***
И волны к церкви, и церковь к небу,
и небо — к дальним огням затона.
Темнеет. Моросью. Мелким снегом.
Поют из церкви про мрак бездонный.
Синеет церковь. И тонет в хмари.
Уйдет по тропке звонарь печальный.
И выльет звёзды рука в тумане
на чернь реки и на пирс песчаный.
Всё происходит сейчас и с нами.
И то, что пели, и то, как жили,
и эта вечеря с именами,
что в книги бережно уложили.
По тропке спустишься — встретишь Лота,
и с ним рыбак неисповедимый,
что чинит днища подгнивших лодок,
как будто хочет уплыть в них в зиму...
***
Полнота совершенного дня
с тихим светом в заснеженных клёнах,
с синей церковью в дальних огнях,
в колокольные звоны влюблённых.
Звоны мерно плывут над рекой
и ложатся, вдыхая свободу —
на огонь над цветастой доской,
на крещенье, на встречу, на воду.
И прорублена к чёрной толпе
с Иоанновой кротостью странной,
осторожно целует купель
жгучий лёд по краям своей раны.
И убийца, насильник и вор
входят в реку с иконкой согретой.
И о чём-то ведут разговор.
...И уходят, крещёные светом...
***
...чьи рукописи всё-таки сожгли,
чей прах перекопали тракторами,
кто звёздами живыми не взошли
над неуничтожимыми мирами...
...оглохшие в осенней тишине,
на Святки занесённые снегами,
убитые на скошенной стерне,
босые ноги в росах обжигая...
те, кем не дышит тишь библиотек,
кто не успел взрастить из зёрен слово —
они придут? Ты знаешь? ...Сыплет снег.
Снег света. Снег причастья. Снег Покрова.
***
Когда бурю июль поднимает за Волгой
и река в крупных каплях о лодках хлопочет,
одинокая иволга в сумраке волглом
всё боится умолкнуть, не может, не хочет.
И зовёт и зовёт неизвестного бога,
чтобы мимо пронёс эту мглистую чашу,
чтоб в живое гнездо ещё пуха немного,
чтобы молния мимо и радуга краше.
Одинокая иволга всё позабыла,
что разбито гнездо, что разграблена чаща,
сумасшедшая иволга, та, что любила,
в мокрый сумрак кричит всё надрывней и чаще.
Кто ее остановит? И кто ей докажет,
что не он виноват в этой тьме и ненастье?
Докричится, сорвёт себе горлышко, ляжет
под шумящим дождём, потеряв своё счастье.
И старик на балконе с цигаркой недолгой
будет свет прикрывать от дождя неумело:
— Это иволга, иволга пела за Волгой.
Это иволга пела, это иволга пела.
***
По ночам шёпоток с третьей койки в палате
(доходяга, смирённый судьбой и постом):
"Нe рыдай Мене, Мати, не рыдай Мене, Мати"
про себя, в одеяло, чтоб не слышал никто.
Обнищавшие стены. Родня не приходит.
Никуда не спешит. Днями слушает птиц.
А один – о девицах, другой – об охоте,
третий – вовсе откинулся из заграниц.
Все с ним делятся: – Что ты скукожился? Хватит.
Апельсины, бананы – гуляй, не хочу.
Только каждую ночь: "Не рыдай Мене, Мати".
Что он просит – беспомощный, странный ворчун?
Чтобы мать там, где ныне, томилась не слишком,
чтобы с дальней роднёй не случилось беды,
чтобы вновь хоть во сне пробежаться мальчишкой
до озёрной, парной, заповедной воды.
Он здесь дома – в обшарпанной, голой палате.
Вот подлечат – и некуда будет идти.
– "Не рыдай Мене, Мати, не рыдай Мене, Мати".
– От рыданий твоих мне не легче, прости.
***
Из лжи, во лжи и ложью погоняя.
...Иконы превратились в зеркала.
В разбитой церкви стены полиняли.
...Вязь паутин в пустых полях легла.
От прошлых осеней — ни слова, ни движенья.
Стоять на берегу, глядеть, как льётся свет,
как тают ласточки в слезах Преображенья:
собрали скудный скарб, мелькнули — и привет...
Затих над речкой лепет их свирельный.
И солнце не разводит на песках
сиянья-августа густые акварели.
...Песок в руках, и время в сквозняках.
