Наш дом уже сносят, а мы всё ещё в нём живём,
и в жёлобе связка щербатых ключей, как всегда,
и вечером старую стелем худую солому,
но окон уже не открыть - вместо них пустота.
И птицы ещё залетают, но множатся наши утраты;
потоки дождя собираем в разъятые чрева горнят,
и что-то хотим подлатать и подрисовать, но
всё ниже и ниже становится тёмный фасад.
И всё бродим тут, стороною минуя завалы и щели,
И чай согревая, балакаем про переезд,
а лозы не сохнут, и крыльями машут деревья,
но птицы проносятся мимо, уже не свивая в них гнёзд.
И в эту непрочную, тёмную, зыбкую зону
ворвутся вот-вот позабытые вопли сурмы;
и ты всё стоишь, замерев на обломке балкона,
а снизу зовут уже, хлопая гулко дверьми.
И в небе, таком старом небе, и тесном, и бледном,
обломками лёгкими света развеемся мы —
салютом, взрывчатка, ударь в рёбра бывшего дома!
Хоть вечные будут дома высоки и белы.
Горнятко - горшочек.
Наш дім уже зносять, а ми ще живемо у ньому,
ховаємо в ринву щербаті ключі, мов колись,
і стелимо на ніч худу споконвічну солому,
та вікон уже не відчиниш — вони розтеклись.
Ще птиці бувають у нас, але множаться втрати;
збираєм дощівку в роззявлені нутра горнят
і хочемо щось підлатати і підмалювати,
Та — поверх за поверхом — нижчає темний фасад.
Ще ходимо тут, оминаючи шпари й завали,
І гріємо чай, і говоримо про переїзд,
а лози не сохнуть, і крила дерев дотривали,
та птиці минають, уже не звиваючи гнізд.
І в цю аварійну, хистку й неосвітлену зону
от-от увірветься забуте волання сурми;
і ти ще стоїш на ламкій половині балкону,
а знизу вже кличуть і гупають лунко дверми.
У небі, такому старому, тісному, блідому,
легкими уламками світла розвіємось ми —
салют, вибухівко, у ребрах колишнього дому!
Хоч будуть великі, і білі, і вічні доми.