вийшов, але хворий
Душею й тілом, він же був забраний
Якраз в розцвіті мрій, надій і праці.
Над нами теж, мов туча громовая,
Нависли влади темної погрози.
Така була для нас в той рік весна.
Удвох сиділи ми і розмовляли,
Я сумно слухала товаришки розповідь
І безуважно торочки сплітала
На обрусі (товаришці той обрус
В тюрмі покійна мати вишивала);
Розповідь та була уривчаста і тиха,
Бо голос був приглушений від туги,
І хутко він урвався, мов струна;
У хаті стало тихо, тільки чутно,
Як гралася товаришки дитина
І ляскала маленьким батіжком,
На стільчику рушаючи в дорогу.
Я, дивлячись на неї, проказала:
«Ба, що робити? Не журіться, друже!
Хоч, може, ми і не побачим волі,
Але дитинка ся побачить, певне!..
Що скажеш ти на се, малий філософ?»
Дитинка ясно глянула на мене
Розумними, цікавими очима,
А мати шпарко мовила до мене:
«Мовчіть, нехай воно сього не чує!
Ви знаєте, дитиною я часто
Від матері покійної се чула:
Як виростеш, то будеш вільна, доню.
Вона казала се так весело і твердо,
Що я повірила в свою щасливу долю.
І вірила, аж поки не зросла…
Тепер моїй дитині се говорять…
Іди, іди, моє маленьке, грайся!»
Дитина знов до забавок вернулась,
Товаришка взяла шиття, я книжку,
Розмова наша більше не велася…
1895