Финалисты ЗП об Алтае-Проза

Финалисты ЗП об Алтае-Проза
Алексей Фандюхин
 Финалисты «Золотым пером об Алтае» - Проза.
2. Сергей Гусев Кемерово
6. Сергей Дорохин Подмосковье
9. Иван Кривобоков г. Бийск
10. Андрей Эйсмонт г. Бийск
15. Зенцова Анна с. Петербург
26. Владимир Черданцев г. Хабаровск

2. Чудовище (глава повести)


   Наконец – то зима! Как надоела эта слякоть, нудный моросящий дождь, ветер, завывающий в трубе. В ночь выпал снег, закрыв грязь толстым покрывалом.
Проснувшись, Степан выглянул в окно и обрадовался – можно отправляться в тайгу, на свой участок, закрепленный за ним, как за охотником – профессионалом.   Участок был богат соболями и белками, лосями и медведями, а пернатой дичи было видимо – невидимо на реденьких озерцах посредине пихт и елей, по берегам небольшой реки.  Ежегодно Степан перевыполнял свой личный план, тянувший план всей артели. За это давали солидные премиальные, а однажды на правлении охотничьего хозяйства было вынесено решение о награждении его охотничьим карабином.
   Радости не было предела: сбылась мечта - иметь нарезное оружие! Вообще – то, охотникам выдавали государственные карабины, но такие старые и разболтанные, что попасть в дичь с большого расстояния было большой проблемой. А здесь – новье! Степан каждый день доставал из чехла оружие, разговаривал с ним, как с человеком, гладил, разбирал и смазывал, с любовью помещал обратно в чехол и ставил в изголовье кровати. И не дай Бог, что бы кто - то к нему прикоснулся! Наказ был строгим!
   Плотно позавтракав, Степан закинул за плечи приготовленный загодя рюкзак с продовольствием, карабин, поцеловал жену, надев широкие охотничьи лыжи, свистнул охотничьей собаке Найде, и, не оглядываясь, пошел знакомой дорогой на зимовье. Путь предстоял трудный, далекий, почти двадцать верст, вдоль по берегу реки, а потом по бурелому к охотничьим угодьям.
   Добрался до избушки почти под вечер, смертельно устав и взмокнув. Открыл пудовый замок на двери, обитой толстым оцинкованным листом железа, вошел внутрь. За лето здесь основательно похозяйствовали вездесущие мыши, усыпав мелким пометом стол, лежанку, полки для продуктов. Растопив печурку – буржуйку, переоделся в сухое, развесил влажную одежду для просушки, и принялся за уборку. Лайка, нанюхавшись пыли, непрерывно чихала. Степан, пожалел собаку, и выпустил ее за дверь. Найда весело помчалась, оглашая звонким лаем тайгу.
— Ишь ты, забесилась, застоялась, — с любовью подумал он, — ничо, начнем охоту, быстро жирок веселья сойдет!
   Разложив в банки и металлические сетки продукты, Степан взял лопату, карабин, небольшое ведерко, и пошел чистить родник, бьющий метрах в двадцати от избушки. Почистив, дождался, когда он наполнится, и осядет муть, с удовольствием напился ароматной ледяной водицы.
— Надо бы натаскать во флягу, — подумал он, — ладно, завтра натаскаю!
   Начерпав кружкой из ямки родника полведра, пошел назад. Становище Степан сделал давно, пригласив сельских мастеров. Добротное было помещение – из толстых, полуметрового диаметра бревен лиственницы, одной стороной была вкопана в яр, вторая, со стороны двери, открывавшейся внутрь, укреплена скобами, через каждое второе бревно. Крыша – из наката таких же бревен, скрепленных скобами, покрыта толстой корой березы, лиственницы и кедра.
Дверь – на кованых, мощных петлях, все делалось в целях защиты от медведей. Не раз, приходя осенью, видел на бревнах следы медвежьих когтей, но взломать избушку они не смогли. Осенью быстро кончается световой день, Степан, закончив уборку, вышел, посвистев, окликнул Найду. Прибежала проказница быстро, словно ждала сигнала: пора ужинать!
   Зашли внутрь, охотник зажег старенькую керосиновую лампу, достал съестные припасы: кусок отварного мяса, шмат сала, хлеб, лук. Отхватил большим охотничьим ножом добрый ломоть, и бросил лайке. Найда схватила мясо на лету, в два жевка управилась с ним. Проглотив, села и просяще уставилась на хозяина, разметая хвостом соринки на земляном полу.
— Хватит, моя хорошая, ишь, привыкла к обжорству, так и зайца не догонишь, дыхалки не хватит, — пожурил ее Степан. Пожалев, отрезал ломоть хлеба, бросил. Найда презрительно отвернула морду, типа: «Ты чо, хозяин, после мяса кто хлеб ест?»
— Ишь ты, — снова удивился хозяин, — не промялась, однако, не голодна, жеманничаешь!
— Ничо, белковать начнем, будешь белок хряпать за милу душу, — с теплотой подумал Степан, — сейчас спать!
   Подошел к двери, закрыл все четыре засова, сделанных тоже добротно, скобы вбили в косяки «шиперистые»,  с насечками, такие выдрать практически невозможно.
Улеглись спать: Степан на лежанке, Найда под лежанкой на лапнике.
   Проснувшись рано утром, пошли по угодьям, проверить наличие дичи, посмотреть места установки капканов и кулемок* на соболя, количество белок и куниц.
Степан был старым, опытным следопытом, читал на снегу то, что не видит простой человек.
— Да, нынче год будет благоприятным для охоты! – с радостью в душе думал он, снова план перевыполним, наконец – то куплю себе мотоцикл Иж – Юпитер, вещь незаменимая в хозяйстве.
   Захваченный приятными размышлениями и планами, ходил по угодьям, отмечая, где и что необходимо поставить из ловушек. На обратном пути обратил внимание, что западный край неба потемнел, скрыв уходящее на покой солнце.
— Кажется, буря идет, — подумалось с тревогой, — Найда, а ну - ка, прибавим ходу домой, а то застанет непогодь в пути!
   Прибавили скорости и вовремя! Не успели зайти в избушку, зажечь керосиновую лампу, как на тайгу обрушился невиданной мощи ураган. Дверь избушки тряслась и скрипела, труба гудела, как тепловоз перед станцией. Земля непрерывно вздрагивала от гула падающих вековых деревьев. Найда, поскуливая, жалась к ногам хозяина, то и дело, посматривая на него.
— Буря это, Найда, буря, — поглаживая, успокаивал собаку Степан,  думая: — худо, ой, как худо!  — Сколько зверя и птицы погибнет!
   Утром, чуть свет, откинул дверные засовы, осторожно приоткрыл дверь. Тайгу не узнал… Стоящий перед избушкой столетний кедр был повержен на землю, нелепо растопырив к небу обрывки корней и сучьев, словно десятки рук, молящих небо о помощи, лес стал прорежен, как будто пьяный лесоповальщик навалил деревья, как попало…
   — Вот и всё, отохотились мы, — обреченно подумал Степан, конец мечтам о перевыполнении плана, прощай мотоцикл. Хоть бы дотянуть до плана, не до жиру!
— Ну, что, собакен, — потрепав Найду за загривок, — пошли смотреть и считать убытки!
А убытки были, действительно, велики: исчезли белки, за полдня ходьбы встретили только пару штук, следов соболя – ни одного…Мертвая территория, заваленная стволами деревьев. Говорят, что животные, как и человек, покидают разоренное место обитания, остаются только те, кто не может уйти.
— Что делать будем? А? – спросил собаку Степан, — домой отправляться, или немного поживем тут, — может, зверье вернется?
Найда, поскуливая, никуда не убегала,  жалась к его ногам…
   Прошло два дня. Степан каждый день ходил в тайгу, но все безрезультатно – зверье не возвращалось на свои обжитые места, словно их выдуло ураганом.
   На третий день Степан решил не ходить на участок, чего понапрасну мять ноги. Утром придумал сварить из остатков продуктов похлебку, последний раз обойти угодья и идти домой.  Сходил на родник, набрал полведерка воды (к чему лишняя?), заварил в небольшой алюминиевой кастрюльке супец, положив оставшееся сало, открыл банку китайской свиной тушенки, бросил пару картофелин, заправил лучком – получилось неплохо!  Наелся до отвала, накормил собаку, вышли в тайгу. Ничего глаз не радовало…Поваленные деревья, всюду преграждали путь, ни следочка, ни зверька, ни птички. Найда убежала вперед, рыская между деревьев, вдруг послышался лай, по звуку определил: что – то не то… Побежал на голос лайки. Выйдя на пригорок, увидел громадные следы медведя.
   — Шатун! Откуда? – заметались мысли.  — Видать, падающее дерево его разбудило…
Свистнув собаке, быстрым шагом пошли к зимовью. Степан не боялся медведей, приходилось сталкиваться с ними лоб в лоб, завалил не одного…
Встреча с шатуном не входила в планы охотника: не было лицензии на отстрел, застрелишь, попробуй, докажи, что убил шатуна!
   Подошли к избушке, все было тихо. Степан постоял некоторое время, сняв шапку, послушал таежные звуки. Неожиданно забурчало в животе.
— Черт тебя подери, эту тушенку узкоглазиков, — один жир, наелся на славу!
   Повесив карабин на гвоздь, вбитый возле дверей избушки, трусцой понесся в туалет, сделанный из жердей, в виде шалаша, на ходу расстегивая поясной ремень. Вдруг послышался злобный лай собаки, Степан глянул и остолбенел: размашистой рысью по их следам из тайги бежал громадный медведь.  Подхватив в пригоршню полурасстегнутые штаны, Степан кинулся в зимовье, и следом заскочила собака. Едва успел заложить все засовы, как в дверь ударили словно тараном – избушка заскрипела и затряслась. Послышался злобный рев зверя, скрежет когтей по металлу дверей, треск отдираемых от бревен щепок.
   — Карабин! Карабин, ёма – ёёёё-о-о-о! — взвыл Степан, — дурень старый, сам учил молодых, чтобы в тайге спать ложились с оружием, и так опростоволоситься!
В отчаянии и злобе замолотил кулаками по начинающей седеть голове.
   Присев на лежанку, немного успокоился, обдумывая ситуацию, в которую попал.
— Так, жилище добротное, разворошить медведю не удастся, продовольствие есть, хлеб, консервы, хуже дело обстояло с водой, которой после варки супа осталось в ведерке с литр.  Открыть дверь, быстро схватить с гвоздя карабин было делом десяти секунд, но где гарантия, что зверь не затаился рядом, успеет закогтить  и «ох» сказать не успеешь!
Снаружи не слышалось ни звука. Неожиданно до чуткого уха охотника донеслось стрекотание сороки.
— Вот, спасибо тебе, помощница, предупредила, что медведь не ушел, затаился здесь!
— Ну, что, Найда, будем держать осаду, — потрепав собаку по загривку, пробормотал Степан, — кто – кого пересидит.
   Всю ночь медведь ходил вокруг избушки, раскапывал крышу, скребся в дверь, слышался треск отдираемых щепок, но крепкие лиственничные бревна не поддавались.
Вдруг заскрипела и закачалась дымовая труба печурки и стала подниматься вверх. Медведь вытаскивал трубу! Это было худо. Теперь ко всем проблемам добавилась еще одна – окочуриться от холода. Без трубы затоплять печурку смысла не было.
Медведь вытащил трубу, засунул в отверстие нос и с шумом, словно насос, втягивал и выдыхал воздух жилья. Дико ревел, разрывая отверстие и снова нюхал.
— Сейчас я тебе дам понюхать кое-что, — со злобой подумал Степан.
Взял небольшую палку, намотал на конец обрывок тряпки и обильно смочил керосином. Приготовил  и поставил рядом горящую свечу. Дождался, когда медведь снова залезет на крышу и начнет раскапывать отверстие, зажег факел и поднес к носу медведя. Тот, не видя огня, втянул носом пламя и дым. Раздался отчаянный вопль боли и ужаса, сменяемый диким, злобным ревом, и оголодавший зверь предпринял отчаянную попытку штурма. Снаружи раздавалось рычание, треск бревен, избушка вот – вот была готова развалиться.
   Но, нет, крепкие скобы держали надежно! Неожиданно послышался звук, словно лопнула гитарная струна и второй снизу от земли венец, торцом упиравшейся в косяк двери со скрипом и стоном отъехал в сторону.  Степана охватил смертный пот – порвал скобу! Теперь, кажется, конец…Что можно сделать против такой громадины ножом, или топором? Ну, воткнешь нож, один черт, медведь успеет тебя изломать, а ломаному в тайге без помощи людей – смерть…
   Медведь, ободренный успехом, просовывал громадную лапу в отверстие вывернутого бревна, стараясь достать обитателей. Забившись в дальний угол, Степан и собака ждали неминуемого. Медведь мощными когтями остервенело вырывал второе бревно.
   Степан подумал: «Пан, или пропал, — схватив остро отточенный топор, подойдя сбоку, резким ударом прорубил крепкую шкуру на внутренней стороне лапы медведя, рассек вену. Горячей струей, толщиной в палец, брызнула кровь, раздался оглушительный рев, лапа исчезла из проема.
— Вот, так – то, топтыгин, обрадовался Степан, — теперь ты кровью изойдешь!
   Снаружи сутки ничего не было слышно. Мучила жажда, воду давно выпили, сам Степан пил немного, отдавал собаке. Утром, следующего дня, Степан решил приоткрыть дверь, чтобы снять карабин с гвоздя у входа. Осторожно сняв запоры, чуть отворил, приготовив на всякий случай нож.
Выглянул в щель – и похолодел… карабина на стене не было.  Удрученный увиденным, снова заложил дверь на засовы, и стали ждать. Прошли вторые сутки. Жажда мучила все сильнее, язык пересох, прилипал к гортани.
—  Найда, давай – ка, выйди на разведку, — подталкивал к выломанному проему собаку Степан. Лайка нехотя вылезла, оглядевшись, с жадностью стала хватать снег, а потом, куда – то  убежала. Немного выждав, охотник открыл дверь, вышел на улицу. От яркого снега и морозца закружилась голова, Степан, подобно собаке, начал есть снег, утоляя жажду. Из ложка, где был родник,  послышался лай Найды, по звуку определил, что лает на крупного зверя.
— Где карабин? Не мог же медведь его унести! — метались мысли. Срубив топором молодую березку, Степан привязал на один конец нож, второй заострил, подобно стогометным вилам, чтобы легче втыкались в землю. Пошел на лай собаки.
   У родника лежала громадная туша зверя, лайка, вцепившись зубами в заднюю лапу со злостью ее рвала. Зверь не шевелился. Степан знал повадки раненых медведей: притаится дохляком, а потом молниеносно проведет атаку. Подойдя ближе, прицелился под лопатку, нанес колющий удар. Острый нож, усиленный жердью, как в масло, вошел в тушу зверя. Она не дрогнула.
— Готов, значит истек кровью, чудовище, — с облегчением подумал Степан.
   Ослабли ноги, затряслись, в руках появилась незнакомая дрожь, устало присел на поваленную лиственницу. Собака продолжала терзать медведя.
— Найда, фу! – дал команду, брось его! — Сдох, вражина!
   Собака не унималась, бросив терзать задние лапы, перебежала к передним. И тут Степан обратил внимание, что уши зверя так и остались прижатыми, значит жив!
— Найда, назад! – отчаянно крикнул охотник.
   Но было поздно. Неуловимым движением когтистой лапы медведь, на последнем вздохе прижал собаку к земле, раздавив грудь. Степан в панике бросился снова в избушку и тут на глаза попал торчащий из снега ремень карабина. Выхватив оружие из сугроба с удивлением обнаружил, что приклад был до основания изгрызен.
Передернув затвор, подбежал к медведю и выпустил в голову все оставшиеся в магазине патроны.
Лайка была мертва. Горю Степана не было границ!  Похоронив собаку, собрал пожитки, опустив голову, понуро пошел в направлении дома. Без собаки в тайге делать нечего…
Дома встретила испуганная жена: «Степа, что случилось? – Где Найда?»
Степан молча разделся, поставил в угол у кровати обломки карабина.
Мария со страхом смотрела на мужа.
— Степа, глянь на себя в зеркало! – взволнованно сказала она.
   Степан подошел к висевшему на стене овальному зеркалу и в испуге отшатнулся, не узнавая себя. На него смотрел незнакомый мужчина, сильно похудевший, заросший бородой и совершенно белый!
— Да что там у вас случилось – то? — с надрывом в голосе произнесла жена, — не мучай, расскажи!
   Степан коротко рассказал о буре, как его чуть не придавило упавшим деревом, погибла собака.  О медведе – ни слова…
   На утро следующего дня Степан пошел в правление охотничьей артели, написал заявление об уходе. Председатель правления долго уговаривал остаться, выясняя причину увольнения, Степан был непреклонен. Дома коротко сказал жене: «Собирай манатки, переезжаем к сыну в город, — хватит вести кочевую жизнь!» Мария обрадованно засуетилась: «Наконец – то согласился! – А то жили, как на заимке, людей не видели».
   Весной новый хозяин охотничьего участка принес в контору громадный череп медведя, едва поместившегося в рюкзаке, пронзенный пулями и невиданной длины когти. Все с удивлением разглядывали медвежьи останки, удивляясь размерам. Точно, чудовище!
— Где нашел? – спросил председатель.
Охотник объяснил все, что видел у избушки. Стала понятна причина увольнения Степана.
— Ну, что поделаешь, это было его решение, человек, побывавший в когтях смерти, достоин уважения, — сделал он вывод…
…Сборы были недолгими – много ли вещей в простой, крестьянской избе? Десяток тарелок, ложки, вилки, да пяток кастрюль. Чугунки пришлось бросить – в городской квартире они не нужны. Собрали постельное, одежду, Степан стал укладывать в деревянный ящик плотницкие инструменты: топор, ножевку, стамески, молотки и гвозди.
— Бать, — а это, зачем тебе в городе? – спросил подошедший сын, там все готово к вашему приезду, есть мебель – стол и стулья, большая двухместная кровать.
— Всю жизнь с Марией прожили, а добра не нажили, — с грустью подумал Степан, — что мы оставили после себя на этой земле? – Отцовский старый дом, который продал по дешевке приезжим? – Тайгу со зверьем и знакомых охотников? – Зимовье, в котором едва не погиб, но потерял верного друга?
— Вы поезжайте вперед, — я напоследок пройду по улице, попрощаюсь с селом, — дождитесь меня на окраине, — попросил сына охотник.
   Шел по улице медленным шагом, стараясь в последние минуты запомнить все, что увидел. Проходя мимо домика знакомого охотника, увидел в ограде Найду!
Сердце кольнула незнакомая боль, словно молния, вспыхнули в голове воспоминания последних, трагических часов, проведенных в зимовье.
— Надо же, до чего похож на мать выросший щенок, недавно еще, смешно перебирая лапками, бежал, падая в траве, — с теплом в душе, подумал Степан, — значит, не зря мы прожили здесь, — осталась память…
Впереди Степана и Марию ждала новая, городская жизнь.
Впишутся ли они в нее, привыкшие к тайге и свободе – как знать…

6. Сергей Дорохин, Подмосковье
6.

