Кому есть дело до меня?..
***
Кому есть дело до меня,
до сердца моего,
когда забвенья полынья
поглотит и его?
Вон где-то вижу домик мой,
и мама из окна
устала звать меня домой,
но я ей не видна.
Я здесь! – машу я ей в ответ,
мне просто много лет...
Кричу, кричу – а звука нет.
И мамы больше нет...
Мне хочется вернуться в дом –
я дверь не заперла,
но вспоминаю я с трудом,
что тоже умерла.
Но как же – вот он, свет в окне,
забыла погасить.
И чайник выкипел на дне,
уставший голосить.
Чур-чур, я в домике, друзья,
за вас мой первый тост!
Теперь меня уже нельзя
на холод, на погост.
Кто за чертою – тот спасён…
Но чёрт, за столько лет
тот домик уж давно снесён,
друзей простыл и след.
А ты – не просто человек,
растаявший вдали,
ты – свет из-под прикрытых век
и повод для любви.
Ты просто голос, тень и дух,
напиток ледяной,
и сладко думать мне о двух,
пожизненно одной.
***
Время, где молоды мы и глупы,
где не разлепим жаркие губы,
где до полночи стоим в подъезде,
время, где всюду с тобою вместе…
Губы остыли, мы постарели,
наши сердца давно отгорели,
нет давно уж того подъезда,
и под ногами зияет бездна.
Как ты теперь от меня далече…
Время не лечит, оно калечит.
И в твоём доме взамен окошек
чёрные дыры, как от бомбёжек.
А когда-то я здесь, бывало,
каждый день у тебя бывала.
Ты мне скажешь: «Не надо… Люди ж…
Ещё встретишь… ещё полюбишь...»
Да, я встретила, полюбила.
Но тебя в себе не убила.
Не забыла я тех окошек...
В небе светится лунный грошик.
Время оно глупо и юно,
но в тебя с высоты не плюну.
Помашу лишь рукой из бездны
перед тем, как совсем исчезну.
***
Как дракон стережёт сокровище,
так я стерегу своё горе,
воспоминаньями прошлого
терзая душу до крови.
Но ничего из этого
горя не уступлю.
Скажете, больше нет его?
А я всё равно люблю.
***
Тайник, где жалкие игрушки –
воспоминанья и мечты.
Откроешь – выползут зверушки
и все узнают, кто есть ты.
Твои обиды, быт и беды
покажут будущий финал.
И сам узнаешь о себе ты
такое, что ещё не знал.
***
Ещё один день, превращённый в стих,
перебрался в тень, постепенно стих...
А я вспоминаю на склоне дня –
чем был сегодня он для меня?
Листаю страницы его досье...
Чьи его лица придут во сне?
Чей запомнился жест и взгляд?
Чьи слова до сих пор болят?
Что он в душу мою принёс –
сколько смеха и сколько слёз?
Перемелят всё жернова…
Слава богу, ещё жива.
Зёрна радости все склюю.
Склею, выблюю, полюблю.
***
Снова эта тоска
и никого вокруг….
Стиснуть её в тисках
самых любимых рук...
Где-то бьёт молоток –
помни, жизнь не сладка...
Воздуху бы глоток –
звёздного холодка.
А тепло истекло...
Биться опять в тоске
бабочкою в стекло,
жилкою на виске.
Палубы бы морской...
Пальцы бы на виски…
Мы никогда с тоской
не были так близки.
***
Утренние слова
проклёвываются едва
сквозь скорлупу ночей
в солнечный свет очей.
Утренние слова
мы говорим сперва,
до надетых одежд…
это слова надежд.
А дневные – потом,
когда покидаем дом.
Школа, НИИ, завод…
Это слова забот.
Впопыхах, на ходу –
о делах, про еду,
всё успеть, всё купить,
в суете утопить…
Вечерние – медленные, усталые,
о том, какою была и стала я.
Когда ещё теплится, но уже смеркнется,
я говорю эти реплики зеркальцу.
Вот и ещё один день изувечен.
Ах, вечер, вечер, ты так невечен…
Ночные слова говорятся в подушку
и чудится шёпот в ответ…
Ночные слова воздушны.
Смерти нет.
Любая истина прописная
им узка.
Они не знают
нашего языка.
Ветер занавеску колышет.
Ближе… Нас никто не услышит.
Моя молитва, исповедь, бред.
Мой секрет.
Быт уступает место
для бытия.
Я – из этого теста.
Это я.
Ночные слова как цветы…
Это ты.
Я шепчусь, кружусь с ними в танце я...
Но днём необходима дистанция.
Утром они уходят, маня,
меняясь в лице.
И прячутся в конце дня.
В самом конце.
***
Я никогда не постарею,
поскольку в прошлом что ни день.
Там в лучшей жизненной поре я,
а здесь моя осталась тень.
Там я порхаю словно птица,
танцую с принцем на балу,
чтоб ровно в полночь превратиться
в свою остывшую золу.
А утром прошлое покличет –
и я – туда, в сиянье дня...
В немолодом моём обличье
вы не застанете меня.
