Константин Бальмонт статья
Русский язык
(Воля как основа творчества)
Из всех слов могучего и первородного русского языка,
полногласного, кроткого и грозного, бросающего звуки взрывным водопадом, журчащего неуловимым ручейком, исполненного говоров дремучего леса, шуршащего степными ковылями, поющего ветром, что носится и мечется и уманивает сердце далеко за степь, пересветно сияющего серебряными разливами полноводных рек, втекающих в синее море, - из всех несосчитанных самоцветов этой неисчерпаемой сокровищницы, языка живого, сотворённого и, однако же, без устали творящего, больше всего я люблю слово - воля.
Так было в детстве, так и теперь. Это слово самое дорогое и всеобъемлющее.
Уже один его внешний лик пленителен. Веющее в долгое, как зов далёкого хора, о, ласкающее л, в мягкости твердое утверждающее я. А смысл этого слова - двойной, как сокровища в старинном ларце, в котором два дна. Воля есть воля- хотение, и воля есть воля-свобода. В таком ларце легко устраняется разделяющая преграда двойного дна, и сокровища соединяются, взаимно обогащаясь переливаниями светов. Один смысл слова воля, в самом простом, изначальном словоупотреблении, светит другому смыслу, в меру отягощает содержательностью и значительностью его живую существенность.
<...> Говоря - воля, русская речь вполне отдаёт себе отчет что и воля-свобода и воля-хотение два талисмана беспредельно желанные но неизбежно нуждающиеся в точно определенных пределах - будь то строгий устав правильно обоснованной жизни или же великий искус и подвиг личного внутреннего самоограничения. И русская няня ласково скажет детям: "Ишь расшалились. Вольница. Спать пора". А русский народ, кроме того, звал вольницей всех уходивших к волжскому раздолью от московской тесноты. И зовёт вольницей разгулявшихся весельчаков. И зовет вольницей разбойников. А ярославец, сказавши - вольный, разумеет - леший. Что же касается этого изумрудного самодура лесов, любящего кружить прямолинейных людей, о нём существует народное слово, являющееся обворожительным и красноречивым противоречием: "Леший нем, но голосист".
Художественное противоречие, восхищающее вкус верный и изысканный, вовсе не есть противоречие, но особенный путь души достигать красоты. Когда ребёнок, захваченный глубоким чувством, лепечет своей матери: "Я люблю тебя больше всех на свете", а отец, услыхав его лепет, спросит: "А меня?"- ребенок, не колеблясь ответит: "И тебя больше всех на свете". Эти божески-верные слова покажутся противоречием лишь тому, кто тусклыми своими глазами не умеет читать слова человеческие и божеские. Пока мы говорим и рассуждаем о воле, вокруг этого слова ткётся мгла жути. Но марево исчезает сразу, когда смелый скажет: "Волей свершаются подвиги", когда мудрец скажет: "Мир как воля", когда няня скажет ребёнку: "Солнышко светит. Пойдём-ка на волю!", когда ребёнок, радуясь весне и проникаясь мудростью, наклонной к щедрости, выпустит из клетки на волю своего любимого щеглёнка, а поздней, сознав эту высокую радость освобождения, роднящую ребенка с великим итальянцем, обнявшим все стихи мира, будет читать с восторгом в детской книжке западающие навсегда в память стихи:
Вчера я растворил темницу
Воздушной пленницы моей:
Я рощам возвратил певицу,
Я возвратил свободу ей.
Она исчезла, утопая
В сиянье голубого дня,
И так запела, улетая,
Как бы молилась за меня.
(Туманский)
Улетела в небо или в лес. Туда, где правит леший, а леший нем, но голосист. Немота, которая имеет голос, молчание - говорящее, безмолвие - исполненное красноречия. Русский народ так определил лес, что в этом определении есть и указание на основную тайну мира. Немой мир ищет голоса, и веяньем ветра, плеском волн, перекличкой птиц, жужжанием жуков, рёвом зверя, шорохом листьев, шепотом травинок, разрывающим всё небо гимном грома, даёт своей внутренней ищущей воле вырваться на волю. Раскроем забытую книгу забытого великого русского писателя, которого теперь не читает почти никто и слава которого, в сознательные десятилетия русской жизни, всегда была затенена славами других наших великих писателей. Я говорю о любимце моего детства, вновь ставшем моим любимцем теперь, Сергее Тимофеевиче Аксакове.