ОЙ, МАМОЧКИ!..

1
В поиске удобной позы Галюня повернулась на левый бок. Шорохи, трескучее жужжание счётчика, вздрогнувший холодильник. Стук ходиков, сонные вздохи тёти Тони за стенкой. Шелест ветра за окном, сыровидная луна и ставшие ненавистными звёзды, потому что отныне сосчитать их не с кем... «Кость, ты уверен?». – «Да!»... Как секирой меж позвонков в плаху. Сама виновата: доэкспериментировалась! «Подойди к человеку с фланга – и та-акое узнаешь!». Доподходилась! Доузнавалась! И нос её заходит в комнату первым, и рот капризный, и вообще – кукла! Ну разве ж кукла? Вон какая лапочка! Как можно променять её на свинарку? Ладно б на серую мышку! Образ специально был придуман оч-чень неприглядный: безграмотная деваха, работающая поломойкой, пьющая и невоздержанная... «Я встретил ту, которую искал всю жизнь». – «Кость, ты уверен?». – «Да!». Галюня промакнула глаза краешком одеяла.
Классика жанра – личная драма главного героя. Какой мало-мальски удачный сюжет сможет обойтись без неё? Успешные в личной жизни персонажи не получаются интересными, потому что ничего нет интереснее страданий человеческих, особенно, в плане «наконец-то кому-то достанется тоже, а мы посмотрим»...
Милая, добрая, славная Алтайская глубинка, место древней силы, где твои вайбы, почему не лечат разбитое сердце? Галюня улеглась на спину, скрестив пальчики на затылке. Отвлечься у тётки в деревне? Нереально! Как тут отвлечёшься, как расслабишься, если коже не забыть его прикосновений, если запах собственных духов ассоциируется с ним? Через день-два захочется дико выть по ночам, пугая мирных жителей, а ещё через сутки – дойти до ближайшего гаража, чтоб попросить солидола, чтоб не тратить на верёвку мыло. Зачем всё это? В этом ли смысл жизни? Вообще, где она, жизнь? Под каким кустом спряталась? Почему уходит от и из? Чем за неё зацепиться? Нечем! Только и осталось – падать в вечную тишину...
Нет, правильно Галюня сюда вырвалась! Есть, есть в девичьей натуре такая черта – мазохистская – выбросить телефон, закрыться ото всех и смаковать трагичность момента, утопая в слезах. Лучше одиночества союзника не найти. Главное – не видишь те же улицы, то кафе и тот кинотеатр с «поцелуйными» местами... А ещё главнее – отсутствие сопереживателей, чьи жалостно-понимающие взгляды только добивают, чьи слащавые песнопения однотипны, словно записаны под «фанеру». Но едва соболезнователи уйдут – ты снова остаёшься наедине с миром, не зная, что с ним делать, и спасение видится только в походе за солидолом... Нет, хватит, хватит сопли на кулак – эта свинья того не стоит! Был бы ей Кость нужен – Галюня его сохранила бы. Раз ушёл – значит, всё сознательно к тому велось. Всё ж делается к лучшему. Прошлого не вернуть, надо вернуть веру в будущее.
Каков план? Сперва выбросить прежние духи. Потом оттопыриться на дискотеке в клубе, чтоб разорвать путы обиды и боли, чтоб началась новая жизнь, где не будет ошибок, и эта свинья тысячу раз пожалеет и сам побежит за солидолом. Жечь мосты – так с фейерверком!
Галюня потянулась, разведя руки в стороны и выгнув ладошки. Какой миленький перстенёк! Фианитовый! Ирка два месяца просит продать – а фиг ей! Дополнить бы гарнитурчик. Ещё серьги и кулон с фианитами – полный улёт получится! О-ой, в «Браве» такой потрясный костюмчик висит, вдруг его купят, а она не успеет вернуться? Надо бы вырваться на денёк в город. Впрочем, зачем костюмчик, зачем украшения горстке пепла? Галюня сейчас – горстка пепла.
Как он мог купиться на такой простой развод? Неужели ему с той «свинаркой» лучше? «Я такую искал всю жизнь». – «Кость, ты уверен?». – «Да!»... Наслать сглаз на него? Вызвать на дуэль её? Убить их обоих? Дура! Нет же ни «её», ни «обоих»! Можно так заиграться в безголовые разводы, чтоб самой в них поверить?! Не диво, что и Кость поверил... Ничего: когда он своими свинскими мозгами доплюхает до истины, посмотрим, как он тогда запляшет...
Боль. Изнуряющая, сжирающая, сжигающая... Пришла, вошла, и, прочно обосновавшись, властвует внутри... Утерев очередную слезинку, Галюня открыла глаза. Рассвело, скоро проснётся тётя Тоня. Ночь опять прошла впустую, не принеся отдыха ни душевного, ни телесного. Не надо в город ехать, нечего булгачить незажившие раны. И неизвестно ещё, надолго ли хватит тёти Тониного гостеприимства...

2
– Да мне п;фиг на тебя, Галюня! – изрекла тётка за утренним чаем. – Живи хоть сколько. Вот комната, вот ключи. Уезжаю рано, приезжаю поздно. Готовить тебе не буду – я и себе-то не готовлю; что в холодильнике найдёшь – то твоё. Мол;чку каждый день привожу свежую... Чего, кстати, одна приехала? Взяла б своего Костя... Да ты ешь, а то сидишь, как на тяжбе...
Галюня зажевала кусочек сыра, чтобы протолкнуть подкативший к горлу комок. Проглотив, поведала тётке о недавних кардинальных переменах в личной жизни.
– Вот такие дела, тёть Тонь... Кость в сердце – совсем не то, что кость в горле...
– Конечно, могла б тебе посочувствовать, могла б сказать, какой он плохой, но я так скажу: так тебе и надо! Захотела проверить – получи! – тётя Тоня развернула лимонную карамельку. – Слишком сложно ему с тобой. Мужики – они ж от нас покоя ждут, надёжности и простоты, а не страдания мозгов.
– Но не могу же я опускаться до примитива, тёть Тонь...
– Иногда надо и опуститься! Золото как ни черни, чёрным не станет.
– Знать бы критерии, чтоб определять, где золото, а где – чернь...
– Пока будешь искать свои критерии, все парни попереженятся, а годы – набегут. Шарахнет тебе двадцать пять – холостяки будут смотреть на помоложе, а твой удел – ублажать разведённых, которым п;фиг на твои критерии. Оно тебе надо?
– Вы-ы! – Галюня поморщилась. – Такое точно не надо.
– А так и будет! Продолжай страдать мозгами – своих детей завести не успеешь, и будешь тогда растить чужих. Потому что к тридцати годам ты, такая восхитительная на всю голову, станешь интересна лишь вдовцам.
– Тёть Тонь, клуб у вас ещё работает? – она решила сменить тему. Тёткины наставления казались ей рассказом инопланетянина об инопланетной жизни на инопланетянском языке.
– Хочешь туда пойти? Там тебе ловить нечего. Путные парни туда не ходят, только шантрапа, которая, тьфу, только пьёт до усёра!
– Что ж делать? Как жить, когда Кость – в сердце? Как его удалить?
– Поменяй образ жизни со своего на правильный. Ведь с чего начинается твой день? С уныния? Ты не идёшь под парусом, а плывёшь по течению – авось куда и вынесет. Что ко мне приехала – это ты правильно: хандрить я тебе не дам! Проснись с рассветом, сделай зарядку, опиши бегом вокруг деревни разика два да сполоснись в летнем душе из лейки. И вечером повтори.
– Чем это поможет? – Галюня продолжала слышать инопланетную речь.
– Будешь двигаться – горы одолеешь, а сиднем засядешь – ничего не увидишь. Твоему мозгу нужна свежая кровь. Если её не дать – другая жидкость зальёт его по макушку, жёлтая такая, знаешь?
– Чтоб просыпаться с рассветом, мне б научиться засыпать с закатом.
– Да, б;гом тут не обойтись. Но есть другой стопроцентный способ: пойди работать! Нет, ты мне не в тягость, это надо тебе.
– Я пробовала. Не помогло...
– А где? В библиотеке?
– Нет, секретарём в приёмной комиссии...
– Это не работа! Ты к нашему Ахмету пойди! Поверь, заснёшь как убитая!
– А кто это?
– Фермер здешний. Хочешь, позвоню ему? Мужик он серьёзный, непьющий. Ему как раз помощник нужен на три недели.
– На ферме? – Галюня припомнила, как в детстве бабушка рассказывала о специфике труда на данном предприятии. – Подъём в пять, и работать – руками, руками, руками... Грязища...
– Милочка, как же ты хотела? Излечить бессонницу – чтоб уж наверняка, с гарантией! А от грязи спецовку придумали.
– Спецовку? – Галюня оглядела свой открытый сарафанчик «от дизайнера», и душа её тотчас упала в желудок, вызвав характерные неприятные спазмы. – А вдруг увидит меня? И подумает...
– Кто? Уж не Кость ли? Ну и пусть увидит! И пусть подумает! Тебе ли не п;фиг, что он там о тебе думает? Ты-то о нём не думаешь вовсе! Или думаешь? – тётя Тоня улыбнулась добро, без ехидства. – Вообще, когда по деревне пойдёшь – поменьше коленками отсвечивай. Джинсы надень. И одна не ходи – мало ли что. Возьми Сашкин велосипед в сарайке – тебе он впору будет.

3
Село Удачное некогда полностью соответствовало названию. Будучи конечной точкой пригородного автобусного маршрута, оно тем не менее обладало полным набором элементов классической «милой сердцу» глубинки: тихой равнинной речкой с прудом и пляжами, крупным массивом смешанного леса и вплоть до горизонта – ячменными полями. Не этой ли тропкой когда-то ходил рыбачить маленький Вася Шукшин, не эти ли виды вдохновили потом Роберта Рождественского на строки «Сердце, а что я помню? Лес голубой стеною. Помню – уходят кони через село ночное»...
   «Брендовыми» товарами местного совхоза были свинина с крупнейшего в ;круге животноводческого комплекса и фуражный ячмень.
В 90-ые в силу известных обстоятельств совхоз пришёл в упадок, но с наступлением новейших времён село снова стало соответствовать названию: городская знать, выкупив брошенные участки, принялась возводить дачи-дворцы, и стало поселение «у-Дачное».
Ячменные поля в качестве источника сырья облюбовал Бочкарёвский завод, но дисциплины от земледельцев требовал такой, что никому из поселян трудоустройство не светило.
Два уцелевших от разграбления хлева купили новообразовавшиеся фермеры – чтоб разводить свиней породы россонеро и производить дорогущую пармскую ветчину. Набрав кредитов на покупку молодняка в Италии, в пылу трудового энтузиазма новые свиноводы упустили из виду, что прибыль получится очень нескоро. Чтоб гасить проценты, приходилось искать альтернативные источники дохода, и заниматься поголовьем стало некогда. Но в конце этой весны за долги ферму выкупил какой-то пришлый татарин, решив выращивать ездовых лошадей для туристических фирм Горного Алтая. Новому владельцу хватило мудрости не пустить оставшееся поголовье под нож сразу – в закромах оставалось несколько тонн комбикорма, которые разумней было бы скормить свиньям, а потом уж сдавать их на мясокомбинат.

Тихий ужас охватил Галюню метров за двести до фермы: омерзительный запах! Если на таком расстоянии глаза щиплет, то каково в эпицентре? До чего ж лукава жизнь! Кто там недавно был свинаркой? А лапочкой – кто? А теперь? Какая нелепая насмешка судьбы! «Так мне и надо, – думала Галюня. – Работу потяжелее, место погрязнее... Чтобы сердце поскорей лопнуло от муки...».
– Ватэта, смотри сюда, наташьк, – говорил Ахмет, вводя её в прихожую свинарника. – Ватэта закрома, ватэта комбикоpм. Раз-раз лапат-ведро – дунгыз  в кормушьк. Адин рыло – адин ведро. Покормиль – метла тут ватэта подмёль. Потом клеть выщащай лапат-скребок. Потом дунгыз гулять в загон, а наташьк на тот лужок раз-раз травка косить...
– Я не Наташка, я – Галюня, – проронила она, не поняв и половины услышанного.
– Смотри дальше, наташьк Галюня! Ватэта брезент – травка складывать и дунгыз в загон относить. Пять щасов – всех домой. Ещё раз-раз комбикоpм лапат-ведро, и ты тоже домой. Понималь?
Судорожные кивки головой Ахмет расценил как знак согласия и продолжил, подведя Галюню к шкафчику:
– Ватэта, щулки озэка адевай прямо на кеды! И плащ озэка адевай, прищёска в капющён. Айда сматреть дунгыз...
Общевойсковой защитный костюм Галюня изучала на занятиях по ОБЖ. Как и все, сдавала норматив на скорость надевания. Тогда, облачившись и глянув в зеркало, она ещё больше возненавидела ядерную войну. Теперь же она схватила замусоленный до пуленепробиваемости плащ – как спасительную соломинку.
– Сматри ватэта твой падапещный, – продолжил Ахмет, введя её в основное помещение свинарника. – По пять в шесть клети и ватэта адин щерномазый щахлик, – он указал на одинокого красно-коричневого хрюнделька метровой длины и ростом сантиметров шестьдесят.
Доселе живых поросят Галюне случалось видеть лишь на телеэкране, и сейчас, когда на неё в напряжённом ожидании устремлён тридцать один сопящий пятачок, она растерялась, подобно молодой учительнице, впервые вошедшей к детям.
– Привет, свиномордий! Ты кто? – не зная, с чего начать, она спросила чахлика.
– Хрю-уй! – подойдя, он положил подбородок на бортик клети.
– Ой, мамочки! – Галюня рефлекторно выставила руку, будто защищаясь. Услышав вскрик, он резко поднял голову, упругий пятачок ткнулся в ладошку. Галюню передёрнуло.
– Дядя Ахмет, у вас клетки прочные? – трепеща от брезгливости, произнесла она.
– Прощный, прощный. А ты щьтоб не боялься: жьивотный ватэта добрый. Главно, ты водка не жраль: жьивотный звереет от перегар. Перщатки тоже адевай, они ватэта в щькафщике. Там и мыло найдёщь... Если вапрос нет, я поехаль. В щас ищьо приеду, – он направился к своему «уазику».
Галюня присела в прихожей. Ужас исчез, появилось смятение, опустошённость такая, когда не знаешь, о чём думать, что делать и куда смотреть. Только врождённое чувство ответственности не позволило оцепенеть. Ещё чуть-чуть, ещё пять минут полежит она в коме, а потом возьмётся за дело, тем более, подопечные не желают ждать, в тридцать глоток требуя завтрака.
«Комбикоpм лапат-ведро» получилось легко. Раз-раз лопатой – и ведёрко полное. Pаз-раз – и второе. Сделав пятнадцать ходок, Галюня мысленно отметила первую победу. Только чахлик остался обделённым. Может, она решила устроить ему разгрузочный день, а может, забыла. Он – напомнил, сквозь прутья толкнув её пятачком в колено, когда Галюня остановилась перевести дух.
– Ой! Тебе чего? Ты, вообще, кто?
– Хрю-уй!
– Как тебя зовут? Уж не Кость ли? Точно: ты – гадский и лживый Кость!
– Хрю-уй!
– Ах ты мерзкая свинья! Как мог так меня променять?
– Хрю-уй!
– Что-о? Ты ещё что-то вякаешь, грязный Кость? – Галюня схватила метёлку. – В;т тебе за куклу! – удар пришёлся ему на спину. – Я кукла?
– У-и-и!  – по-французски ответил Хрюй.
– Что-о? В;т тебе за «У-и»! В;т тебе за «капризный рот»! В;т тебе за «нос впереди меня»! В;т тебе за «двадцать лет, а в голове ветер»! – удары падали один за другим.
– У-и-и-и! – орал Хрюй, словно соглашаясь с предъявами, это продолжалось бы долго, но вдруг взгляд истерящей экзекуторши пересёкся со взглядом жертвы. Галюня внятно прочла немой вопрос «За что???», и метёлка выпала из рук.
– Прости, Хрюй! – присев на корточки, она зарыдала. – Прости... Видишь, до чего доводит предательство? Видишь, как слабы и сволочны люди – одни предают, другие срывают зло на невиновных... Как же я устала плакать... Как меня изнуряют ночи без сна... Я-то, дура, думала, что к двадцати годам своё уже отмучилась... Знаешь, о чём я больше всего мечтаю? Чтоб мою память, как флешку, полностью очистили и отформатировали заново. А ещё мечтаю отоспаться... Хрюй, что мне сделать, чтоб  ты простил меня? Мне действительно очень стыдно. Очень тяжело. Но я и так наказана. Большее наказание – только смерть.
Выслушав, он молча посмотрел в свою кормушку.
– Поняла! Я всё поняла! Подожди пять сек, – вместо положенного одного, она отсыпала ему полтора ведра. А Хрюй не набросился на жратву исступлённо, он спокойно, с достоинством, подошёл и неторопливо начал завтрак, аккуратно поддевая нижней челюстью новую горсточку корма.
– Ты простил меня, чахлик? – дав выход долго копившимся эмоциям, она почувствовала себя гораздо лучше. – Да не такой уж и чахлик...
– Хрю-уй!
– Ну, конечно же, Хрюй, – Галюня протянула защищённую матерчатой перчаткой ладошку. – Ой, мамочки!
Услышав последний возглас, он опять резко вздрал голову.
– Дальше-то что делать? – риторически вопросила Галюня, оглядывая помещение. – Подскажи, свиномордий!
– Хрю-уй! – перебил он, направляя нос в «красный уголок» клети.
– Ну, спа-асибо, Хрюй! – она произнесла обречённо. – «Лапат-скребок клеть выщащай». Отойди что ли, пока чистить-то буду...
Подмигнув, он намекающе почесался боком о щеколду своей дверцы.
– О! Спасибо за подсказку! Сейчас вас в загон и отправлю. Только ворота открою...
В отличие от соседей, едва не сбивших Галюню в своём стремлении на свежий воздух, Хрюй покидать клеть не спешил.
– Поди, Хрюй, погуляй.
Ноль эмоций.
– Иди, погуляй! Ты же хотел!
Та же реакция. И как теперь? Хворостиной? Метёлкой? Не-ет... А если шлангом? Прицелившись брандспойтом в окорочок, она открыла кран. Скважина у свинарника своя, насос мощный, потому и напор – сравнимый с фонтаном «Дружба народов», отдача чуть не повалила Галюню наземь. Хрюй пал на бок, подставив под струю спину, затем, перевернувшись, подставил брюхо и, как показалось Галюне, заулыбался.
Таким купанием он, лишённый возможности поваляться в грязи, надеялся спастись от укусов насекомых... Или хотел подсказать, что клети удобнее отмыть сильной струёй из шланга, а не посредством долгого отскребания.
– Ой, спасибо, Хрюй! Представляешь, как ты мне облегчил жизнь!
Клети она вымыла быстро. Пришлось и скребком поработать, но трудовая сосредоточенность напрочь убила остатки брезгливости.
Следующее испытание – «травка косить». «Приподнимая косулю тяжёлую»... ничего Галюня не порезала, да не такая она и тяжёлая. Работу косарей она видела на картинках и на экране. Вот только не могла вспомнить, в какую сторону махать. Слева направо? Лезвие уходит вверх, и держать неудобно. Справа налево? Держать удобнее, но лезвие втыкается в землю, так недалеко и до штопора – припомнился фрагмент из «Ну, погоди». Может, она вообще тупая, в смысле, коса? Так, никто не тупой, просто надо разобраться. Очевидно, лезвие нужно вести параллельно земле и перпендикулярно росту травы. А само лезвие к рукоятке расположено под этим углом, значит, рукоятку надо держать под таким углом и двигать по горизонтальной гиперболической траектории. Галюня примерилась, сделала первый взмах – и травинки дружно пали в метровый рядок. Да на такой агрегат права выдавать надо! Косарь категории Ё!
– Что, мерзкий Кость, смеёшься? Думал, если стал травой, так я до тебя не доберусь? Уже добралась! – она сделала новый взмах, и опять получился рядок. – Что, не нравится? Мало тебе! Н; ещё! А то раскормился тут на плодородных почвах.
Гордость наполняла душу: Ирке такое слаб;! Да что там Ирке – всем подружкам слаб;! Казалось, что в руках у неё не коса, а пульт управления громадной лазерной пушкой на межгалактическом корабле, но это как минимум!
После двух проходов от края до края лужайки Галюня решила, что накошено достаточно, теперь встаёт вопрос о транспортировке травы до подопечных. «Брезент» оказался не мешком, а тентом «два на два». Она сгребла траву на тент. Волоком не получится – всё растеряется по дороге. А если в узелок? Она связала накрест лежащие уголки тента – получилось подобие шара, который можно катить, а не тащить на спине.
– Сейчас, милый, я тебя свинюшкам скормлю, – Галюня пинками погнала шар к загону. – Съедят они тебя с удовольствием, и превратишься ты в... в то, чем и являешься по сути своей!
Несколькими охапками трава была переброшена в загон. Проворно ринувшись, хрюшки окружили угощение, отпихивая друг друга. Хрюй в отдалении философски разглядывал наваленную там гору щебёнки, наклоняя голову то вправо, то влево. В контурах разновеликих камней ему представлялись фруктовые пряники... Или творожные сырки... Или картина «Апофеоз войны». Словно подросток, чьим местом в классе много лет является «камчатка», он чурался коллектива. Когда толпа рассеялась, ни одной травинки не осталось.
– Тебя тоже все бросили, да, хрюндик?
– Хрю-уй! – он подошёл к ограде.
– Ты тоже один по жизни, да? Как много у нас с тобой общего, – она поскребла его за ухом...