Перекличка с классиками 2
***
Бабочки, летящие на свет…
Почему, зачем, никто не знает.
Но порой мне кажется: ответ
где-то прямо в воздухе витает.
Светом или бабочкою быть?
Духом иль безделицею бренной?
Но когда случается любить –
ты и то и то одновременно.
Жизнь и смерть уже в тебе самом.
Всё поймёшь на собственной лишь шкуре.
То свечу я золотописьмом,
то лечу на свечку, крылышкуя.
***
Истомившимися по ласке губами
тысячью поцелуев покрою
умную морду трамвая.
В. Маяковский
У трамвая не морда – лицо,
я сегодня заметила это.
И как будто на нём рубцом
поцелуи горят поэта.
Он далёк был от этих тем,
заблуждался, срывался в бездну,
пока не был оплакан тем,
кто любил, навсегда исчезнув.
С той поры уже минул век,
снег идёт, дожди омывают,
но не смыть поцелуев тех,
и трамвай их не забывает.
Стал нежней его перезвон
и в лицо превратилась морда...
А история та как сон
в его памяти всё не стёрта.
Что там было между людьми? –
в проводах гудит внутривенно.
И томится он по любви
человеческой, незабвенной…
***
Над землёй нависающий лунный крюк –
не его ли искала Марина,
что хранима была поцелуями вьюг,
нелюбовью смертельно ранима.
Ах, как нота чиста и как голос высок,
только ей это не пригодится.
Стала рыбой, что выброшена на песок,
а ведь жизнь начинала как птица.
Как хотела она умереть на заре –
и на утренней, и на вечерней…
Только жизнь прозаичней, чем строчек амбре,
ядовитей, зловонней, пещерней.
Рыба жарила рыбу – полакомься, сын,
пока годы не съели лихие,
а душа, словно птица, рванувшая в синь,
оказалась в родимой стихии.
***
Я бросаю монетки в воду, чтоб кто-то запнулся
и не умер сегодня, и снова к любимым вернулся.
Я монеткам верю, они так похожи на слёзы,
а когда покатились – на маленькие колёса.
Я бросаю монетки, чтоб мы навек не прощались,
чтоб домой возвращались, к самим себе возвращались.
Чтоб на них гадали, чтоб их подавали, но чтоб вовеки
их бы людям потом не клали на мёртвые веки.
А Бальмонт говорил Марине: «Я принёс монету».
А их цифр он знать не хотел, словно их и нету.
Та монета восходит в небе в сиянье медном –
утешеньем влюблённым всем, одиноким, бедным.
Чтобы к ней потянулись руками и вдруг проснулись
все, кто стали как камень, ушли и к нам не вернулись.
***
Вместо того, что надо, только лень,
я жизнь свою балую и сладчу
тем, что порою проживаю день
по принципу «не надо, но хочу».
И счастлива бываю вдрабадан
души непослушанием ума,
как стрекоза, плясавшая канкан,
не думавшая, что придёт зима.
Стрекозы, пусть хотя бы краткий миг,
счастливей, чем трудяги муравьи,
поскольку те вдали от звёзд и книг
и ничего не знают о любви.
Кто знает, что грядущий день несёт?
Куда взнесёт судьбы девятый вал?
Пусть вьюгой, как у Блока, занесёт,
я буду думать – Бог поцеловал.
А может, и не Бог, а юный принц,
чей поцелуй пробудит ото сна.
Под взмах ресниц, под щебетанье птиц
ворвётся в мир бездельница весна.
Как сладко с ней опять баклуши бить, –
зануда муравейник, отвяжись! –
легко, как делать нечего любить,
творя и вытанцовывая жизнь.
Жизнь – театр…
***
Жизнь – театр… всё роково.
Всё растёт из такого сора!
Что играем мы? Для кого?
Я не вижу здесь режиссёра.
Может быть, его вовсе нет,
и играем мы что придётся.
Ну, а зритель глядит в лорнет
и на эту муру ведётся.
Ну а зритель кто? Кто судья?
Кто решает судьбу спектакля
и, за каждым шажком следя,
понимает, про то ли, так ли?..
Пусть игра та не стоит свеч,
но нельзя из неё нам выйти,
чтобы в сердце любовь сберечь,
чтоб родства не порвались нити.
Чтобы мир не погряз в беде,
и ружьё, что висит на стенке,
не стреляло больше нигде,
не томился герой в застенке.
Мы на сцене, и эту бредь,
этот ад нужно сделать раем.
Мы играем, забив на смерть
и забыв, что мы не играем.
Жена Чайковского
Её любовь, как у Татьяны,
была наивна и тепла.
Но богом притворился дьявол
и душу сталкивали в яму
чужие потные тела.
Её любовь как у ребёнка
была невинна и чиста.
Но эта чёрная воронка
и осыпавшаяся кромка
тянули в гиблые места.
Рубашку нежно вышивала,
как в сказке лебедю сестра,
и только этим выживала,
но пустоту в руках сжимала
и грелась пеплом от костра.