Спасибо, что дарил. Не взять в ладони
текучий воздух счастья твоего.
В раскрытом облаке кораблик птиц утонет.
Сомкнётся белый пух. И больше нет его.
Вино и праздники. Шумят, гремят посудой.
Две фразы вечные, как в пиджачке ключи.
И пропасть между слов: "не целовал Иудой"*,
..."но, как разбойник, ве..." ...Не лги. Молчи.
*«...не дам Тебе поцелуя, как Иуда, но как разбойник верую в Тебя...». («Вечери Твоея тайныя")
***
Вечно становишься, рвёшься, течёшь —
в капле упавшей и в космосе млечном.
Чертит художник нездешний чертёж.
Но растащили странички беспечно.
Только одна ты, собрав облака
в светлое русло безбрежной свободы —
в небе река и под небом река,
белые воды и синие воды.
Сонная мгла. И обрыв берегов.
Смытые фрески. Сожжённые годы.
Но сквозь живое пространство лугов
в небо растут твои млечные всходы.
Дали целуют, сливаются в свет,
с солнцем в ладонях и с осенью в лоне.
Им и не важно, мы есть или нет.
...Волга, татарники, церковь на склоне...
***
Ночная церковь шепчется в тиши,
что хлещет дождь, что страшно бури близкой,
что источились все карандаши
на ладаном пропахшие записки;
что батюшка забывчив стал и стар,
как схоронил жену, и пастве грустно,
и неискусно прячет перегар,
когда поёт о сущем неискусно.
И надо бы спасти, да кто здесь мы,
когда он, запечатан долгой болью,
в слезах бубнит и путает псалмы,
раздавленный, окутанный любовью?
Напишет молодой дьячок донос.
Отнимут паству. Сгинет во вселенной.
...Лишь тихий шёпот: "С глупых что за спрос?
Любовь неистребима и нетленна"...
***
Бабочка опустится в ладонь.
Солнце жаром выльется на плёс.
...Лодками заставленный затон.
И по лодкам мчится рыжий пёс.
Сделай сладким мой глоток вина
(был он небом, солнцем и лозой),
напои июлем допьяна,
золотой, небесной бирюзой.
У шмеля в цветке роскошен одр,
свежий хмель медовей всех пастил.
...Только то ли Павел, то ли Пётр
день убавил, с горки покатил.
Расширяя небо вдалеке,
уплывает лето в даль излук.
...Бабочка затихнет на руке,
поглядит — и выпорхнет из рук...
***
и я бегу к тому столу, который вечностью сожжён,
чтоб пить парное молоко и тёплый белый хлеб ломать.
и надо мной пылает свет, и проплывают миражом
отец и мать, отец и мать, отец и мать, отец и мать...
и этот сон на берегу, на безнадёжном берегу,
с которого нам не отплыть, где белый саван, бездны бязь.
и я бегу к тому столу, но никогда не добегу.
сгорела воздуха река, и чаша неба разошлась.
не вкусен хлеб, не сладок дым; и, позаброшен и ничей,
из детства вася-дурачок в лапту играет на углу.
кому-нибудь (слепым, глухим) — отдай дыхание свечей,
огонь взметающих свечей к тому столу, к тому столу...
***
Ну что, моя радость, всё было прекрасно.
Не плачь, моя радость — почти что волшебно.
Снопов листопадных развязаны прясла.
Рябина пылает матроной блаженной.
Не скажется в праздниках осени сырость.
Помчались по Камам, по Волгам-Узолам
к пьянчужкам-Тряпичкиным тыщи рассыльных
в златых, изумрудных, багряных камзолах.
Расскажут, распишут, что ты совершенство,
что руки ломаешь в печали напрасной,
что всё в этой осени было волшебно.
Почти что бессмертно. Почти что прекрасно.
ПАСХА
Ели шапки снеговые съели,
вспухли влагой застругов холмы,
и скребут последние метели
содранные скатерти зимы.
...И никто не умер. Все, как птицы,
копошатся в солнечном саду,
разгребая старые криницы,
радостно скользя на тонком льду...
Ты кричишь — тебя никто не слышит.
Только ёлки держат за рукав.
Только воздух вешней синью дышит,
и сквозь лёд пульсирует река.
...И никто не умер. Веруй, если
дал синицам крошек в январе.
Все вернулись. Вот они. Воскресли.
