Над лунною тропой звезда.
Она горит бессмертным светом.
И ты не станешь никогда
Присущим памяти заветом.
Ты не познаешь шорох трав,
В которых вечное крадется.
Змеей ли прыткой, и устав,
Присядешь у дороги. Вьется.
Как будто что-то средь стеблей,
И вороша трудов побеги,
Скользнет, там далее ручей,
Там недоступны взору бреги.
А тут вот пахари, взрывая
Податливую почву — пели.
Ища на небе признак рая,
Найдя, галдели: «неужели?».
Потом засеяли пшеницей.
Потом взросло, тянуче к солнцу.
Потом змея в стеблях. И ей
Нет дела до тебя. К лицу...
Поднес ладонь, там жили чувства.
И жизни линия — как молния.
Ты стал заложником искусства
Уметь безвкусить исто «я».
***
Светало, ты сидел и думал.
У той дороги нет конца.
Она о жизни. Но не знал
Как оторвать ладонь с лица.
Она приклеилась. И стон.
В ветрах что двигались — затишье.
И шорох будто в унисон.
Дорог не пройденных шитье.
Стежками, да стежками, даль
Встречала взор твой громом с неба.
И необъятна туга-печаль.
И колосится призрак хлеба...
***
Индрига встала средь полей.
Она была тебе как счастье.
Еще была как соловей.
А так же и, порой, — ненастье.
Ее пощечина как дым,
Как невозвратное на чувстве.
Что провалилось в душу, сам
Повинен ты в ее искусстве:
Пощечины лепить чуть что.
Она хотела быть любимой.
А ты ей сделал что ни то.
Ты взял ее, однажды, силой.
Потом она тебя, любя,
Как будто бы любя, послала.
И дня того уже не стало.
И у дороги сел, губя...
Выпячивая губы, нежно,
И думая о том, что бог,
Наверно дышит безмятежно
На небесах. А ты не смог.
Ну не сумел ей богом стать.
Такая невезуха, право.
И стать мужская, лика слава,
Все это... — к черту, твою мать!