Konstantin Balmont article
Russian language
(Will as the basis of creativity)
From all the words of the mighty and original Russian language,
full-voiced, meek and menacing, throwing sounds with an explosive waterfall, murmuring with an elusive stream, full of the dialects of the dense forest, rustling with steppe grasshoppers, singing with the wind that rushes and rushes and lures the heart far beyond the steppe, shining with silver floods of full-flowing rivers, flowing into the blue sea - of all the uncounted gems of this inexhaustible treasury,
the language of a living, created and, nevertheless, tirelessly creating, most of all I love the word - will.
So it was in childhood, and so it is now. This word is the most precious and comprehensive.
His external face alone is captivating. Blowing in a long, like the call of a distant chorus, oh, caressing l, in the softness of a firm affirming self. And the meaning of this word is double, like treasures in an old casket with two bottoms. Will is will-willing, and will is will-freedom. In such a casket, the dividing barrier of the double bottom is easily eliminated, and the treasures are connected, mutually enriching with the transfusions of lights. One meaning of the word will, in its simplest, original usage, shines on another meaning, moderately burdens its living essence with content and significance.
<...> Speaking - will, the Russian speech is fully aware that both will-freedom and will-will are two talismans infinitely desirable but inevitably in need of precisely defined limits - whether it is a strict charter of a properly grounded life or a great temptation and feat of personal inner self-restraint. And the Russian nanny will kindly tell the children: "Look, they've been naughty. A free woman. It's time to go to bed." And the Russian people, in addition, called all those who went to the Volga expanse from the Moscow tightness a freeman. And calls the free-spirited merry-makers. And he calls the robbers a free woman. And Yaroslavets, having said - free, means - a goblin. As for this emerald tyrant of the forests, who loves to circle straightforward people, there is a folk word about him, which is a charming and eloquent contradiction: "The Devil is mute, but vociferous."
An artistic contradiction that delights a faithful and refined taste is not a contradiction at all, but a special way of the soul to achieve beauty.When a child, captured by a deep feeling, babbles to his mother: "I love you more than anyone in the world," and the father, hearing his babble, will ask: "And me?"- the child will not hesitate to answer: "And you more than anyone else in the world." These divine-true words will seem a contradiction only to those who, with their dim eyes, cannot read human and divine words. While we talk and talk about the will, a haze of horror is woven around this word. But the haze disappears immediately when the brave says: "Feats are accomplished by will", when the wise man says: "The world is like will", when the nanny says to the child: "The sun is shining. Let's go to freedom!", when the child, rejoicing in spring and imbued with wisdom inclined to generosity, releases his beloved goldfinch from the cage, and later, realizing this high joy of liberation, which unites the child with the great Italian, who embraced all the poems of the world, will read with delight in a children's book, forever sinking into memory poems:
Yesterday I dissolved the prison
of my Aerial captive:
I returned the singer to the groves,
I gave her back her freedom.
She disappeared, drowning
In the glow of a blue day,
And so she sang, flying away,
As if she was praying for me.
(Tumansky)
Flew into the sky or into the forest. Where the goblin rules, and the goblin is mute, but vociferous. The silence that has a voice, the silence that speaks, the silence that is full of eloquence. The Russian people defined the forest in such a way that in this definition there is also an indication of the main secret of the world. The mute world is looking for voices, and with the wind blowing, the splashing of waves, the roll call of birds, the buzzing of beetles, the roar of an animal, the rustle of leaves, the whisper of blades of grass, the hymn of thunder tearing the whole sky, gives its inner searching will to break free. Russian Russian writer, whom almost no one reads now and whose fame, in the conscious decades of Russian life, has always been overshadowed by the glories of our other great writers. I'm talking about the favorite of my childhood, who has become my favorite again now, Sergey Timofeevich Aksakov.
<...>