Хозяин приехал, как и обещал, в 13:00. Осмотрев помещение, мысленно он оценил степень его чистоты. Будто вскользь глянув на тент, заметил на нём свежие травинки и стал ещё довольнее.
– Абед ватэта пар;, наташьк Галюня! – открыв заднюю дверцу «уазика», он достал огромный тряпичный узелок и незамедлительно вручил работнице – та едва удержала. – Руки помыль? Кющай, пажяльста, наташьк Галюня! Я кющаль, детки кющаль, и ты кющай, пока ватэта не остыль. Я поехаль, приеду в пять запирать.
– Спасибо, дядя Ахмет, – успела сказать она.
Обед... Какой, нафиг, обед, когда глаза из орбит лезут – Галюня снова почувствовала утренние ощущения, поэтому, проводив хозяина, отправилась на свежескошенную поляну. Присела, сняла капюшон, расправила волосы. Пахнут? Вроде нет. Всё-таки ОЗК – он и в мирных условиях исправно выполняет свою великую функцию!
Любопытство заставило развязать свёрток. В нём обнаружилась «пирамидка» из высокого картонного стакана с пластиковой крышкой и двух пищевых контейнеров. В меньшем лежали два бутерброда с сыром. О, этот ненавистный сыр...
Минутку: в бутерброде с сыром сколько калорий? А сколько их нужно затратить, чтоб вычистить свинарник и накосить травы? Явно, больше. Где ж взять? Жирок растрясти? Так у неё нет жирка! Разве что на... Нет, на них тоже нет! В общем, надо поесть.
Второй контейнер был наполнен овсяной кашей с огромным пятном сливочного масла посередине. БЫЛ наполнен, поскольку через пять минут стал пустым. В стакане оказалось какао на молоке – Галюня с удовольствием запила оставшийся бутерброд и в блаженстве раскинув руки, огляделась. Это что там белеет? Ромашка-поповник? Превосходно! А это? Колокольчики? Годится! А вот клеверок, белый и красный. Таволга тоже подойдёт – для ароматности. И злаки не помешают: тимофеевка, мятлик, ежа...
Когда букетик стал походить на снопик, несколько стебельков будто сами прыгнули в её пальчики, будто сами переплелись. Новые стебельки охотно присоединялись к уже переплетённым, и вскоре готовый венок украсил её голову. Она достала маленькое зеркальце. Прелестно, прелестно! А если на капюшон надеть? Ну просто вторая Алтайская принцесса! Хорошо, Ирка не видит – лопнула бы от зависти!
Семнадцать часов наступили быстро. «Архаровцы» сами вернулись домой, едва Галюня распахнула ворота. Хрюй пришёл последним.
– Это, хрюндик, твоя порция витаминчиков, – брошенный венок повис на его правом ухе. – А тебе идёт больше!
– Хрю-уй! – стряхнув гостинец и обнюхав, он глянул с благодарностью.
Раскидав ещё по ведру корма «на рыло», на прощание Галюня помахала Хрюю. Не имея рук, в ответ он взмахнул ушами. Домой она возвращалась победителем: свиней укротила, косу освоила, наконец, пообедала... В каждой мышце такое нежное тепло...
Тётя Тоня без эмоций приняла отчёт о первом трудовом дне, только сказала:
– Ну и хорошо. В холодильнике сырки старые. Отвези своему хрюнделю. И горечь вся из-под ног выскочит, и радость в год не пройдёт...

Новое утро принесло уже подзабытое сладкое ощущение, то, которое наступает после золотого сна. Именно золотого и именно сна, а не полубредового забытья, только истощающего скудные силы. Сколько радости, однако, могут доставлять элементарные вещи, если уметь им радоваться! А чтоб тому научиться – всего-то и надо, что на время их утратить.
Второй рабочий день не вызвал вчерашних опасений: как показал опыт – нет в свинарнике ничего непосильного, и потом – это, пожалуй, главнее! – одна пара карих поросячьих глаз смотрит на неё уж точно невраждебно.
– Привет, Хрюй! Ой, мамочки! – воскликнула она, попав в свинарную атмосферу. Он не замедлил вздрать голову, толкнув пятачком Галюнину ладошку.
Утренний «комбикоpм лапат-ведро» сменился отправкой позавтракавших на прогулку и омовением клетей. Затем, немного посовершенствовав навыки косьбы и за милую душу попинав тюк с травой, Галюня присела перевести дух у ограды загона. Хрюй, как обычно, занимался философским созерцанием ландшафтов и травы опять не получил.
– А у меня для тебя гостинчик! – принеся, она раскрыла свой пакет. – Сырки любишь? Какие? Со сгущёнкой? Или с вареньем?
Услыхав треск разрываемой обёртки, Хрюй подошёл к ограде – запах подкисшего творога ему явно нравился. Галюня протянула сырок на ладошке, но вдруг смекнула, что рискует быть укушенной.
– Ой, мамочки! – вырвалось нечаянно.
Хрюй, сильно толкнув её ладонь снизу, выбил угощение и тут же поймал его, как цепной пёс – брошенную краюху.
– Вкусно? Хочешь ещё? Ой, мамочки! – второй сырок отправился в свой последний полёт. – Слушай, ты всегда задираешь нос от этого возгласа? Ой, мамочки!
Хрюй подтвердил её догадку, снова проявив меткость: кисломолочный продукт для россонеро – как нектар для пчелы, как весенний опарыш для молодых судачков. Она же наслаждалась новой необычной игрой, и вся горечь действительно уходила из души. Время обеда наступило невероятно скоро.
Поев и вымыв посуду, Галюня вернулась на лужайку, чтобы упасть в траву, потянуться, крепко зажмуриться, вдохнуть и, распахнув глаза, как в детстве, смотреть, смотреть, смотреть в небо так, будто никогда это небо не видела, так, чтоб земля уходила из-под спины, чтоб возникало чувство полёта, какое бывает у парашютиста в затяжном прыжке. «Нет ничего, только это небо», – говорил Штирлиц, то есть Андрей Болконский. Все рано или поздно взрослеют, становятся серьёзными, правильными, перестают радоваться простым вещам, не замечают удивительный мир вокруг себя. Когда смотришь на летнее небо, например, то понимаешь, что мир больше, чем все твои мысли о нём.

4
Однако любая светлая полоса имеет особенность прерываться, и главный герой, не успев отойти от прежнего испытания, вскоре подвергается новому.
Наступивший момент не назвать нежданным, но до него Галюня как-то не думала, что однажды подопечными будет съедена последняя порция корма, и на другой день за ними придёт специальный фургон с «Солнечного» комбината. Ворота распахнула по привычке – «архаровцы» ринулись толпой, словно утренние дачники к первому пригородному автобусу. Хрюй поместил подбородок на дверцу, предчувствуя что-то невесёлое.
– Хрюй, извини, купания не будет... – она поскребла его за ухом. – Хочешь яблочко? Н;, только сейчас сорвала... С тобой, знаешь, веселее работалось...
Он взял из вежливости.
– Иди, Хрюй, тебе пора...
Он ткнулся пятачком в ладонь, прося разрешения остаться.
– Хрюй, иди уже, не рви сердце! – она чувствовала, как слёзные железы начали выделять жидкость, судя по температуре – расплавленный чугун. – Хрюй, прости, но так надо, Хрюй...
Он покорно опустил нос и посмотрел на свою щеколду. Галюня впала в смятение. Конечно, она знала, для чего люди одомашнили свиней, но не могла поверить, что столкнётся с этим настолько близко, как ещё месяц назад не поверила бы, что какой-то ходячий кусок сала может обладать душой, характером, чувствами и интеллектом, и что с ним можно подружиться...
– Все, что ли? – с улицы прокричал водитель фургона.
– Все, все! – поспешила отозваться она и, выведя Хрюя, направила его к противоположной воротам двери. – Беги, Хрюй, беги туда! Там лес, грибы, жёлуди... Беги скорее! Ой, мамочки!..
Он, поняв её замысел, устремился в указанном направлении, и мясистая лебеда сокрыла его.

– Ну и дура ты, Галюня, – за ужином провозгласила тётушка.
– Но он так смотрел... Он так просил не убивать его, тёть Тонь...
– Эх вы, городские! Шашлычок-то, небось, любишь трескать? А куру-гриль? Думаешь, куры на вертел – просятся? В деревне это в порядке вещей: сегодня играешь с курочками, а завтра курятинку уминаешь. Если всех так жалеть, то одним только святым духом и питаться, потому что жить хотят даже растения!
– Я знаю, тёть Тонь, я понимаю, – от стыда ей хотелось испариться.
– Понимает она... А что на деньги попала – тоже понимаешь? Съел волк, не съел волк – всё равно отвечает волк. Хозяину-то что скажешь?
– Понимаю, тёть Тонь, понимаю... Надеюсь, зарплаты моей ему хватит. А если нет... – она потрогала свой перстенёк, и превратиться в пар захотелось ещё сильнее. Лучше б в городе осталась – сейчас бы уже и переболела...
– Хватит ей... Короче: Ахмет спросит – говори, ничего не знаю, выгнала всех, а если приёмщики кого проворонили, так мне п;фиг на них! А сама молись, чтоб твоего свина быстрее поймали, ну или чтоб волки его растерзали. Да-да: для тебя это будет лучший исход! Потому что пока тепло – он ещё прокормится в лесу да на помойках. Потом холода – он же по огородам полезет, капусту со свёклой тырить, а крайними окажемся мы с тобой!..
Далее по закону жанра обязательно должно случиться нечто знаковое, призванное развести ситуацию, причём не всегда проезжими путями!
Трель клаксона хозяйского «уазика» у калитки вынудила подпрыгнуть даже тётю Тоню. Галюня смиренно отправилась на заклание. Десять метров, девять, восемь... «Не знаю, выгнала всех»... Шесть, пять, четыре... «Это приёмщики проворонили»... Два, один... Ой, мамочки... Ноль...
– Дядя Ахмет, я знаю, я виновата. Но он побежал, а я не догнала. Много вы из-за меня потеряли? – затрындычала она, не дав ему и рта раскрыть. – Вот этого – хватит? Возьмите! Это серебро 925-ой и фианит, настоящий! Дядь Ахмет! Ватэта – хваталь? Глюпый наташьк упускаль щерномазый щахлик. Вы много бакс потеряль, дядь Ахмет?
Фермер заговорил совершенно чисто:
– Ты честный человек, Галюня! Ты порядочный человек и работник надёжный. Но я тоже человек порядочный. Вот это! – он вынул конверт. – Триста твоих баксов, рублями, как было уговорено.
– Но как же... – она механично схватила конверт.
– Спишем чахлика на естественный падёж. Отдыхай теперь, ты это заслужила, – хозяин направился к машине.
– Спасибо, дядя Ахмет, – бросила она вдогонку.
Неожиданная развязка обрадовала и тётушку:
– А твоим институтским такие приключения не снились! Иди, почивай на лаврах. Теперь ты богатая невеста!
– Как же почивать, тёть Тонь? Хозяин сказал, что чахлика – на естественный падёж! Он же сейчас где-то в лесу, один, и волки воют... – к горлу подкатил казавшийся забытым комок.
– Ох, слезокапка ты городская, – тётушка обняла племянницу. – Волки? Их отродясь тут не было! А свин твой прибежал в соседнюю деревню и уже который сон видит в чьём-то хлеву!
– Правда?
– Конечно, правда! Халявной свинье в каждом подворье обрадуются!
– Подождите... А если те хозяева захотят его на шашлык?
– Кто ж шашлык-то из хрячины делает! Специалистка, а не знаешь... Они его по свиноматкам водить будут, породу улучшать да деньгу за это грести! Иди спать, ты сегодня натерпелась.
Галюня торжествовала: до сознания дошёл размер заработанной суммы, и в этой сумме углядывались и кулон, и серьги, и костюмчик из «Олимпийца», и ещё мороженого – порций двести!

Но если уж подвергать главного героя испытаниям, так подвергать по полной, комплексно и всесторонне, чтобы, пройдя, душа его закалилась, стала как победит , либо рассыпалась в пыль, как старый чугун.
– Галюня! Галюня! Ты здесь? – ближайшим вечером раздался под окном громкий шёпот, бывший настолько знакомым, что единственным стало желание стереть его из памяти навсегда и поскорее.
Сновидение? Ещё рано. Бред воспалённого рассудка? Он благополучно излечился свежим воздухом и здоровой пищей! Неужели это ... ?
– Галюня, почему молчишь, Галюня?
– А что тебе сказать? – распахнув окно, спокойно произнесла она.
– К;к ты, Галюня?
– Замечательно! Сплю, как облачко на небе, просыпаюсь, как ландыш в саду.
– Куда ж ты пропала? На звонки не отвечаешь, сама не звонишь...
– Зачем?
– Как – зачем? Я же соскучился...
– Ой ли! – сохранять низкую температуру тона удавалось всё труднее. – Кто там встретил другую, которую всю жизнь искал?
– Никто никого не встречал, ты одна мне нужна!
– Ты уверен?
– Галюня, прости меня! Я дурак, я свинья!
– Не оскорбляй достойное животное сравнением с собой!
– Ты злишься на меня? Обижаешься?
– Меня вообще ничто не злит. Единственно, на кого я могу обижаться – это я сама.
– Галюня, прости меня! Только потеряв, я осознал, что всё это время я думал только о себе и не думал о твоих чувствах. Галюня, выйди, пожалуйста...
– Зачем?
– Поговорить надо.
– Кoму надо? Мне – нет. У меня своя дорога, у тебя – своя.
– Галюня, прости меня! Дай мне один шанс, пожалуйста! Дай мне шанс показать, что я не такой, что я изменился... Хочешь, на колени стану? Галюня, дай мне шанс!
Качнув головой, она сомкнула створки окна, плотная штора обрушилась карающим мечом справедливости. Дрожь поджилок усилилась – не от страха и не от волнения, но – от эйфории победителя! Есть она, есть рука судьбы, вернее, нога, которая знает, кому, когда и за что отвесить хорошего пинка. Побледнел-то он как да отощал! Рот, говоришь, кукольный и нос капризный? Ну и что, зато теперь ты наверняка испытал непередаваемые ощущения, когда кусок поперёк горла? Открыл в себе способность не спать по трое суток? Судя по блеску глаз и мешкам под ними – открыл, и даже не по трое!
– Галюня, прости меня, Галюня! – булькало под окном. – Дай мне шанс, пожалуйста, один шанс! Если я тебя разочарую хоть раз – обещаю: уйду из твоей жизни навсегда! Дай мне шанс, Галюня!
– Уходи, спит она! – проворчала вышедшая на крыльцо тётя Тоня.
– Здравствуйте, Антонина Михайловна! Прошу, скажите, что мне без неё плохо...
– Да мне п;фиг на тебя! Сам скажи.
– Но как? Она меня не слышит...
– Сказала ж, мне п;фиг! Делай что хочешь. А будешь орать – милицию вызову, – захлопнув дверь, тётка вошла к ней в комнату. – Ну что, коварная разбивальница сердец? Мне-то п;фиг на вас обоих, но ответь сама себе: сюда, ко мне, ты с какой мечтой ехала? Только себе не лги!
– Я не лгу, тёть Тонь. Мечта была – чтоб пришло возмездие за предательство...
– Дождалась? Теперь довольна?
– Не вполне. Вот когда не поспит ночей десять или хотя бы семь...
– Бедная ты, Галюня, бедная! От своей волшебной головы страдаешь... Любовью исцеляйся, а не местью! От души живи, дурёха! Её в себе разыщи, её на передний план выводи. Душой с людьми разговаривай, иначе гордыня захватит всё твоё существо, а там и безумие близко. Береги себя и не кусай тех, кто рядом... Только эгоистичная дура будет услаждаться своей нереальной крутостью и незаменимостью. Мне-то п;фиг на вас обоих, но ты всё же подумай своей головой под нимбом. И лучше спрячь пока его в кладовку...
Тёткины слова рухнули потоком лукового сока, убрав с глаз победный флёр, но придав лицу красноты. Права тётка, в сорокатысячный раз права! Что было? И что есть? Все наши поступки – как круги на воде от брошенного камня. Всегда надо думать, когда что-то делаешь, оценивать время, играя в такие игры. Время и человека, его терпение и выносливость. Вообще, лучше не играть с чужим сердцем – даже не нарочно можно очень сильно навредить. Жизнь мудрее, она сама расставит всё на свои места.
Очередной сеанс самокопания перешёл в сон, под утро завершившийся коротким видением – гнетущим, но конкретики Галюня не помнила. Да и не до конкретики ей стало, ибо доносившийся с кухни голос тёти диалогировал с другим, страшно знакомым, голосом.
– Мёд, мёд клади себе! Да не стесняйся! Не хватало ещё простыть летом! Надо же – всю ночь прошлындать! Коньячку в чай плесни!
– Спасибо, Антонина Михайловна! Я уже согрелся...
– Согрелся он... Что ж вы, молодёжь, дурные-то такие? Что ж вам спокойно-то не живётся?
– Ночью тепло, только под утро, когда роса... Но у меня костёр был!
– Костёр... А вот и твоя долгожданная проснулась! Давайте, умывайтесь, берите тормозок и бегом на речку! Нечего лето дома просиживать. Корзину сейчас найду...

