вот и на нашем еврейском носу 5784 от сотворения мира.
шестьдесят третий рош ха-шана в жизни - там ведь тоже были не только дед морозы и снегурочки под гефилте фиш и ёлку, но и бабушки постили всегда после яблок в меду, гефилте фиш и лыках где-то в начале осени перед жидiвськими кучками.
постили и шептались с готеню.
чужие бабушки, не знавшие языка готеню, тоже постили, но в другие дни.
а ещё они красили яйца зачем-то совсем не тогда, когда мои бабушки мамам этих яиц наполняли животы мукой и черносливом.
чужие ещё пекли куличи для какого-то своего бога, которого в стране открытых форточек по уставам и капиталам вроде и не было.
у нас не было точно: у нас дома форточки закрывали, чтобы не простудить готеню, он снимал угол под бобе майсес где-то между хануке гелт и ой вей.
ветхий, незаметный, пахнувший эсик флейш, форшмаком и лэках. упорно молчавший на идиш даже с бабушкой олей/элкой и её сёстрами рахилей и шелей.
бабушка говорила, что он, сосценировал и поставил вейз этот мир, слепил адама с лилит, впоследствии улучшив и усложнив его хавой.
иногда, устав от моих вопросов бабушке, готеню убегал на гончарную, попробовать юх и гефилте фиш бабушки рухль и её сестры хыси, но всегда возвращался послушать рассказы бабушки оли о том, как он раздвигал моря, напускал саранчу и творил ради и для нас прочие фойле штык.
готеню бабушке не перечил и не исправлял. забыл, наверное, иначе почему молчит до сих пор…
бабушке я верил.
вовкиной бабушке, твердившей, что наш готеню совратил своими голубями их марию и у неё родился их иисус, которого мы убили, я не верил.
не могли мои бабушки никого убить. и мама не могла. и папа.
сосед куна тоже не мог, он с трудом ухаживал за своей голубятней под нашими и вовкиными окнами и никого не пытался ей совратить кроме чужих голубей.
говорят, что до нашей хрущёвки на ленина у готеню был красивый богатый дом в иерусалиме, но время и люди сделали своё: готеню оглох и ослеп.
десять потерянных колен, инквизиция, изгнания, погромы, шоа.
эйнсоф слихот.
котель - кусок стены, куда мы и прочий мир приходим поговорить с готеню – всё, что осталось от дома.
котель и слихот, танах и мы – всё, что осталось от готеню.
странное место котель, подавляющее собой даже меня, точно знающего, что готеню остался подслушивать майсы бабушки оли на кухне нашей старой хрущёвки в житомире.
странное место котель – шхина есть, а готеню нет.
может из-за дедушек он перестал говорить с нами?
из-за шоа?
может, просто нечего сказать.
хотя и раньше он нас не баловал.
мискен, ему ведь никак без нас.
без нас он просто папа того ёшки, который даже не сын нуна.
хотя и мы без него стали бы просто прочим миром.
тем, который предпочитает себя без нас.
и от готеню нас шлимазлов хочет удалить к папам ёшки и прочим аллахам, а мы не соглашаемся, даже сомневаясь в нём.
и я не соглашусь, хотя последний год добавил мне причин не верить.
но разве можно не верить бабушкам, даже к их идиш добавив свой иврит, но так и не услышав готеню?
даже после того, как он не услышал сказанные мной впервые теилим, разве можно бабушкам не верить?
он ведь не только в мезузе на дверном косяке, в камушках на могилах, не только в памяти детства, но и где-то глубоко-глубоко в каждом из нас в том заветном уголке, где лично я ему сдаю угол только потому, что без этого угла не будет ни готеню, ни нас.
с приближающейся шаной, идн.
а гут ёр.
ле-шана това тикатэву ве-тэхатэму