А тот, кумир, маэстро, гений,
что не влюблялся отродясь,
он поступил не как Евгений,
и от церковных песнопений
швырнул живую душу в грязь.
Над ней рыдало пианино
и в горле застывал комок...
Татьяна, Тоня, Антонина,
какая горькая судьбина,
о, как он мог! О, как он мог!..
***
Я, увы, не имею права,
а не то бы была горда, –
я ввела бы другие графы
в устаревшие паспорта.
Например, под каким девизом
рос, что был тебе как пример,
кто был в сердце твоём прописан,
есть ли крылья, каков размер.
Цвет какой, сериал любимый,
сколько можешь готовить блюд,
перед кем прогибаешь спину,
сколько раз говорил «люблю»?
Вот примерно те же вопросы
задавал и Маленький принц,
что умел обращаться с розой,
отличать её от сестриц...
Что скупые слова анкеты –
«не имею, не состою», –
в них не видно, витаешь где ты,
и стоишь ли ты на краю.
И какое главное кредо,
и словарный каков запас,
и кого и когда ты предал,
и кого ты, быть может, спас...
Вот такой бы всем сделать паспорт...
И тогда, прочитав, любой
получил бы картину маслом,
что за личность перед тобой.
***
Одухотворённейшее тело –
деревца, что тянется обнять, –
как оно махало и летело...
Это танец, что нам не понять.
Где такие есть ещё балеты?
Жесты, мизансцены как в кино.
Листья с неба – будто бы билеты
в край, где ждут любимые давно.
Лес деревьев для меня как Мекка.
Кажется, что мы одних кровей.
Хочется обнять как человека
и зарыться в волосы ветвей.
Эта тяга в нас жива издревле –
если нет любимых рук и глаз –
обнимать прохожие деревья,
чем-то так похожие на нас.
Содружество листьев, травинок...
***
Содружество листьев, травинок,
дождинок, снежинок, лучей, –
как будто всемирных кровинок,
где нет разделенья, кто чей.
Где все обнимают друг дружку
и всех принимают, любя,
для сердца живую игрушку
из тел своих светлых лепя.
О как же мы все одиноки,
души закрывая окно,
без этих частичек двуногих,
с которыми стали б одно.
Как лес в золотистом уборе,
как звёздного неба огни,
как волны, соткавшие море,
о как они все не одни!
Без всяких азов и прелюдий,
как звери, дитёныш и мать,
на клеточном уровне люди
должны это всё понимать.
Откуда мы, с кем мы и кто мы,
почуя ещё отродясь,
с великим, что проще простого,
единую смертную связь.
***
Сегодня день без строчки. Обесточка.
Каштан, печально голову склоня,
не проронил сегодня ни листочка.
Обиделся, быть может, на меня?
Не пишется мне без его подсказки,
его подкраски, тонкого резца,
каштановой его несмелой ласки,
когда листва касается лица.
Вчера читала вечером Катулла,
а он, не замечаемый, поник,
что на него ни разу не взглянула…
Прости, каштан, ты лучше всяких книг!
Сегодня на тебя вовсю глядела
и понимала с полушепотка
всё, что летело, пело, шелестело…
и прочитала два твоих листка.
***
Дождь налетел, охолоня,
окрасив всё лиловым светом.
И небо было за меня…
И кто-то плакал обо мне там.
Дождь вырвался как из тюрьмы,
раздвинув облачную клетку,
и зазвучало: до, ре, ми…
Поплачься, дождь, в мою жилетку.
Пусть непокрыта голова,
подумаешь, промокло платье.
Лишь не ржавели бы слова,
не охладело бы объятье.
Течёт небесная вода
и капли прыгают по лужам.
И верится, что я всегда
тебе нужна, как ты мне нужен.
Из облачных струится век
благословенная прохлада…
Мой дождь! Мой Бог! Мой человек!
Ну что ещё от жизни надо?..
***
Влюблённые немного глуповаты
в своей бескомпромиссности слепой.
Мы все друг перед другом виноваты.
Не виноваты мы перед собой.
У каждого есть слабые местечки,
словечки, что придутся по нутру.
И дерево целую я в сердечки,
трепещущие робко на ветру.
Что может быть прекраснее поживы –
бесстрашия перед календарём?
Любите нас, пока ещё мы живы,
и мы тогда, быть может, не умрём.
Пять четверостиший
***
А люди с умами, сердцами машин
добьются успеха, достигнут вершин.
Казалось, весь мир тогда будет у ног...
Но как ты там будешь, увы, одинок!
***
Ничто не остаётся без последствий.
Брось камень в пруд – и всё изменено.
И бабочка, раздавленная в детстве,
однажды постучится к нам в окно.
***
Предчувствие бывает лишь недобрым,
как гул грозы, как холодок по рёбрам,
как знак запрета на глухой дороге,
как силуэт, застывший на пороге.
***
Мои стихи вросли в меня,
они как кровь бегут по жилам,
плоть обнажив средь бела дня,
мешок души пронзая шилом.
***
Одно лишь не могу понять я –
как жить без этой чепухи.
Моё любимое занятье –
жизнь оборачивать в стихи.