5
Час проходил, другой и третий, а они продолжали сидеть на брёвнышке у пруда, не выпуская друг друга из объятий, и казалось, все солнца и луны, марсы и фобосы, сириусы и альтаиры уместились в этом дорогом и во всех смыслах близком человеке... Снова и снова окуналась она в аромат любимых губ, не спеша выныривать и не желая.
Счастье от наступившего прощения и тревога от осознания, что по собственной глупости чуть не совершила самую огромную ошибку в жизни; радость от сброшенного напряжения, в каком пребывала все эти дни, и страх опять потерять любимого; особое облегчение где-то в районе горла, словно вернулась способность свободно дышать, и снова – безграничное счастье, такое, что почва из-под ног и крылья за спиной... Велика целительная сила прощения!
– Кость, я заметила, что закрываю глаза, целуясь с тобой...
– Не отвлекайся, я соскучился!
– Вчера ты сделал поистине великий поступок. Я тебя зауважала ещё сильнее, Кость...
– Ночное закаливание мне полезно! Свежий воздух, адреналин, романтика...
И четвёртый час прошёл, и пятый, и шестой уже разменял три своих четверти – пора домой, скоро начнёт смеркаться, а через лес идти почти километр, и до леса – два. Да хоть бы и двадцать два – любимый же рядом!
– Спасибо тебе, Кость! Спасибо за ценный жизненный урок. Я поняла, что мир не делится на чёрное и белое, что противоположные чувства в человеческой душе присутствуют в сложнейшем переплетении. У тебя доброе сердце и пока не постигнутая мной душевная глубина...
Засыпающий лес встретил теплом, накопленным в течение дня. Хвойно-цветочно-травяной аромат дурманил голову. Речной ветерок шептался в кронах деревьев, ему звонко подпевали цикады: фрррь, фрррь. Вдали, за стволами, уже мерцали деревенские огни – там дом, ужин и банька с сеном на чердаке... Доносились отголоски музыки из клуба – дискотека входила в разгар.
И тут иные звуки, полярно чуждые сложившейся идиллической картине, не зная пощады, огласили этот участок леса:
– Вот это Жо-о-о...рина машина! – прогремело в полумраке.
Да, невозможно напоследок уже оставить героев в покое, не устроив им финального – но самого крупного – испытания! Причём из всех выбрать самое заезженное в плохих отечественных «кинах», но так и явь не всегда оригинальна!
– Здор;во, городская! Что ж ты всё ховаешься, не выходишь? – подхватил второй голос, и два силуэта, отделившись от кустов, преградили влюблённым дорогу. – Такие суперские пацаны по тебе иссыхают, а ты не хочешь дать. Никакого к нам сострадания!
Тётка ж предупреждала: это Клос и пристебай его Клин! Днём их не видно, зато ночью они в округе цари и боги, вершащие с;дьбы припозднившихся селян.
– Нет! – взвизгнула Галюня. – Не надо, пожалуйста, ребята!..
– Почему-у? – дыша перегаром, ласково протянул Клос, до того ласково, что его душегубские намерения стали очевидны. – Тебе западло с нами познакомиться?
– Ребята, извините: у меня есть парень! – пролепетала она, обеими руками хватаясь за Костя.
– Парень у неё, извините... Слыхал, какая вежливая? Этот, шоль, парень? – Клин похлопал Костя по щеке, от испуга тот побелел так, что стал светиться в темноте.
– Ну, расскажи, парень, к;к она? – Клос приобнял его за плечи. – Быстро даёт? Или правильную корчит?
– Мужики, не надо, не надо! – пробормотал Кость.
– Да все свои! Скажи, к;к она? Долго уламывал?
– Отстань от человека! – Клин упивался всевластием. – Видишь: ему впадлу с тобой разговаривать!
– Да? Пацан;к, тебе впадлу со мной разговаривать? Не-ет, ему не впадлу, он тебя стыдняется! Ну, пойдём, чувачок, отойдём в сторонку, там и расскажешь, – Клос взял его под руку.
– Господи-иисусе, об одном прошу, – взмолился Кость и вдруг, дерзко извернувшись, бросил корзину в кусты и кинулся прочь. – Мужики, не троньте её! Ой, мамочки... Не троньте её, мужики-и, не тро-о...
Крик, перешедший в надрывный скулёж, исчез в лесном сумраке. Галюня оцепенела. Разум не хотел принимать увиденное, оттого и не чувствовала она страха. Сегодняшний сон до секунды всплыл в памяти: они с Костем оказались в тёмном, холодном море, и берег совсем близко, но Кость не умеет плавать, а её силы на исходе; она успевает вытолкнуть любимого наверх, сама уходя ко дну; кто-то пытается поддержать её снизу, но она этого уже не видит, потому что перестаёт дышать.
Нет смысла звать на помощь: крик, словно плач упавшего в колодец котёнка, утонет во тьме. Оцепенение нарастало. Гопники воодушевились ещё больше.
– Ну, что ты боишься? Ну, ты не бойся! – Клос шёл к ней медленно, вразвалочку, с упоением палача.
– Малышка, айда к нам, – задушевно пел Клин.
– С чувачком почпокалась, с Ахметом почпокалась, а мне не дала! А я так жду-у... – продолжил Клос, но в следующий миг его глаза оказались на лбу, отверстый рот принял размеры пещеры, и отчаянный рёв низвергся из его гортани, поглотив звук рвущейся джинсы.
Пав на лесную подстилку, Клос завертелся, как грешник на раскалённой адской сковородке, руками вздирая почву вокруг, поднимая тучи пыли. Одна продолговатая тучка отплыла от Клоса и низом двинулась к Галюне... Или это не тучка? А что? Лесной дух?
– Дух, ты добрый? – прошептала она, из последних сил удерживая отъезжающую крышу. – Забери меня, пожалуйста, в чащу, поскорее...
Тучка приблизилась, обошла её, хрустя опавшими веточками и тяжко сопя.
– Ты не дух, ты добрый гном?
– ХРЮ-УЙ! – раскатисто произнесла тучка, выплюнула клок джинсовой ткани и ткнулась пятачком в руку.
– Ты, городская, приборзела? – Клин алчно потёр ладони; выбытие друга из игры его радовало. – Со свиньёй по лесу шастаешь? Типа, деловая такая из себя? Ненавижу деловых! Да мне свинью завалить – как два пальца!
Хрюй развернулся на голос и тотчас был пойман – Клин коленями сжал его пятак, руками схватив за уши.
– Щас твоей свинье шею сверну, а ты ори, – он перешёл на фальшивый визг. – Ой, помоги-ите!!! Ой, спаси-ите!!! Ой, ма-амочки...
...Хороша свиная шейка, сочна и лакома, блюда из неё занимают коронные места в кухнях многих народов, потому что образована она самыми крупными мышцами, самыми широкими, следовательно, и самыми сильными. Только откуда ж было знать об этом простому деревенскому пареньку? Из школы? Реальным пацанам учиться в школе – самое западло! Из дома? Каким образом, если родители по полгода не разгибаются, а потом по полгода не просыхают? Хотел несчастный парнишка, чтоб было круто, а получилось – всмятку: рыло вхлюпнулось так, что Клин, точно акробат, описал в воздухе квадратичную параболу да и «приземлился» прямо на корчившегося друга, отключив его и себя.
Убедившись, что опасность устранена, спаситель подошёл к несостоявшейся жертве, та вцепилась пятернёй в его холку, опускаясь на землю. Тело била пост-стрессовая дрожь, крупные слёзы катились по лицу...
– Хрюй, как ты меня нашёл? Спасибо тебе! Если б не ты...
Она скребла его пальчиками за ухом, он тыкался пятачком ей в щёку, размазывая слёзы.
– Говорил же хозяин, щьтоб водка не жраль, Хрюй, помнишь?
Отвернувшись, он направил нос в сторону деревенских огней.
– Да, там твой свинарник. Хочешь туда? В лесу тебе не лучше?
Отшагнув, он деликатно толкнул её в бедро и снова указал на огни.
– Хрюй, проводишь меня? – опёршись на его шею, она встала, отряхнулась, огляделась: нападавшие лежали, не подавая признаков активности. – Бежим!
Лёгкими подскоками ноги сами понесли её по тропинке. Хрюй не отставал, иногда успевая подталкивать пятачком. У околицы Галюня перевела дух: вот и дом тёти.
– Хрюй, знаешь, что? У тёти Тони конура от пса осталась, хочешь в конуре пожить? Хрюй! Ты где, Хрюй? – она оглянулась и по удаляющемуся шелесту высокой травы всё поняла. – Какой ты скромный герой! Ладно, ещё увидимся!
В сон погружалась счастливой, как человек, успешно выдержавший очередной жизненный экзамен. Она усвоила, что существуют вещи поважнее разбитого сердца, заодно уточнив для себя значение таких терминов, как «по-мужски» и «по-свински»...

9.
ЧЕСТЬ СЕМЬИ
Глава первая

   —Мужики! Идите к столу, а то картошка стынет, —
    крикнула Варвара мужу и сыновьям. Глава семейства Архип не спеша воткнул в чурку топор, нарочито медленно подошёл к бочке с водой и вымыв руки коротко буркнул:
—Теперь можно. Аккуратнее, не-то всю воду расплещете.
    Первым подбежал Пашка, самый младший из братьев. Сунул руки в воду и сразу вытер об штаны. Несмотря на возраст, он на голову выше братьев- близнецов и шире в плечах. Лицо парня простодушное, слегка наивное, а взгляд синих глаз осторожный и немного дикий. Он не отличался умом, поэтому и получил от сельских жителей кличку Пашка- придурок. Спокойный характером, он обладал недюжинной силой и крепким здоровьем. Пашка никого не обижал, даже тогда, когда его оскорбляли и дразнили— улыбался и отходил в сторону.
    Братья Василий и Егор всячески издевались над полоумным, задирали, пытаясь вывести парня из себя. Архип заступался за сына, не раз отвешивал затрещины близнецам.
    Порядком в семье заправлял дед Еремей Ильич, высокий худой старик с длинными костлявыми ручищами и зычным командирским басом. Его побаивались, в том числе и сын Архип. Дед без разговоров мог ударить в лоб большой деревянной ложкой, да так, что провинившийся сваливался с табуретки. Пашку любил, как любят маленького глупого щенка или котёнка. В семнадцать лет любимый внук догнал и перегнал ростом Еремея. Лёжа на русской печи, старик мечтал о будущем Пашки:
   —Может, со временем пройдёт его тупость? Такой мужичина вырос, а ума на копейку. Что с ним дальше будет?
    Последнее время Еремей Карнаков стал замечать, что Пашка сметает всё со стола, как голодная собака. Он догадался: внуку не хватает еды. Видимо, крупное телосложение и физическая мощь требовали дополнительного питания. Дед украдкой подкармливал внука, Пашка в ответ благодарно улыбался.
    Вот и сейчас за столом он за обе щёки уплетал горячую картошку, одновременно заталкивая в рот нарезанное сало и солёные огурцы. Голодными глазами взглянул на опустевший чугун и вдруг вырвал из руки Васьки кусок хлеба. Брат обиделся, с размаху отпустил Пашке подзатыльник.    Варвара закричала:
   —Сколько тебе можно говорить, не бей его по голове!
    Еремей довольно шустро спрыгнул с печи, схватил деревянный половник и саданул Ваське в лоб:
   —Не смей обижать неразумного! Пришибу!
    Двадцатилетний Василий поднялся с пола, отскочил к двери. Потирая ладонью вскочившую шишку, выкрикнул:
—Давайте, жалейте его! Он скоро изо рта будет хлеб выхватывать. Вырастили придурка, он что хочет, то и делает.
    Пашка широко улыбнулся, затем повернулся к Егору и, сдавив ему руку, забрал ломоть хлеба. Быстро проглотил и невозмутимо посмотрел в глаза отцу. Промычал что-то на своём языке и вышел из-за стола.
    Вечером во время ужина Пашка забрал молоко у братьев. Не обращая внимания на их крики, быстро выпил оба стакана. Он догадывался, что дед Еремей всегда встанет на его защиту. Едва внук вышел из-за стола, Еремей Ильич произнёс:
   —Варвара! С завтрашнего дня будешь, кормить Пашку отдельно. Не хватало нам ещё драки за столом.
глава вторая
    На дворе жаркий июль. Архип с сыновьями затеял строительство новой бани.
Старая совсем сгнила, нижние брёвна превратились в труху. По весне заготовили лес, ошкурили и раскатали для просушки. Работы хватало , только младший Пашка отсиживался на чурке. Топор ему не давали: не умел им работать. Его звали, когда нужно принести или положить бревно на венец. Он легко брал лесину, словно играючи ставил на попа и закидывал на плечо. Старую кобылу в семье берегли, а тяжёлую работу лошади выполнял младший сын.
    Временами Пашка исчезал со двора, уходил на Бию, играл с малышами. Иногда совершенно один сидел на валуне, перебирал цветные речные камушки. К нему подходили подростки лет по пятнадцати и задавали непонятные вопросы:
   —Паша, а ты голых женщин видел?
    Парень отрицательно мотал головой. Мальчишки смеялись над простодушным верзилой, выпытывали:
   —Может, ты знаешь, что такое Кунь-Кунь? Хочешь попробовать?
    Один из пацанов, загнул из указательного и большого пальцев колечко. Пальцем другой руки стал в него тыкать:
   —Смотри, Паша, вот что такое Кунь-Кунь… Вот так мужики с бабами тыкаются. Завтра приходи, мы тебе голых девок покажем. Они вечером в протоке купаются, сквозь кусты можно подглядеть. Даже бабы приходят.
    Пашке стало интересно, но говорил он плохо и расспросить не мог. Слова Кунь-Кунь запомнил сразу, несколько раз  повторил.
    К вечеру следующего дня он примчался на речку, дождался пацанов, и они вместе побежали к протоке. Спрятавшись в кустах, затаились.
    Через некоторое время послышался смех: четыре девушки на бегу снимая платья, нагишом бросились в воду. Пашка во все глаза пялился на купальщиц, но расстояние мешало разглядеть их наяву. Он пошевелился— девчонки услышав шорох с визгом выскочили на берег и спрятались в чаще.
     Едва они скрылись, Пашка поднялся. Он почувствовал странное возбуждение, но ничего понять не мог. Прибежал домой и столкнулся с отцом. Архип внимательно оглядел сына, покачал головой:
—Ты куда исчез? Что у тебя штаны колом вздулись?
    Догадавшись, тут же поднял с земли кленовый прут и резким ударом стегнул сына по выпуклому месту. Пашка вскрикнул, зажался ладонями и зло взглянул на отца. Архип зашёл в дом:
   —Батя, слезь с печи, поговорить надо.
    Выйдя на улицу, рассказал отцу о Пашке, в конце добавил:
   —Боюсь я, батя, за него. Как бы чего не наделал? Он ведь с любой бабой справится, а нам потом что делать? Снасильничает кого-нибудь, ему-то что, дураку… Ты подумай, у тебя голова мудрая.
    Еремей сокрушённо покачал головой, расстроился и тяжко вздохнул…
глава третья
    Клавдия Попова жила с больной матерью над берегом Бии. Старушка второй год не поднималась с постели, её полностью разбил паралич. Дочь молила Бога, чтобы скорее забрал её к себе. Она устала ухаживать за больной, нельзя отлучиться из дома ни на шаг.
    Клавке около тридцати, всю жизнь одна. Вышла замуж, а через месяц муж сбежал в неизвестном направлении. Может, оттого, что половина лица супруги скрыта родимым пятном. Женился в пьяном угаре, а скорее всего, на спор. Когда пришёл в себя, с ужасом взглянул на физиономию Клавы и стал думать, как сделать ноги. Выпросил у соседа лодку, ночью уплыл вниз по течению. Клава не кинулась вслед, решила жить для себя. Изредка ночью приводила мужика, да и то не из местных. Женатых обходила стороной, разъярённые жёны могли запросто лишить жизни. В те времена народ жил без власти: Советы ещё не добрались до глухих сибирских деревень. Всем заправлял местный священник.
    Покормив мать, Клава спустилась через огород к реке. Уже не в первый раз  видела рослого парня сидевшего у воды. Знала, что зовут его Пашкой и он слабоумный. Широкие плечи парня и сильные руки, словно магнитом притягивали женщину. Хотелось приласкать несчастного, прижаться грудью, погладить по взъерошенным волосам.
     Стосковавшись по мужской ласке, Клавка присела рядом. Запустила руку ему под рубаху и начала ощупывать плечи и живот. Нежно прошептала на ушко:
   —Пашенька, пойдём со мной.
    Настойчиво потянула парня за рукав. Пашка молча последовал за ней, не понимая, что хочет от него эта женщина.
    Клава завела парня в сарай, скинула одежду и развалилась на свеже- скошенной траве. Требовательно потащила его за штанину, приглашая лечь  рядом.
  …Четверо мужиков вытаскивали невод из воды, напротив Клавкиного огорода. Услышали громкий крик, похожий, на призыв о помощи. Женский крик переходил в стоны, хрипел и угасал…
   —Похоже, Клавку убивают! Бежим скорее!—
    обеспокоенно закричал один рыбак. Вытащив невод, они бросились к дому. Открыв двери сарая, мужики оцепенели… Пашка, без штанов лежал на Клавке, ручищами сжимал тело и старался задавить. Женщина уже прощалась с жизнью, как один из мужиков успел схватить подвернувшийся под руку цеп и огреть парня вдоль спины. Пашка взревел от боли,  кинулся на обидчика. Защищаясь, мужик заехал цепом ему в лоб. Насильник замертво свалился.
    Клавдия кое-как поднялась, прикрылась одеждой и, отдышавшись, с трудом выговорила:
   — Вот конь, так конь! Думала, задавит, чуть шею не свернул. Здоровый бугай, наверное, рёбра переломал. Чёрт меня дёрнул связаться с ним. Прости меня, господи! Польстилась, дура, хотела по- тихому обучить парнишку, а оно вона как вышло. Спасибо мужики, век буду благодарна!
     Я вас прошу, никому не сболтните, а то позору не оберёшься.
    На Пашку надели штаны, выволокли из сарая и утащили к берегу. Клава зашла в дом, на всякий случай закрыла двери на крючок.
  Вечером того же дня Архип уже знал, в какую историю попал младший сын. Зашёл в дом, попросил жену выйти во двор. Подсел к отцу и всё рассказал. Еремей Ильич расстроился, запустил пальцы рук в седую голову:
—Ума не приложу, что с ним делать? Не упускайте его из виду, за каждым шагом надо следить. Егорке с Васькой накажи, пусть будут рядом. Теперь за ним глаз да глаз нужен.
глава четвёртая
    Казалось, что после случая с Клавкой, Пашка заметно притих. На речку ходить перестал, больше времени проводил с семьёй. Дед Еремей наблюдал за внуком, неоднократно замечал, что у Пашки, при встречах с женщинами, оживлялись глаза, и менялось выражение лица. Старая поговорка про чёрта и тихий омут не выходила из головы. Еремей Ильич откровенно опасался за внука.
    Тёплым сентябрьским днём в село заехали цыгане: пошли побираться по домам, просили у жителей что-нибудь из продуктов для голодных детей. Во двор Карнаковых зашла молодая привлекательная цыганочка с высокой грудью. Стала просить у хозяйки милостыню. Варвара отрезала кусок хлеба и сунула ей в руки. Поблагодарив, женщина направилась в сторону леса— там остановился табор с повозками.
    Отец с сыновьями конопатили внутри новую баню, мать копалась в огороде. Пашка незаметно выскочил за ограду и побежал вслед за цыганкой. У края леса он догнал женщину, схватил за плечо:
—Дай, Кунь-Кунь,— жалобно попросил он, спуская штаны.
    Испуганная насмерть,  громко закричала, но Пашка повалил её на землю. Накинулся, словно зверь, и принялся срывать одежду. Она завизжала, тут же рука парня закрыла ей рот. Цыганка сумела прокусить ему ладонь, но Пашка ещё больше возбудился. Он навалился на неё, стал задирать подол…
    Женщина боролась, но слишком напористым оказался насильник.
    Пашка не услышал топота сапог, но почувствовал спиной резкий болезненный удар. Что-то просвистело над ухом и впилось в тело. Жгучие удары кнутов обрушились на ноги, плечи и руки… Хлёсткие щелчки вынудили парня прикрыть голову. Он замычал от нестерпимой боли и отполз в сторону. Вокруг стоял гвалт, цыгане, окружив парня , старались забить насмерть. Каждый норовил попасть по голове палкой или кончиком бича.
    Вдруг со стороны деревни послышался шум, толпа мужиков во главе с Архипом, вооружённая топорами и вилами, стремительно выскочила на лесную поляну. Избиение прекратили, цыганка с криками и воплями рассказала о попытке изнасилования.
    Окровавленному парню связали за спиной руки и на верёвке повели домой. Через час цыгане покинули село. Архип с сыновьями запёрли Пашку в бане, подперев двери берёзовым колом.
    После ужина Еремей Ильич затеял разговор. За столом сидели все члены семьи, кроме Пашки. Набив самокрутку самосадом, Еремей закурил:
   — Я расскажу вам старую историю, которой уже много лет. Это произошло в нашей деревне в конце девятнадцатого века. Кругом  царило безвластие, народ жил сам по себе.
    Ну, так вот, жила немолодая женщина Агафья Пономарёва. Растила единственную дочь Маню. Муж давно умер, из родных никого не осталось. Дочка подрастала, начала разговаривать, и тут мать заметила, что Манечка слабоумная. Хохотала без причины, играла с жуками, червяками и всякими насекомыми. Аппетит у дочки хороший: Агафья заботилась о Мане, отдавала последний кусок.
    Вскоре Маня превратилась во взрослую девушку, симпатичную на личико и с хорошей фигурой. Местные парни глазели на ненормальную, похотливыми взглядами ощупывали стройную фигуру Манечки. Агафья в строгости держала дочку, уходя из дома ненадолго, брала её с собой. Пуще всего опасалась за дочку, боялась, как бы лихие парни не надругались над ней, не ославили на всю деревню. За честь дочери Агафья могла пойти на любое преступление.
    Неожиданно мать тяжело заболела; появились боли в груди, часто ныло сердце. Кашляя  утром, выплюнула в ладонь сгусток крови. Агафья поняла, что её век закончен.
    Еремей вновь закурил, тяжко вздохнув, продолжил:
   
