И пошли поезда -
кто-то в чате открыл сообщенье -
громыхнули года
и дождями пролилось прощенье;
солнце, плавя края,
в мокрых ветках упруго качнулось...
Добрый вечер, моя
в бедном платье озябшая юность.
На каком языке
ты мне весело что-то сказала?
Без вещей, налегке,
так звонки переклички вокзала...
Дай ладошку свою
с перекрестками линий напрасных.
Боже мой, я забыл,
сероглазая, как ты прекрасна!
Я забыл этот взгляд
к холодам застекленных балконов
на жиганистый ряд
обступивших сады терриконов,
на ставков череду,
переполненных темной водою...
Как в бреду, я бреду
с тополиной толпой за тобою.
Тихой радостью вброд,
мимо поля из роз, мимо, мимо -
в серый дом, где живет
то, что, все-таки, неповторимо...
Вот ступенька в подъезд
и наверх два пролета в безбрежность...
Этот странный приезд
растревожил забытую нежность.
Снежной нежности пух
в круглом свете фонарном кружится,
суматошный петух
на алтарь под ножи
не ложится;
на втором этаже,
за стеклом,
в неокрашеной раме,
натюрморт из уже
мертвых кактусов в палевой гамме.
Нет, все было не зря,
и навеки не надо прощаться.
Это только сейчас я не в праве
с тобой оставаться.
Скоро мы, может быть,
в костерке у струящейся Леты,
будем сны ворошить
золотой хворостинкой кометы.
Динозавром трубя,
поезда уползают в тоннели,
выходя из себя
от тоски первобытной, метели
пожирают луну.
Но ведь звезды
лишь ярче в безлунность.
Ты молись иногда за меня,
моя чистая юность.