Смотрят в небо. Пасха на дворе.
***
Как ласточка-ночь, утопающая в снегах,
что мчалась поспешно, безумна и неосторожна,
что не принесла ни свободы, ни свитков в руках,
что только кружила, кружила над тающей бездной творожной.
Как ласточка-жизнь, заплутавшая в дальних краях
и всё растерявшая — явки, напевы, пароли;
твердящая всем почтальонам: "Не я в этих письмах, не я",
"Не мне эта пьеса, не мною расписаны роли".
И вспомню — забыть не смогу, и вернуть и спасти не смогу:
плывущий, мерцающий воздух в живой пелене журавлиной,
летящий, летящий на свет на другом берегу,
томящий, как ветер, гортанной своей окариной.
***
Пьёт плохое вино. Забинтован треножник.
Был когда-то в фаворе. А, может, и врёт.
Беспредельный, пылающий свет подорожников
нарисует — сотрёт, нарисует — сотрёт.
Режут кольца морщин. Счастье лживо и ложно,
счастье вечно зудит про бабло и тряпьё.
Что за прихоти бездаря — свет подорожников?
Нарисует — сотрёт, нарисует — сотрёт.
Он уйдёт в снегопад, напившись безбожно.
Как всегда одинок, не продав ничего.
Но останется в воздухе свет подорожников.
И прозрачная кисть дорисует его...
***
...Где волчица-осень бежит, ощерясь,
по унылой пустоши бездорожья,
палых листьев отблеск, дыханье, шелест
загребая лапами осторожно.
Роще стали в тягость её касанья,
в дорогих лохмотьях глядится в лужи.
Не попишешь — пусто под небесами.
Весь багрец и золото съела стужа.
И волчица-осень бежит, дичая
по ночным полям — там, где снегу литься.
...Словно в старом сердце одни печали.
И лишь ждёт разлуки, чтоб с ними слиться...
***
С мандельштамовской Федрой-Россией,
с необъятными, необъяснимыми
островами дворовых и ссыльных,
с повестями, по кельям хранимыми,
с вечным Клавдием за занавеской,
с пьяным Гамлетом, с грязными иглами,
с горьким взглядом свинцового блеска,
пока детки из дома не выгнали,
всюду, всюду — в молчанье, в томленье —
эта вьюга с шагами саженными,
упоенье твоё, ослепленье,
нищета твоя вечно блаженная.
По дороге трясясь несчастливой,
вдруг очнёшься в далёкой провинции,
где вдоль пруда — священные ивы,
и таблички навечно привинчены...
где закат за лучинником тонет,
прославляя шикарное времечко,
и долдонит, долдонит, долдонит
петушок в бестолковое темечко...
***
Отдаю в твои руки слова.
Возвращаешь их мне снегопадом,
одиночеством спящей реки,
над которой борей поутих.
И октябрь уже отколдовал.
И ноябрь листопадом отпадал.
Быстро красные ветры с руки
сдули легкую грусть паутин.
Кто-нибудь обязательно ждёт
пышногрудого мягкого снега.
Иней лиственницам на подол
щедро сыплет своё серебро.
Постоим под хрустальным дождём,
под искрящим дождём-оберегом.
И не важно, что всё подо льдом —
...там травинки затихли хитро:
там пылает июльский костёр,
там туманы в итильских глубинах.
Там вдыхает, зардевашись, заря
пьяный обморок скошенных трав.
Воздух мятой, как мёдом, натёрт
и пыланье в глазах голубиных.
И луга васильками сорят
на скрипучий настил переправ...
***
Душа моя, душа моя, что спишь?
Окрасил окна вечер неизбывный.
Но эта тишь пристанища и тишь
весны — даны на миг тебе, наивной.
Не ведала. Блудницей божьих ног
не отирала мирром со слезами.
Ждала. Спала. ...Не пустят на порог.
И не сотрут безумных предсказаний.
Затапливая в воздухе печаль,
луна в берёзах льётся осторожно.
Пылает Благовещенья свеча
над тишиной и мглою бездорожья.
Душа моя, прости, моя душа,
что не прочёл посланий вербных ворох,
и, заповедным воздухом дыша,
держал тебя в фальшивых разговорах.
Всё потерявший, веру не храня,
бездумно живший, зло и беззаконно,
без прав спастись, без света над иконой,
один в ночи. ...Но не оставь меня...