   —   Силы Агафьи таяли с каждым днём, хворь беспощадно забирала здоровье. Хорошо всё, обдумав, она решилась на крайние меры. Нашла кусок стекла, и принялась толочь в ступе. В это время забежала соседка Нюра,  удивленно поинтересовалась:
   —Ты что, Агаша, делаешь? Либо крысы одолели?
Пряча слёзы, Агафья соврала:
   —Да Нюра, что-то крысы развелись. Хочу с отрубями намешать, по углам рассыпать. Может быть, подохнут…
    Просеяв отруби, в муку подсыпала толчёное стекло, принялась лепить вареники с капустой. Сварив несколько штук, позвала дочку ужинать:
   —Иди доченька, поешь вареничков.
    Чтобы не видеть, как ест дочь, вышла на крыльцо и, зажав рот ладонью, заревела.
    Манечка слегла через два дня от резкой боли в животе: кричала и корчилась. С каждым днём ей становилось хуже, девушка бредила и теряла сознание. Агафья никого не позвала, сидела и смотрела на умирающую дочь. Не прошло и недели, Манечка скончалась. Мать позвала соседей.  Схоронили Манечку, а спустя двое суток, умерла Агафья.
    Еремей Ильич умолк. Тяжело вздохнул и произнёс:
   —Вы поняли, зачем я рассказал вам эту историю? Теперь подумайте и решайте. Но с Пашкой что-то надо делать. Утром всё скажу.
    Едва рассвело, Еремей запряг кобылу. Снохе наказал, чтобы накормила Пашку. Позвал сына и предложил:
   —Архип, вы с Варькой дома побудьте, я с внуками в верховье Бии съезжу. Давно хотел жердей наготовить, пора забор поменять.
    Архип обеспокоенно взглянул на отца, хотел возразить, но Еремей Ильич хлопнул сына по плечу и жёстко наказал:
—Не переживай сынок, всё обойдётся. Так будет лучше, я уже решил. Нужно сохранить честь семьи, это важно.
часть пятая
    Вскоре дед с внуками выехали со двора. Для подстилки Егор бросил в телегу пару навильников свежего сена. Еремей правил лошадью, братья близнецы расселись по бокам, а Пашка, растянувшись, лениво глядел на облака.
    Ехали долго, только к концу второй половины дня поднялись на вершину горы. С высокого скалистого берега оглядели здешние места: внизу шумела горная Бия, разбиваясь о прибрежные валуны и пороги. Над водой пролетели дикие утки: увидя людей они стаей поднялись в небо, исчезли за кривуном. Ярко светило солнце, стрекотали сороки, заметив чужаков в своих владениях.
    Еремей развязал узелок с провизией, выбрал поляну для трапезы. Перекусили, дед позвал Пашку:
   —Пойдём, Паша, к обрыву, я там видел несколько сушин. А вы, внуки, сходите в тайгу, там гляньте.
    Дождавшись, когда скроются близнецы, потянул за рукав Пашку:
   —Пошли!
    Пашка с опаской посмотрел вниз, отступил назад, держась за руку деда. Он явно боялся  высоты. Еремей нагнулся и тихо сказал:
   —Смотри, Пашка, таймень у берега стоит, здоровенный!
Внук с любопытством вытянул шею, шагнул к краю пропасти. Дед с силой толкнул Пашку в спину…
    Раздался громкий крик, затем, глухой удар тела о камни. Еремей Ильич перекрестился, заглянул под обрыв. Пашка лежал на камнях, шея неестественно повёрнута набок.
   —Прости меня,Господи! Это был единственный выход. Лучше потерять одного члена семьи, чем опозорить всех.
     Сел на корточки, жадно закурил. По морщинистым щекам старика текли слёзы:
—Прости внучок! Любил тебя, очень.
глава заключительная
    Еремей грустил,  стоя возле кобылы, сухой шершавой ладонью гладил по загривку и тихо шептал:
   —Взял грех на душу. Теперь Бог меня накажет. Архип бы не смог поднять руку на сына, а мне уже всё равно. Я своё отжил, скоро на погост снесут. Прости, Господи…
    Подошли Егор с Васькой, поглядев по сторонам, стали спрашивать:
   —Дед, а где Пашка? Куда ты его послал?
    Еремей Ильич закашлялся, через силу ответил:
   —Нету больше Пашки, разбился он. С обрыва упал. Лежит бездыханный. Берите верёвку, надо его вытащить. Похороним здесь, не хочу, чтобы мать с отцом таким увидели. Полголовы осталось, смотреть страшно.
    Братья спустились к реке, привязали верёвку к мёртвому телу, закинули конец вверх. Дед закрепил её к телеге, взял лошадь под уздцы и  повёл вперёд. Кое- как подняли тело наверх, положили на спину. Васька с Егором не проронили ни слезинки, видимо уже давно втайне желали смерти младшему брату. Еремей присмотрел ровную поляну, вытащил из- под сена заранее приготовленную лопату:
   —Копайте по очереди, глубоко не надо, здесь место скалистое. Потом камнями обложим. Я пока крест налажу.
    Копали долго, мешала скальная порода и твёрдый грунт. Пашку положили в могилу, закрыли лицо рубахой и остатками сена. Натаскали камней и выложили большой холм. Еремей закрепил берёзовый крест. Стало темнеть.
   —Давайте ребятки, натаскайте дров, костёр разведём. С утра тронемся в путь. Шевелитесь, живее!— приказал дед.
    Спать легли, метрах в десяти от Пашкиной могилы. Братья заснули, Еремей Ильич всю ночь не сомкнул глаз. Добродушное лицо внука мерещилось повсюду, то появится в свете костра, то мелькнёт на диске яркой луны. Дождавшись первой полоски света, он поднялся и пошёл запрягать кобылу. Разбудил внуков, охрипшим чужим голосом скомандовал:
   —Давайте, быстро в телегу. Надо ехать, скоро гроза начнётся. Василий, бери вожжи, я что-то захворал.
    Пока ехали, Еремей почувствовал, что не хватает воздуха. Затем его стал душить кашель.
    Внуки под руки завели деда в дом. Он с трудом забрался на печь и заснул. Варвара, узнав о страшном горе, заголосила и выскочила на улицу. Архип закрылся в бане и в одиночестве дал волю слезам.
    Еремей Ильич не вставал двое суток, на третьи, позвал сноху и сына:
—Архип, сходите с Варей к попу, пусть придёт. Мне надо душу облегчить перед смертью. Вечером я умру.
 Надел длинную полотняную рубаху и лёг на кровать. Когда вошёл священник, Еремей попросил всех выйти из дома.
К ночи Еремей Ильич Карнаков  отдал Богу душу.

10.
Чёрный лесоруб
                Пашке по жизни не везло. Может, родился не под той звездой. А, может  и под той, только не вовремя. Так или иначе – с первой секундой появления на свет тепла и ласки не почувствовал. Одновременно с его появлением, душа матери не удержалась, оборвалась  и  унеслась к звездам.   Что поделать – у каждого своя судьба в этом мире.  Тот случай, когда радость и горе ходят рядом в обнимку.   
            Так создан человек – что имеет, того не ценит. Иной жизнь проживёт рядом с любящей матерью, да так её и не заметит. Пашка свою видел только на тоненькой пожелтевшей фотографии  да ещё в сказочных добрых снах, а её заботу и тепло чувствовал всегда. Весеннее солнышко голову пригреет, а кажется, это ладони мамины по волосам гладят.  Были  и радости, и горести, как у всех в этом мире. Вот чего не было так это Дня рождения.  Дата присутствовала,  да только праздником не назвать. Одним словом – счастливое горе.

 ***

                Первое время жил, за тысячи километров от отца, у бабы  Маши на Алтае. У неё после смерти единственной дочери роднее Пашки никого. Огород, коза- кормилица, летом зелень на грядках. Полосатые арбузы, пусть небольшие, но сахарные. Вишня у самого домика. За стареньким плетнем речка Бия завораживающая красотой и полноводностью. Пьянящий запах соснового бора. Ласковое солнышко. Что ещё надо малышу для счастливой жизни…


                Отец молчун и однолюб. Работая лесником, и живя на кордоне вдали от райцентра, весёлостью не отличался. После нагрянувшего горя окончательно замкнулся и ушел в себя. Спасался только любимой работой, а обязанностей и забот не перечислить. С рассветом завтракал и в обход участка до темноты. Только там, в тайге, отдыхал душою и забывал о горе. Пашку любил, тем более что это, пусть и маленькая, но частичка, оставшаяся ему в награду от любимого человека. Но разве заберёшь, такого маленького,беззащитного   несмышлёныша в таёжную глухомань. Кто будет за ним ухаживать и присматривать. Слава богу, есть добрейшей души человек на далёком Алтае. Вот подрастёт, тогда…
***

         В пятилетнем возрасте, по настоянию отца, привезла баба Маша, в таёжный уголок, белобрысого голубоглазого паренька. Оставила там.  Умываясь слезами,  вернулась домой.
              С его приездом отец  воспрянул духом. Весёлым ребячьим смехом наполнился дом, светлее заиграло солнышко над макушками величественных сосен, звонче запел гремячий ручей возле кордона.  Появилась надежда на яркое светлое будущее.

        Всем сердцем полюбил Пашка  бескрайнюю тайгу. С дурманящим запахом сосен, пихт и лесных трав, со звонкими песнями птиц  и полуденных кузнечиков, жужжанием диких пчёл. С  наслаждением вдыхал  и слушал этот манящий неизведанностью и загадочностью дух лесной. Учился в школе-интернате за восемь километров и с нетерпением ждал выходных.

  В конце недели подкатывал отцовский автомобиль с забрызганными  стёклами, в нём, весело крутя хвостом,  волновался и гавкал Пашкин любимец  лохматый пёс  Мушкет. Стоило только открыть дверь,  и собачьему счастью не было предела. Он валил мальчугана наземь и лизал радостно повизгивая.
 
                За годы, прожитые на кордоне, Пашка научился многому. Ботанику, зоологию и основы землепользования знал не только по учебникам, но и по суровым законам жизни. Быть лесником это не только охранять лес, бороться с лесными пожарами, защищать животных, деревья и кустарники от вредителей, но и  высаживать новые саженцы.
       « Вот смотри Паша», - говорил отец – « мы с тобой  сейчас высаживаем маленькие, беззащитные деревца в землю. Не все из них приживутся, не все достигнут таких размеров, как вон те, сосны - великаны. Результаты нашего с тобой труда будет видно только лет через пятьдесят - семьдесят, но кто-то, проходя здесь мимо, помянет нас с тобой добрым словом».
 
Работа лесника не только тяжёлая, но и опасная. Стихийные бедствия, пожары, нападение хищников или вооруженных браконьеров  не перечислить всего, чего следует остерегаться. А надеяться приходится только на себя, на навыки, ловкость и знания.

      Пашка любил неразговорчивого и сурового отца за доброту. Хоть лишнего слова не скажет, а стоит только заглянуть в синеву его добрых глаз, и слов не надо. Бабу Машу тоже не забывал и часто приезжал к ней на каникулах.
Настали не лучшие времена. Появился новый лесной кодекс.  Наступило массовое сокращение. Не обошла беда стороной  и отца.  Приватизация лесных участков, сдача их в аренду, обострила обстановку. Начались поджоги лесов и незаконная вырубка деревьев. Защищать лес стало некому. Не успел мальчуган ещё добраться до бабы Маши на зимние каникулы, а  долетела весть о гибели отца.
Приезжие гастролёры наткнулись на медвежью берлогу в период спячки. Разбудили, разбередили косолапого. Убить не убили, но ранили сильно. Испугавшись рассвирепевшего зверя, запрыгнули в машину и умчались. Через два дня случай свёл вместе в кровавой и жуткой схватке голодного, раненного зверя, отца и любимца Мушкета.
 
С зарплатой лесника, злата- серебра за  короткую жизнь, отцу заработать не удалось. Своего ничего - ни дома, ни стула…машина и та лесничества. Вот и осталось только, что на кладбище, два холмика с деревянными крестами, да добрая людская память…
***


       Оканчивать школу пришлось на Алтае. На пенсию бабы Маши и Пашкину по утери кормильца жить было можно. На питание и всё необходимое хватало. А к роскоши Пашка был не приучен. Скучал  по тайге, по прозрачному ручью с холодной ключевой водой  возле кордона, по соснам-великанам. Часто вспоминал отца и любимца Мушкета. Возвратившись со школы, оставлял сумку с учебниками и уходил бродить по лесу. Конечно не тайга, запахи и те - другие, но всё равно,  чем- то близки сердцу.
 
          Баба Маша от свалившегося на её плечи очередного горя стала чахнуть. Никакие травы и лекарства не помогали. Отлежав в районной больнице, перебралась в онкологию, а оттуда перед самым Новым годом вернулась домой. Не было уже прежней,  улыбающейся, кипящей энергией, неунывающей старушки.
         В мутном взгляде родных  глаз читались боль и усталость, безнадёжность и грусть. «Прости внучок старую бабку. У тебя забот и так  хватает, а тут я, да не вовремя! Как бы  дотерпеть, чтоб праздник не испортить»- шептали потрескавшиеся  сухие губы. «Была б в силе, уж настряпала бы чего - ни будь. Блестело бы всё, и ёлку установила». Пашка места себе не находил, но ничего поделать не мог. Последнее время он старался не отходить от её кровати. Мыл посуду, стоял у   плиты, добела шоркал полы. В голове вертелись тяжёлые  мысли о непредсказуемом близком будущем... « Сейчас бы в старый омшаник на отцовском кордоне весь увешанный  пучками душистых трав! Травку заварить, глядишь, легче стало. А здесь где взять. Да ещё в такое время года».

«Пашенька, внучок! Не сиди  возле меня. Иди на свежем воздухе погуляй, до лесу. Глядишь, и  на душе светлее станет. Никуда  в таком состоянии не сбегу! Дождусь. Не волнуйся!»- прошептала баба Маша с грустной улыбкой на губах, глядя на любимого внука.

                Красота зимнего леса завораживала. Проникающий сквозь ветви сосен яркий солнечный свет слепил глаза, заставлял искриться снежные мохнатые шапки деревьев всеми цветами радуги. Ягоды калины яркие пурпурные, чуть припорошенные снежком, манили  соблазнительной красотой. Два снегиря весело болтали, прыгая с ветки на ветку.
       Так устроен мир, несмотря не на что, живёт своей жизнью и радуется каждому солнечному лучику, каждому дуновению ветерка, каждому посвисту птахи.
Три тоненькие полутораметровые сосёнки прижались и стоят в обнимку, а расти, не растут. Одинаково тянут сок из земли и стремятся к солнцу. Не хочет никто из них уступку, послабление другому сделать. Потому и обречены все на гибель. Если никто в спор не вмешается так и погибнут, угнетая друг друга. А лесник бы выбрал, лучший побег оставил, а остальные удалил. Стояла бы сейчас одна сосна, но крепкая и высокая. Сбегал домой за ножовкой и мигом ошибку исправил. Вспомнились бабушкины слова, эхом в голове прозвенели - «Блестело бы всё, и ёлку установила…».

       Попался мальчуган с ножовкой и тоненьким деревцем на плече. Смутно вспоминалось, как везли в уазике в отделение милиции, как протокол составляли. Кто кого слушать будет в канун новогодний. Виновник налицо, орудие преступления тоже. «Чёрный лесоруб», пойман с поличным. Главное вовремя.  Пусть отвечает по закону. А что, – совершеннолетний! Окончит школу и в армию – пусть его там и исправляют.  Вернулся домой без ножовки, с бумагой в кармане, которая душу жгла. Добежал до леса и прихватил  спиленную сосенку- сестричку. Виду, что произошла неприятность, не показал. Нарядил деревце игрушками. Запах хвойный по избе разошёлся, в каждый уголок просочился, и баба Маша повеселела, обняла, расцеловала любимого внука…
***

      После Крещенских праздников с похоронами бабы Маши помогли добрые соседи и сельская администрация. Школу окончил без троек. А вот с поступлением в лесной колледж и с армией возникли проблемы из-за штрафа за спиленное дерево. Не раз ездил в военкомат с просьбой о призыве, но  безрезультатно.
 « Пойми парень! Не имею  права призвать, пока не разберёшься со штрафом. Характеристики  отличные, люди отзываются хорошо. Но ничего поделать не могу» - успокаивал военком:  « В личном деле запись стоит. Статья 260 «Незаконная рубка лесных насаждений». Пока с законом отношения не наладишь – извини брат «Чёрный лесоруб». Так и прилипла эта кличка надолго. Заплатил бы Пашка штраф, да только, где такую сумму взять! Пособия по потере кормильца никак не хватит. И на работу устроиться некуда. Подрядился шлакоблоки лить, работал день, и ночь до поздней осени, да хозяин их реализовать не смог. Так и мыкался в военкомат с просьбами « Чёрным лесорубом», пока молва  до администрации района не дошла... Нашлись люди добрые – помогли.
***


       Отслужил, вернулся из армии, подал документы для поступления в лесной колледж. Пока время свободное было рванул в родные таёжные места, могилки родителей навестить, да к любимому ручью возле кордона сбегать. Купил билет. Двое с половиной суток в пути, и в Улан-Удэ. До отправления автобуса в сторону родной деревни ждать около трёх часов… Шёл Пашка по знакомому городу,  с интересом поглядывая по сторонам. Навстречу попадались группы  возбуждённых людей с лозунгами « Не трогайте наш лес»,  «Прекратите вырубку леса», «За Байкал за Родину». Парни громко спорили, размахивая руками. От них узнал, что только что разогнали  митинг в защиту леса, и о  родных местах.

«Опоздал парень. Какой, такой таёжный край! От тех лесов одни пеньки и остались. Какие посадки, ты о чём говоришь? Лесопитомники существуют только на словах. Никто ничего на лесоповале восстанавливать, очищать, а тем более посадками заниматься не собирается. Да и зачем? На этом капитала не заработать. Не для того  участки в аренду брали и карманы на штанах расширяли»...

      С тоской, с болью в сердце смотрел в окно автобуса на непривычную картину. Одно поле пеньков сменяло следующее. Посидел возле деревянных крестов на могилках родителей. Подправил  как смог, в пояс поклонился и двинулся по улице  в направлении кордона. Люди узнавали, здоровались. С годами он стал походить на отца всё больше и больше: и по походке, и характером, и лицом.  А отца в селе помнили хорошо и поминали добрым словом.
***

Кордона, как такового… и в помине не было – раскатали  по брёвнышкам, растащили. Один ручей гремячий и остался как память о былых  днях. Так же пел. Только песня была не радостной и звонкой, а пронзительно-грустной. Побродив по развалинам, отыскал старый закопчённый  чайник и пару алюминиевых кружек. Соорудил на скорую руку шалаш из лапника и развёл костёр. В ночном небе перемигивались мириады сияющих звёзд. Не было сосен – великанов, а их волшебный хвойный запах, вместе с запахом дыма от костра и заваренных в старом чайнике лесных трав плыл и плыл по низине, волнуя юную душу…

     От нахлынувших воспоминаний, от любимых,  с детства знакомых запахов голова  закружилась. Виделось, что в этой тёплой ночи стоят вокруг любимые сосны, звонко и весело поёт ручей…
Вспомнился  хриплый голос отца: «Не напрасно мы  Пашка, шишки зимой таскали, грели, да семена собирали, складывали. Завтра утром на большой поляне начнём свой питомник закладывать. Пока ты неделю в школе был, я всё подготовил, даже бороздки наделал. Осталось торфа с гнилого болота натаскать, да песок из ямы. Дело, конечно же, хлопотное, но стоящее. А вот когда из семян ростки появятся и укрепятся, рассаживать будем. Дерево в земле лишним никогда не будет»…
***

     С первыми лучами солнца, Пашка уже знал, что  делать. Повесил над костром закопченный чайник. Умылся, обжигаясь водой из ручья. Обследовал развалины кордона. Отыскал в полузасыпанной яме, на месте омшаника пару старых ульев, ржавую лопату и полусгнившие мешки. Выбрал крепкие  и разложил на пеньках для просушки.

Поляна издалека поразила  необъятностью. Бескрайнее поле зеленело всходами до самого горизонта.  Подкосились ноги: «Неужели вспахали  и чем- то засеяли?»  Бросил лопату и мешки на землю. Стремительно рванул к зеленеющим всходам. У начала поляны упал на пень, вдыхая хвойный запах.  По небритым щекам текли слёзы радости и облегчения.

      Делая очередную ходку за саженцами Пашка, устал. Но этот тяжёлый труд приносил радость и надежду на будущее. По дороге изредка проезжали машины, то гружёные до самого верха тяжёлыми брёвнами свежеспиленного леса, то возвращались, назад гремели бортами и цепями для крепления брёвен, но он на них внимания не обращал, а высаживал и высаживал саженцы с улыбкой на лице...
Потрёпанный временем, запылённый автобус, стреляя в выхлопную трубу, и дёргаясь в конвульсиях, дополз до ручья и заглох. Из радиатора валил пар со свистом, как паровоз из старых фильмов. Двери пазика распахнулись. Из него чертыхаясь и ворча, вывалилась ватага мужиков в расстегнутых спецовках. Умывшись и напившись из родника воды,  закурили.

     - Слышь, парень, а ты кто такой, чем занимаешься? Раньше что-то тебя здесь не видно было. Как кличут?  - поинтересовался один из них. Толпа подошла и с интересом принялась наблюдать за Пашкиной работой.

Грязный, чумазый, но счастливый он разогнул уставшую спину и улыбнулся.
 - Кличут Чёрным лесорубом, а зовут Пашкой. Не видели раньше потому, что когда я здесь жил о вас никто не слышал. Это моя родина. Здесь родился, жил. Там стоял дом, а вокруг него росли сосны. Теперь нет ни дома, ни сосен.
-Что делаю? Бор сосновый, который будет здесь лет так через семьдесят, а может через сто. Если, конечно же, никто не вмешается до этого с бензопилой в руках… Для чего, спросите? Для того чтобы мои и ваши внуки и правнуки дышали здесь чистым хвойным воздухом и радовались ключевой воде. Клянусь, что будет здесь бор. На горбу сюда саженцы натаскаю. Пусть год пройдёт или два, но высажу обязательно... Повернулся, взял пустые мешки и двинулся по тропинке в направлении поляны.

      Уже в темноте усталый пропотевший  добрёл до шалаша. Только прилёг, и привиделись  во сне, мать с отцом идут под ручку. Улыбаются.
 « Пашка на людей не серчай. Они добрые –  жизнь заставляет так делать. Семьи то кормить надо. Будет у тебя всё хорошо – бор будет обязательно. А название  его…»
***


          - Эй, Чёрный лесоруб, хорош, спать, просыпайся! Возле шалаша гудели машины и слышались голоса. Седой, в потёртой спецовке, мужик с хриплым голосом представился: « Иваныч - бригадир… Вчера с мужиками посовещались и взяли два дня отгулов, да ещё два выходных впереди. Решили помочь. У нас у всех дети, и нам  не безразлично как они жить будут. Начальство, упиралось, но когда узнало для чего, выделило  трактор, две машины и десять человек в помощь. Давай командуй, инструктируй – ты в этом деле видать соображаешь. Так что, брат, не сомневайся, будет бор, а назовём его «Пашкиным» …

15. Анна Земцова г.Санкт-Петербург
15.
ПРЕДАНИЕ ОБ ИВАШКЕ-РУДОКОПЕ
                Рассказ
    Эта история произошла много лет назад на необъятных просторах Алтая, в Змеиногорской волости. Алтай прекрасен во все времена года. Быстры и полноводны  реки этого края, много богатств хранит  земля его. Издревле живут здесь наши предки, россияне. Люди всегда чувствовали, что Алтай – это место силы, где земля встречается с Небом, и энергии Высших Миров нисходят здесь на земную твердь. Недаром Николай Рерих, который искал вход в легендарную Шамбалу, организовал экспедицию на Алтай. Энергетика этих мест просто удивительная: даже техника здесь порой из-за неё выходит из строя. На Алтае есть всё: священная гора Белуха, снежные вершины, бурные реки, бескрайние равнины, чистейшие горные озёра и пейзажи невероятной красоты, которые не встретишь в других уголках нашей планеты. О священной горе Белухе следует сказать особо. Местные жители раньше верили, что здесь обитает богиня Умай – высшее женское божество у тюрских народов. Вот почему алтайцы опасались восходить на неё. Считается, что человеку сначала необходимо очиститься от дурных помыслов и только тогда он может осмелиться подойти к Белухе. Исстари множество народностей населяли Алтай. Кто только не посетил этот благодатный край: от Фёдора Достоевского и Николая Рериха, до писателя Вячеслава Шишкова и современных исследователей или просто искателей приключений.
     Тёплым летним утром 1831 года, минуя деревни, шёл человек с котомкой за плечами. Был он высоким, ладным молодым парнем, широк в плечах, с голубыми глазами цвета незабудок. Шёл он  по территории Змеиногорской волости Алтайской губернии, по холмистой местности. Эти высокие холмы,  стремительно поднявшиеся в небо, были покрыты дёрном и высокими деревьями, а пики, валуны и обрывы оживляли ландшафт долин – густой лес и бесчисленные озёра. Путник вообразил, что эти холмы сотворил какой-то сказочный великан: он опустил свои мощные руки в складки гор и вытащил подковы хребтов из недр земли. Возмущённый камень взвился к небу огненными языками и застыл причудливым костром вытянутых, остроконечных скал. Валуны, как сказочные богатыри, встали в дозор, чтобы защитить эту землю. Душа гор бежит перед путником, манит его вперёд, холмы тяжело дышат, пульсируя складками возвышенностей.   Дойдя до горного ручья, бегущего между камнями, человек устало опустился и жадно припал потрескавшимися губами к студёной ключевой воде. Напившись вволю, он прилёг отдохнуть, закрыл глаза и задумался.
       Ёще вчера был он рабочим Корбалихинского  рудника, который находится неподалёку от Змеиногорска.  Звали его Иван Данилов. Работал он шестой месяц на ручном  насосе – глубокий рудник постоянно заливала сочившаяся откуда-то вода. Ивану было невмоготу работать на руднике – работа тяжёлая и одноообразная. Собрав свои скудные пожитки, не сказав никому ни слова, он пошёл прямо в густой еловый лес. Больно щемило его  сердце при воспоминании о крестьянской жизни –  после смерти отца, а отдал он Богу душу в молодом возрасте, остался Иван старшим мужиком в семье, в которой было ещё кроме него  пять младших детей. Угнал его на шахту голова горного приказа Ефим Серов.
     Спустившись с крутого обрывистого берега реки, юноша двигался по еле заметным лесным тропам. После двух дней пути, длинных и утомительных,  подошёл он к своей деревне. Не заглядывая туда и не показываясь на глаза людям, Иван миновал густой, дремучий лес и вышел на большую поляну. На её краю у деревьев стоял шалаш, в котором жил односельчанин Ивана, дед Михей. Был он неутомимым труженником, занимался разведением пчёл и славился своим острым языком. Старик, увидев юношу и не веря своим глазам, удивлённо воскликнул, почёсав плешивый затылок:
 – Да неужто, Иван? Ты почто убёг, страдалец мой? Про тебя бумагу ужо прислали, чтоб изловить и немедля на шахту спровадить. Да ты садись, соколик,  поешь, отдохни, охолонь чуток! Да умом пораскинь!
    Дед расстелил на лежанке небольшую полотняную тряпицу, положил на неё краюху свежевыпеченного хлеба и головку лука. Иван быстро съел всё угощение, потом встал и быстро перекрестился. Старик сказал с задумчивам видом:
 – Придумал я, парень, где тебе схорониться. Пойдём прямо сейчас!
    Через четверть часа путники спустились в речную, заросшую густым кустарником долину. Подойдя к  зарослям кустарника и раздвинув его, они увидели еле заметный вход в какую-то нору. Лет семь назад, кажется, в селе строили церковь и брали в этом месте камень для фундамента. Каменоломня имела вид то узкого, то широкого коридора протяжённостью десять саженей.
 – Ну, прощевай, оставайся с Богом. Пока хватит, а потом ещё принесу, – сказал дед, передавая Ивану мешок с едой, и ушёл, оставив юношу одного.
     Скоро летний  день погас, и вечер, сперва весь огнистый от медленно гаснущего заката, потом ясный и алый, потом бледный и смутный, тихо и незаметно перешёл в ночь. Распустившиеся волосы лунного света поймали тень небесного плотника. Неустанно трудясь, плотник вбивал серебряные гвоздики в нависающий над землёй тёмный гобелен небес. И скоро на небе тихо сияли, как драгоценные камни, яркие звёзды, и жемчужным поясом охватил небосвод Млечный путь. Безгрешно сиял месяц, отражаясь в стоящей воде спокойной реки, и рыбьим блеском серебрились вершины холмов.
      Утром, когда рудокоп проснулся, яркий солнечный  свет уже мягко струился сквозь мелкие кружева кустарника, прикрывавшего вход. Иван смотрел на этот яркий свет и заметил вдруг весело и задорно  сверкнувшее со стены яркое зелёное пятно.  Он ещё не успел сообразить, что это такое, а удивительная зелень уже пропала вместе с зелёным зайчиком. Но вот в другом месте показалась ещё более яркая зелень. Её цвет был очень красив и глубок, со множеством различных оттенков. Иван быстро вскочил, подошёл ко входу и раздвинул заросли. Тогда на серо-желтом фоне камня то там, то здесь появились участки различной формы и размера, имеющие прятный зелёный цвет. От радости захватило дух! Сомнений быть не могло – это медная руда. И какая богатая! Рудокоп знал, что крупные месторождения меди стоят много, очень много! И владельцы рудников дают первооткрывателям медных залежей богатое вознаграждение. Вынув из кармана большой складной нож, на котором было выцарапано его имя – Иван Данилов, –  он наковырял целую горсть зелёной породы. На радостях юноша не заметил, что уронил свой нож на землю, так он и остался лежать в каменоломне. Иван вышел на свет и обнаружил, что эта руда заметно отличается от той, которую ему приходилось видеть на руднике, хотя она также имела ярко-зелёный цвет. Он точно знал, что своеобразная окраска является основным признаком, которая помогает в её поисках. Никакой другой руды или породы такого чистого зелёного цвета в этих местах встречаться не может. Нет! Конечно же, это самая настоящая руда, богатая и редко встечающаяся.
     А что если набрать полмешка руды и пойти к голове горного приказа Ефрему  Серову, рассказать о сокровище и предложить ему эту находку вместо оставшихся копеечных долгов? Высыпав из мешка всё содержимое и наполнив его медной рудой, повеселевший Иван направился в привольно раскинувшееся на большой поляне село, где жил Ефрем Серов, дородный мужик средних лет. Был он себе на уме и заискивал перед начальством. Вначале, однако, Иван решил забежать к деду Михею – так хотелось рассказать ему о ценной находке.  Узнав о намерении беглого рудокопа  пойти и добровольно сдаться властям, старик сказал, с сомнением качая седой головой:
 – И – и – и! Милый человек! Не резон ты придумал. Да разве простит тебя этот толстый ирод и кровопийца? Руду твою, ежели  она и вправду денег каких стоит, он у тебя отберёт, да ещё тебя же и засадит в темницу!
 –  Да мне терять нечего. А тут, может, вольным стану. Не поминай меня лихом, дед. Спасибо тебе за всё! Если что – скажешь нашим про меня.
Иван взвалил тяжёлый мешок с рудой на плечи и быстро зашагал в сторону села.
                *  *  *
 – Попался, каторжанин! Эй, мужики! Помогите заарестовать преступника,  – злорадно завопил Серов, увидев беглого рудокопа. Он весь напрягся, выгнул свою бычью, налитую кровью шею, и стал похож на дикого бизона, готового прыгнуть на Ивана.
   Содружники Серова, крестьяне, окружили Ивана, вырвали мешок из его рук. Кто-то быстро услужливо снял с себя пояс и начал  связывать ему руки. Беглец так растерялся, что не мог произнести ни слова. Когда опомнился, руки его уже были крепко связаны, так что не пошевелишь ими.
 – Ефрем Петрович! Как же так... Я же по доброй воле пришёл... Руду принёс...
–   Я тебе покажу добрую волю, каторжанин! Тащите его, православные, в амбар,  – громко и надрывно орал Серов, опасливо оглядываясь по сторонам.
    Мужики поволочили юношу к амбару, у дверей которого суетился Серов, снимая тяжеленный замок и гремя увесистой перекладиной.
 –  Погодь, мужики. Послушаем, что скажет нам хорошего висельник. Говори, где руду нашёл!
 –   В каменоломне... в карьере, где камень для церкви брали. Такая руда тыщи стоит! Я сам пришёл к тебе, Ефим Петрович, по доброй воле. Отпусти меня Бога ради, ведь вон там сколько руды-то. Я это хорошо знаю – торопись, – выкрикивал  Иван, сопротивляясь бешеному напору мужиков и крепко упираясь ногами в дверной проём амбара.
 –   Хватит! Искатель какой нашёлся. Про эту яму я и без тебя знал давно. Невидаль какая, сади его,  – исступлённо кричал Ефрем, и толстое лицо  его, и без того красное, стало багровым, а руки затряслись в предвкушении лёгкой наживы. Крестьяне с трудом пропихнули Ивана в дверь и так толкнули, что он, падая,  ударился  и сильно поранил руку. В это время сын Серова неторопливо подошёл к валявшемуся у амбара мешку Ивана и начал рассматривать содержимое. Увидев яркую зелень высыпавшихся из мешка камней, он наклонился, набрал пригоршню, и обратился к отцу:
 – Батя, глянь-ко – вправду руда!
    Старший Серов был знаком с различными рудами, потому как голове приказа было дано  указание принимать от крестьян образцы полезных ископаемых и записывать их в «Книгу камней и руд». Книгу эту несколько раз просматривал представитель горного ведомства, приезжавший из Петербурга. Перед тем, как внести в книгу новую запись, Серов позвал писаря, старого дядьку Петра, и спросил его, где находится яма, из которой когда-то брали камень для церкви. Но тот ничего не знал об этом.
 – Вот иди, старый пень, выпытай у арестанта всё, что надо!
     Дядька Пётр, тощий и пронырливый, сунул под мышку «Книгу камней и руд», схватил гусиное перо,  пробежал как-то боком широкий двор и, приблизившись к амбару, осторожно опустился на четвереньки  у закрытой двери.
 – Голубчик, чуешь ты меня? Записать велено про твою руду. Где бишь ты её нашёл? Начальству надо про тебя доложить – там глядишь,  и выпустят тебя. Да и денег дадут. Где ты говоришь? В каменоломне? Это недалеко от реки? Вот спасибо, касатик,  –  закончил дядька елейным, заискивающим голосом и довольный побежал к начальнику.
     Через несколько дней из Петербурга приехали в крытом  тарантасе  важные гости. Первым вышел инспектор Волков, одетый в летнюю форму должностного лица горного департамента, представительный мужчина среднего роста, а следом за ним –  его заместитель – немец Людвиг Кремер. Приезжие потребовали имеющиеся образцы породы, найденной Иваном, и «Книгу камней и руд». Кремер, вооружившись увеличительным стеклом, изучал куски породы, а потом передавал их Волкову.
 –  Таких я до сих пор никогда не видел. Возможно, это какая-то редкая модификация хрома. Мне кажется, из этой породы должна получиться отличная краска, – надев пенсне и сморщив лоб, заключил Волков после тщательного осмотра породы.
 –  О, да! Я, конечно, согласен,  – подобострастно подтвердил Кремер.
      В тот же день Волков поехал на осмотр старой  каменоломни, где Иван нашёл необыкновенную зелёную охру. Он пришёл в неописуемый восторг, потому что  никак не ожидал, что удивительной зелёной породы будет  так много. Руки его тряслись от восторга и возбуждения, а пенсне бесконечное число раз выпадало из глаз. После тщательного трёхчасового осмотра у Волкова, видимо, созрел какой-то план.
     Возвратившись в Петербург, инспектор продолжал думать о необыкновенной зелёной породе. Это новое вещество, интересное само по себе, говорило, как много неведомых богатств скрыто в недрах Алтая, которые непременно – в этом Волков не сомневался – в конце концов будут найдены и  использованы на благо людей.  В тот же день Волков написал письмо своему начальнику,  главе горного департамента в котором говорилось: «Головою Змеиногорского приказа представлена мне была за образцы медной руды затвердевшая глина, густо проникнутая раствором хромиева окисла. Сей продукт по отличному своему зелёному цвету может быть употребляем на отличную краску. Я пришёл к выводу, что мы встретились с каким-то новым, доселе не известным минералом. О результатах химического анализа оного образца представлю отчёт благоуважаемому начальству моему».
                *  *   *         
      Пять нестерпимо долгих дней и бессонных ночей томился Иван в неволе. Хоть руки ему развязали, из амбара не выпускали ни на минуту. Ночью он бежал, выломав в амбаре окно, и ушёл в дремучие заросли леса. Погуляв на прощание на свободе, насмотревшись на голубой свод неба, на рудник он возвратился только через несколько дней.
     Волков между тем проделал химический анализ найденной Иваном породы. Удалось установить, что  зелёная охра почти на одну четверть состоит из соединений хрома с кислородом. Он окончательно убедился, что зелёное вещество является совершенно новым, не известным науке минералом. Новый минерал земли Русской! Как велика была его радость! Но как этот минерал назвать? И сможет ли он, провинциальный горняк, сын бедного сельского священника, позволить себе такую честь – дать название новому камню. При засилье в столичных учереждениях иностранных специалистов сунься туда попробуй, – моргнуть не успеешь, как и без тебя назовут, так что название и отдалённо не будет напоминать о России. И тут пришла мысль воспользоваться приближающимся пятидесятипятилетием  министра императорского двора светлейшего князя Петра Михайловича Волконского. Он решил попробовать уговорить начальника горного департамента Перовского преподнести новый минерал имениннику и испросить разрешения назвать его именем. Он имел в виду простой расчёт – если связать  название минерала  с именем человека, имеющего вес в государстве, то с большей уверенностью можно надеяться на успех разведки и изучения нового минерала.
     Через несколько дней  на торжественном обеде в честь дня рождения князя Волконского среди многочисленных поздравлений и подарков имениннику было вручено описание нового минерала и в шкатулке из горного хрусталя с золотой отделкой – кусок зелёного камня, открытого беглым рудокопом Ивашкой Даниловым. Перовский, передав подарок имениннику, попросил позволить назвать не известный доселе минерал именем князя – волконсковит. Представительный и тучный светлейший князь Волконский, выражая своё благорасположение, поднял с колен своего подчинённого и, дружески обняв его, милостиво принял оригинальный подарок, чрезвычайно ему понравившийся. Он уже мысленно представлял, какое почётное место займёт этот новый зелёный камень в его домашней коллекции разных диковин.
–  Я очень тронут, дорогой Лев Сергеевич, и согласен дать своё имя новому русскому камню, – милостиво заключил он, обращаясь к Перовскому, и наклонил львиноподобную голову свою в знак согласия.
      Волков тоже несказанно радовался удачному завершению задуманного им мероприятия, и как было не радоваться? Ведь он содействовал рождению нового камня – минерала, найденного на его родной земле, на Алтае. Вскоре инспектор получил письмо от главы горного департамента Перовского, его непосредственного начальника, в котором тот грубо отчитывал Волкова за нерадение по службе. Он писал: « Поскольку ради большого и важного дела Вами не было приложено сколько требовалось усердия и старания, то присвоение новому минералу имени его светлости князя Волконского перестало быть приятной новостью; посему предписываю все хлопоты по освоению данного минерала окончить и делу условленного движения не давать». Волкову также предписывалось незамедлительно отбыть  в Оренбург на новые медные рудники и навсегда забыть о новом, таинственном  зелёном минерале – волконскоите.
     Иван окалался на удивление хорошим работником на руднике – сметливым в механике. Сам он считал, что попал на дно Божьего котла – так он называл шахту. Годы пролетали мимо один за другим, однообразные и монотонные, – быстро и незаметно, словно километровые столбы на заброшенном железнодорожном перегоне. Но однажды случилась страшная авария – стояки штольни прогнили и обрушились на голову Ивана, когда он спустился в неё для осмотра. Вслед за ними большой камень сорвался откуда-то с высоты и сильно ударил рудокопа по голове – из виска текла кровь, а голова кружилась. Скоро он уже весь был залит кровью, и на образовавшейся луже крови у его ног видны были какие-то беловатые жирные пятна. Седая прядь его волос прилипла к ране. Внезапно острая боль, зародившаяся где-то около сердца, как стрела, пронзила всё его сильное тело. Ужас нечеловеческий сковал его, казалось, сама смерть сжала ледяной рукой его горло и сдвинула к затылку кожу на его черепе. Он закричал от страха; его голос показался ему душераздирающим воплем, шахта подхватила этот звук и стократно усилила его. Казалось, сама смерть загнала рудокопа у узкую штольню и не выпускает. Вот ещё миг, и холодная рука смерти –  чудовищная, страшная  и таинственная – схватит Ивана за горло. «Я отдаю Богу душу»,  – внезапно, как молния, пронеслось в его голове.
      Он сокрушался, что не успел сделать то, о чём он мечтал все эти годы – выйти на свободу, собрать котомку, вскинуть её на плечо, и двинуться в путь по дорогам. Он хотел идти и идти, встречать людей, и добрых, и злых. Злым он хотел говорить о добре и любви, а добрым – улыбаться и садиться рядом с ними, и есть и пить вместе с ними, а потом просить их: добрые люди, дайте мне Христа ради, маленький шмоточек своей доброй души. И пошли бы они вместе к озеру Добра в Шамбале. И сидел бы он у этого озера и глядел бы на медленно заходящее  солнце. Над чем звонят церковные колокола? Надо мной будут звонить, когда я умру? Нет, я бедняк, а над бедняками никто не звонит. Воистину? А что есть истина и смысл жизни? Я думал, что я знаю. Нет. Не знаю! Да и никто не знает. Блаженны плачущие, ибо они утешатся.
         В это мгновение силы оставили Ивана, и его душа, навечно покинув тело, поднялась в воздух. Она возносилась в Небесные поля, и перед ней  открылся сначала мощный изгиб полноводной реки, весенние грозовые  тучи над землёй, ржавые шкуры  лесов Алтая, янтарь степей, сыпучее золото пустынь, лазурь морей и бронза высоких, кучно стоящих горных цепей; видела она смещение и шевеление огромной, дикой суши, человек её  только снаружи изгрыз, источил, как мышь, а внутри она была такой же мощной и прочной, и огромной, и страшной, как от сотворения мира...  Ему казалось, что колыхание пространств сотрясало всё вокруг; воздух, играя и блистая всеми цветами радуги, становился то светом, то тьмой. Солнце падало в чёрный провал, звёзды, кружась в неистовой пляске, ныряли в космическую синеву, всё мешалось и проникало друг в друга. Всюду пульсировали жидкие, клубящиеся, узкие, как змеи,  слои материи, бесчисленные иерархии вселенных были наполнены яркими звёздами, туманностями и галактиками. Плоские, как диски, галактики вращались вокруг невидимого центра. Звёзды истекали в беспредельность. Временами в пространстве открывались порталы в другие измерения, в другие миры... И везде, везде была жизнь. И всюду был Свет! И этот Свет был живой, нежный, пульсирующий!  Он был то пронзительно ярким, слепящим, то потухал, мерцая, в одном месте  и неожиданно вспыхивал в другом, он играл всеми цветами радуги. Свет  заполнял собой всё! Весь космос был пронизан этими нежными вспышками, зигзагами яркого Света. Живого Света! Того, с которого начиналось творение мироздания, и в который всё вернётся.  И он понял, что такое Вечность,  и  его душа погрузилась в лучезарный покой... И узрила душа его тысячи солнц в бесконечной иерархии пространств, начало всех начал и планы всех вселенных. И поплыла она по водам Леты в лодке Вечности навстречу любви и беспредельности. И подхватили её воды Леты и вынесли за грань бытия...      
        Вдруг еле видимая молния мягко ударила Ивана в затылок. Его голову на секунду обнял светящийся, светоносный нимб, как у святых, он ярко вспыхнул, засветился и погас. И тогда его душа  услышала, как кто-то позвал его: «Да светится имя твоё!». И из бесконечной иерархии миров ответило протяжное эхо: «Да светится вечно!»...
                *   *   *
         Уже в советское время, после долгих поисков, одна из геологических экспедиций занималась геологоразведкой как раз в том месте, где происходили описанные выше события сто лет назад. Геологи обнаружили в этой местности большие запасы  очень редкого минерала волконскоита.  Начальником экспедиции был Андрей Волошин.
           В шурфе оказалось целое окаменелое бревно, сплошь пропитанное волконскоитовым веществом. Волошин, тщательно обследовав забой, обнаружил в нём старый нож с медной ручкой, покрытой зелёной окисью. Откуда он здесь? Осмотр шуфта показал, что здесь была какая-то древняя подземная выработка, по-видимому, старая штольня. Выходило, что встреченная геологической экспедицией богатейшая залеж волконскоита была уже давно известна. Вот это сюрприз! Андрей заметил какие-то углубления на ручке найденного ножа. Соскоблив толстую зелёную корку, он прочитал на  рукоятке ножа два слова: «Иван Данилов».

26.
 ДА РАСТУДЫТЬ ТВОЮ, ЧЕРЕЗ КОРОМЫСЛО
   - Кажись, Игорёха, сегодняшнее наше увольнение накроется большущим, медным тазом. Проверять нас будет, не кто иной, как твой “закадычный” друг, лейтенант Семеняго.
     - Вот это совсем хреново! Закон подлости в действии! У меня же сегодня важная встреча назначена. Нет, мне, кровь из носа, надо быть вечером в матросском парке.
     Так два первостатейных старшины, что служили в одной небольшой морской части, обсуждали свалившуюся на них неприятность. А всё началось несколькими месяцами ранее, когда вместо убывшего на повышение замполита, прибыл этот молоденький лейтенант. Скорей всего, попал он в часть сразу после окончания училища.
     У молодого замполита служба только начиналась, а у старшин наших, Игорёхи и Витальки, она к концу подходила. Вот на этой почве и образовался конфликт интересов. Первоклассные специалисты, старшины, мастера своего дела, отличники и т.д. и т.п., подготовившие вместо себя достойную смену, последние полгода, старались больше сачковать, быть подальше от сиюминутной суеты. Занимались втихаря изготовлением альбомов на ДМБ, подгонкой формы одежды, да мало ли дел у годка, кто через 3-4 месяца покинет расположение части.
     И в этот момент появляется новоиспеченный, молодой и амбициозный замполит с фамилией, оканчивающейся на букву О. Началось с малого. Замполит стал замечать, что два друга стали под всякими благовидными предлогами отлынивать от политзанятий. Дальше - больше. Игорь прямо во всеуслышание заявил лейтенанту:
       - Я, к 100-летию Ленина законспектировал 28 работ вождя в надежде получить к моему ДМБ юбилейную Ленинскую медаль. Увы, единственную медаль для матросов срочной службы, дали свинарю, который не законспектировал ни одной работы вождя. Так что, работайте с ним, товарищ замполит, а я политически подкован, дальше некуда.
    Обиду большую затаил на Игорёху замполит Семеняго, взял на особый контроль строптивого старшину. И вроде бы всё по уставу, а чувствовалась, неровно начинает дышать лейтенант, когда в сторону старшины первой статьи Игоря Морозова глядит.
      Когда в части лейтенант обеспечивающим был, то Игорёха и не пытался даже в тот вечер в увольнение идти, заранее зная, что замполит найдет кучу нарушений, чтобы не пустить его в поселок. Но сегодня, во чтобы то ни стало, он должен был встретиться со своей девушкой. Видимо, были у него веские причины, чтобы увидеть ее.
     - Бери, Виталик, ножницы с расческой. Будешь прическу уставную мне делать, а с остальным я уж как-нибудь сам разберусь.
     И вот вечером по громкой связи раздалась долгожданная команда:
   - Убывающим в увольнение построиться на среднем проходе для осмотра.
   Вскоре на проходе выстроилась шеренга из нескольких моряков. На правом фланге стояли наши старшины, причем правофланговым стоял наш  несостоявшийся медаленосец, Игорь Морозов.
     Глаза замполита радостно заблестели. Ужо, погоди! Счас я тебя!
    - Кру-гом!
    - Это он с причесок начал. Ну-ну, смотри внимательно,- Игорёха спиной чувствовал, что замполит стоял позади него. Бояться нечего, Виталька потрудился на славу, фирма веников не вяжет.
    - Кру-у-гом!
    Чтобы не затягивать процесс, замполит решил ограничиться осмотром только строптивого старшины, так сказать, устроить “показательную порку” в назидание другим увольняющим. Пусть знает, что надобно любить и уважать советскую власть, конкретно в данный момент в лице замполита, лейтенанта Семеняго.
    - Приподнять брюки, старшина первой статьи Морозов.
     Ага, хрен ты угадал, замполит,- это в голове у Игорёхи мысли такие звучали. Хочешь убедиться, уставного ли цвета у меня носки, не обрезан ли рант на ботинках, и не изуродовал ли я каблуки, набив набойки и сточив их по бокам малость. Я же говорю, мне край нужно сегодня быть в поселке. Неужели я салабон какой, и мало прослужил, чтобы не учесть, что ты сейчас всячески будешь придираться к моей форме одежды. Да, взял я напрокат, и ботинки уставные у молодого и носки черного цвета раздобыл.
    Но замполит во враж начал входить. Первые неудачи только подстегнули его. Прозвучала новая команда:
    - Показать наличие иголок с белыми и черными нитками
    Шеренга замерла. Такого чуда они еще не видали, чтобы на осмотре в увольнение про наличие иголок спрашивали. Всё, попал Игорёха! Не видать ему сегодня увольнения.
    Моряк снял бескозырку и отвернув дерматиновую полоску внутри ее, сунул беску под нос лейтенанту. Под полоской красовались две воткнутые иголки, с намотанными на них, черными и белыми нитками.
    - Наличие носового платка?
       Вот незадача. И тут облом. Чистый платок в кармане брюк присутствовал. Но замполит был бы не замполитом, да еще с фамилией, оканчивающейся на букву О. Подойдя к Игорёхе вплотную, он своим указательным пальцем дотронулся до тельняшки, стараясь сдвинуть ее вниз. Не сдвигается. Надо тут отдать должное лейтенанту, откуда же он мог узнать или знать, что некоторые моряки делают с боков надрезы на тельниках, чтобы больше было видно их мужественную военно-морскую грудь, а полосок тельника, минимум. Надрезанный кусок тельника убирают внутрь, а на осмотре его временно примащивают на место. Была, одно время, такая мода на флоте, чтобы выглядывала только пара полосок тельника.
   А тут нашему лейтенанту снова не повезло. Делать нечего, придется отпускать старшину Морозова Игоря с товарищами в увольнение.
   А почему же, спросите вы, так стремился Игорёха сегодня в увольнение? И “како-тако” важное мероприятие он боялся пропустить? Дело действительно важное. Сегодня он, вместе с Наташкой, должен предстать перед Наташкиными родителями, так как родители её изъявили желание  познакомиться с парнем, который сумел вскружить голову, в общем-то, серьезной и умной дочери.
    - Натаха, а кто твои родители, кем работают, чем интересуются?
    - Папа военный, а мама работает в библиотеке в ДОФе. Да ты сам сейчас их увидишь и расспросишь, - девушка загадочно улыбнулась. Хоть и встречались они уже несколько месяцев, но про родителей расспросить как-то времени не хватало.
     Что папа у девушки военный, немного Игорёху напрягло, но в поселке, где всё взрослое население, считай, поголовно военные, было бы удивительно даже, если бы он был гражданским.
    - Лишь бы не оказался таким занудой, как замполит наш, - подумалось парню.
    Неблизкий путь от матросского парка до Наташкиного дома влюблённые шли, кажется, целую вечность, останавливаясь под каждым уличным фонарем, чтоб посмотреть друг другу в глаза, поклясться в любви и скрепить ее крепким поцелуем. Благо, на улице в этот час прохожих было совсем немного, а патрули остались вылавливать подвыпивших моряков на танцплощадке в матросском парке.
    - Ну, вот и пришли. Подожди, не спеши, морячок. Дай на личико твоё гляну, не осталось ли помады на нем ненароком.
    А Игорёк меж тем вытаращил глаза свои на этот угловой дом, к которому они подошли. Он вспомнил, как однажды, идя с друзьями в фотографию, что была неподалеку, проходя мимо этого дома, кто-то обронил, что этот дом зовется “адмиральским”, потому как в нем живет всё командование военно-морской базы.
      Немножко поплохело, противно заныло под ложечкой у нашего влюбленного старшины, но вида старался не подавать. На минутку желание рвануть обратно у Игорька возникло, когда в прихожей, куда они вошли, он увидел, висевший на вешалке, плащ.
     Вернее, погон на нем. Одна звезда, не большая, но и не маленькая, да и вида, какого-то затрапезного, не впечатляющего. Но на погоне не было просветов, а значит это не капитан, ранга третьего и не майор.
      А посему, что болван ты, старшина первой статьи, как же ты не допёр сразу, что Наташкина фамилия такая же, как и у начальника политотдела базы, контр-адмирала Борисова.  До сего момента Игорю приходилось общаться с офицерами, звания которых были не выше капитанов 3 ранга, но тут то ситуация совсем другая. Где наша не пропадала! Не на строевой же смотр, в самом деле,  парнишка пришел. Хотя эти смотрины, как и тот хрен, что редьки не слаще.
        - Папа, мама, мы пришли, встречайте гостя!
        Миловидная женщина, войдя в прихожую, приветливо поздоровалась с парнем,  тут же провела в небольшой зальчик, где посредине комнаты стоял круглый стол, а на диване в сторонке, восседал сам хозяин, с газетой в руках.
       - Ну, здравствуй, здравствуй, моряк! Так вот значит ты какой, возмутитель спокойствия некоторых особ женского пола, что во вверенном мне коллективе находятся.
        Пророкотал неожиданно густым басом адмирал. Хотя в гражданской одежде он не вызывал того, что уж тут скрывать, невольного страха, будто пойманного с поличным матросика.
       - Папа! Прошу, не начинай! Опять ты за своё. Лучше свою молодость вспомни, спокойный ты наш.
    - Здравия желаю, товарищ контр-адмирал! Разрешите представиться – старшина первой статьи, Морозов Игорь, прибыл для знакомства с родителями своей девушки. Хотя, признаться, совсем не ожидал, что именно Вы являетесь отцом Наташи. Но это, в принципе ничего не меняет, готов ответить на все Ваши вопросы.
    - Нет, вы только гляньте, каков герой. Прям Македонский – пришел, увидел, победил. Ну, мать, приглашай к столу, удиви гостя своими кулинарными изысками.
     На столе появилась тарелка с румяными пирожками. Баночка варенья к чаю, что уже вовсю кипел в электрическом самоваре, посреди стола.
     Первоначальная скованность у Игорехи прошла, домашний уют располагал к задушевной, откровенной беседе. Вопросы больше задавал адмирал, Игорь отвечал, а женщины внимательно слушали, изредка вставляя свои реплики.
     - Так откуда ты призвался Игорь, где родина твоя малая?
     - Родился и вырос я на Алтае, так коротко мы называем свой Алтайский край, в котором больше пятидесяти районов, плюс Горно-Алтайская автономная область. В небольшом селе, затерявшимся в алтайских горах, недалеко от монгольской границы.
      Лицо адмирала вдруг стало каким-то задумчиво-отрешенным. Он замолчал, уставившись в блестящий бок самовара, будто что-то пытался там разглядеть. Наконец заговорил.
      - Во время войны, я, молодой тогда лейтенант, командовал бронекатером на Дунае. Доставалось нам тогда здорово, лиха хватили сполна. Частенько вспоминаю свой экипаж, скольких парней мы тогда потеряли, война давно прошла, а иногда так явственно вижу их лица.
     - Вот ты сейчас про свой Алтай говоришь, а я ведь парней с твоего края еще по той проклятой войне знаю. Был у меня на бронекатере рулевой, бесстрашный краснофлотец, из каких передряг мы выбирались, лишь благодаря его умению и смелости. Но угодил снаряд немецкий в наш катерок, половину экипажа убило, а вот рулевого нашего так и не могли отыскать. Ни живого, ни мертвого. Смыло, видать, волной дунайской, за борт. Фамилию его даже помню до сих пор. Атайкин. Царство ему небесное.
     - А рулевого, случайно, ни Егором ли Федоровичем звали-величали?
     Теперь настала очередь опешить адмиралу.
     - Точно, именно так его и звали. А ты откуда….
     - Так, товарищ адмирал, это же дядька мой родной. Брат мамкин. Живой он тогда остался, подобрали его в воде матросы с другого катера. В госпиталях провалялся долго, так и не попал больше на войну. Он и сейчас живой, в деревне нашей живет. Из-за него и я на флот пошел служить.
     - А я, пенёк старый, всё никак не могу сообразить, на кого же твоё обличье мне так здорово напоминает. Конечно же, ты – вылитый Егор Атайкин!
     Боже мой! На адмирала после этих слов, было страшно смотреть. Можно было представить, что творилось в голове у старого моряка. Буря эмоций и чувств, роем проносились в его голове. Новость, сказанная моряком, вероятно, была сродни тому снаряду, что попал тогда в их катер. Немного успокоившись, адмирал и старшина поочередно пытались что-то рассказывать, зачастую перебивая друг друга. Адмирал вспоминал истории из войны, Игорь рассказывал о послевоенной жизни дядьки. Матери с дочкой оставалось только слушать их, переводя взгляды с одного собеседника на другого.
     За воспоминаниями и разговорами совсем упустили, что время увольнения старшины первой статьи Морозова заканчивается, уже через тридцать минут. Игореха поспешно вскочил из-за стола, надеясь, что крупной рысью ему удастся добежать до части. Хотя уже представлял, с каким злорадством замполит Семеняго посмотрит на часы в момент его появления на КПП.
     - Сиди спокойно, моряк. Сейчас вызову машину свою, доедешь с комфортом. Это же я виноват, что задержал тебя со своими расспросами о дядьке твоем. Значит, договорились. Ты пишешь ему письмо, всё сообщаешь, а уж потом мы с ним договоримся о нашей встрече. А что она состоится, я нисколько не сомневаюсь. Ну вот, уже и машина подошла. До свидания, моряк. Хорошего парня дочь наша выбрала, скажу тебе по секрету.
      Когда, разрезая светом фар, ночную мглу, адмиральская машина остановилась у ворот части, из КПП пулей выскочил лейтенант Семеняго, на ходу поймав слетевшую с головы фуражку. Услужливо встал у дверцы, дожидаясь, когда выйдет адмирал. Передняя дверь открывается, рука лейтенанта взмывается к виску для отдания чести и медленно опускается.
      Из машины вылез улыбающий Игорёха.
      - Вольно. По случаю, вот попутку пришлось поймать, товарищ замполит, чтоб из увольнения не опоздать. Вас не расстраивать.
     Сдав увольнительную записку, оставил лейтенанта в сомнениях и полном раздрае. И сам Игореха еще долго не мог уснуть в своей постели, раз за разом  прокручивая в голове прошедший вечер, всё еще не веря, что такое может в жизни случаться.
      Прошел месяц. В часть, где служил Игорь Морозов, по случаю принятия присяги молодым пополнением, приехала группа старших офицеров из штаба, во главе с контр-адмиралом Борисовым. После торжественных мероприятий, когда офицеры уже направлялись к своим машинам, к адмиралу подбежал Игорёха и отдав честь, попросил разрешение обратиться.
     Получив добро, передал ему пару фотографий и письмо от бывшего рулевого. Адмирал тут же, прямо на плацу, прильнул к фотографиям. На одной, он, молодой лейтенант, стоял в обнимку со своим рулевым, на палубе их бронекатера. На второй, Егор Атайкин, постаревший, но вполне узнаваемый, уже в дни настоящие.
     Не сдержав своих чувств, донельзя растроганный адмирал, крепко прижав к своей груди моряка, прошептал:
     - Ну, теперь, сынок, нам надо всем непременно встретиться. Причем, на твоей малой родине, на Алтае. Так я Егору и напишу сегодня.
     А плац недоумевал. В большом неведении находился и замполит Семеняго, во все глаза наблюдавший за сей картиной. Ну и ладно. В этой истории переплелось всё личное. От безобидных смотрин, до весточки от своего фронтового товарища, считавшегося все эти годы погибшим в водах Дуная. А то ли еще будет, когда они, наконец-то встретятся. Что ж, поживем, увидим.
         А в это время на Алтае бывший рулевой бронекатера, Егор Федорович Атайкин, был взволнован не меньше своего командира, известием, что тот жив, здоров и даже продолжает служить на Тихоокеанском флоте. Особенно после того, как получил он письмо от адмирала. Воспоминания о той страшной войне с новой силой нахлынули на бывшего краснофлотца.
       Бывало, проснется Егор среди ночи, тихонечко, на цыпочках, чтоб не разбудить жену, выйдет в ограду, сядет на чурку, достанет папироску, и закурив, вновь и вновь предается воспоминаниям. А утром, вдруг, ни с того, ни с сего, начал рыться в верхнем ящике комода, где лежали конверты с письмами, открытки поздравительные, что пришли в этот дом за все последние годы.
       - Ты чего это, отец, ни свет, ни заря, шебуршишь там? Али потерял чего?
       - Да вот, мать, хочу найти письмо от однополчанина, что воевал вместе со мной на Дунае.  Я не раз рассказывал тебе про него. И живет то он в соседнем районе, совсем рукой подать, а вот с войны так и не удосужились с ним повидаться. Козлов Николай Никитич, звать, величать его. Он в том письме номер телефона своего черканул. Если найду, то надо до почты потихоньку дошкандыбать, да позвонить ему. Ежели, живой еще.
       - Типун тебе на язык, старый. Он еще нас переживет, особливо после слов то, твоих. Да куда ты смотришь? Вот письмо его.
      Утром, в небольшой комнатке сельской почты, появился сухонький мужичок, с палочкой в руке.
      - Здравствуй, красавица! Помоги мне, Надюшенька, дозвониться вот до этого человека. Край нужно мне с ним переговорить.
      - Счас, Егор Федорович, попробуем. Ну, вот, пожалуйста, говорите.
     После первых, “кто”, “откуда”, “как жизнь молодая”, Егору, наконец, удалось сообщить новость об их бывшем командире.
     - Ты вот что, Егор. Давай сделаем так. Дня через два, я буду в твоей деревне, вот тогда встретимся и всё досконально обмозгуем.
     Через два дня, старые вояки, сидя за столиком в черемуховом садике, бурно обсуждали, “что такое не везет и как с ним бороться”. Горячие речи бывших краснофлотцев прерывались лишь на опрокидывание очередной стопочки, с последующим громким кряканьем и хрустом огурчика малосольного.
       Посиделки фронтовиков затянулись до позднего вечера. Но, не зря, знать, сидели мужики так долго в садике. Егор и Николай, окончательно и бесповоротно, решили сами ехать к своему командиру на Дальний Восток, не дожидаясь его приезда к ним. Адмиральские обещания, она ведь вишь,  какая штука. Сегодня пообещал, а назавтра дан приказ ему в другую сторону. Хватило мужикам всего лишь одной бутылки беленькой, чтоб все нюансы будущей поездки были согласованы и скреплены крепким рукопожатием с троекратным поцелуем.
      Поездку договорились держать в строжайшей тайне, как от самого адмирала, так и от племянника Егора, первостатейного старшины Игоря Морозова. Как им действовать на месте, старые вояки “будут посмотреть” по сложившимся обстоятельствам.
      И вот ярким, летним, дальневосточным утром, в вагоне поезда, где ехали ветераны-катерники, раздался голос миловидной проводницы, что всегда с неизменной улыбкой приносила им в купе чай с сахаром:
      - Уважаемые пассажиры! Наш поезд прибыл на конечную станцию. Просьба при выходе не забывать свои личные вещи. До новых поездок.  И всего вам самого доброго.
     На привокзальной площади стояло несколько “Волг” с черными шашечками на салатных боках своих. Мужики подошли к крайнему таксомотору.
     - Привет, командир! Не откажи в помощи. Нужно нам в несколько мест попасть, значитца, придется немного покататься. За деньги не волнуйся, не будешь наглеть – заплатим достойно. Сначала в гостиницу, затем в магазин, а напоследок к дому “адмиральскому” подвезешь, где ваше командование флотское живет.
       Услыхав про последний адрес, у молодого таксиста отчего-то пропало желание торговаться и набивать себе цену. А ну их, этих стариков. На лбу ведь не написано, кто они на самом деле, а вот под фанфары загреметь можно  запросто.
       Утопающий в зелени поселок, поразил Егора и Николая идеальной чистотой на главной улице, по которой они ехали. Электрические столбы вдоль улицы были украшены флагами, кое-где висели растяжки через дорогу, но далеко еще, никак не прочитать, что на них написано.
       - А что у вас за праздник, командир? Вроде майские, то, уже давно прошли.
       - Ну, вы даёте! Вы откуда свалились, старче? Ведь завтра День Военно-Морского флота СССР! Может, краем уха, довелось вам слышать о флоте таком?
       Это им то, прошедшим в рядах славного ВМФ, суровую годину войны, посмели задавать такие бестактные вопросы. И кто? Какой-то таксист, сопливый.
     - Ты, чилим, говори, да не заговаривайся. Сам то, салажонок, где служить изволил, в каких войсках? – неожиданно вспылил Николай Никитович.
     Обиделся парень, зашмыгал носом. Вот скажи им сейчас сущую правду, что служил то он здесь, только, хоть и носил погоны черные, с буквами ТФ на гимнастерке, но был всего лишь военным строителем. Стройбатовцем, если по-простому.
     - Да, ты парень, не обижайся на нас. Мы ведь последние три десятка лет далековато от морей-окиянов жили. Нам простительно. А что такой праздник завтра, так это  хоть и неожиданно, но очень даже кстати! Скажи, Егор Федорович?
     В небольшой поселковой гостинице, девушка-администратор вручила алтайским гостям ключи от  двухместного номера на втором этаже, а это уже как гора с плеч. Есть, где головушки свои приткнуть ближе к ночи.
     Заехали друзья и в магазин Военторга, где в советские времена можно было купить почти всю флотскую амуницию. Посовещавшись у прилавка, мужики купили себе по бескозырке, с белым верхом, ленточками и звездочками. Покрасовались поочередно у зеркала. Продавщицы, те сразу смикитили, что не впервой, в жизни своей, сей головной убор они к голове своей примеряют.
        Егор, тот по уставу, на палец от брови, и всенепременно ребром ладони звездочку не забыл пощупать, ровно ли по центру сидит. А, Николай, тот сразу беску свою на затылок и подмигивает заговорщески изображению своему, рожи ему всякие корчит. Мол, а что? А мы еще очень даже ничего. Да если еще к тёплой печке  нас прислонить. Видать, у алтайцев уже созрела задумка, как будет проходить их первая встреча с командиром, коль бескозырки понадобились.
     - Теперь давай, шеф, вези нас к “адмиральскому” дому, затем обратно в гостиницу и мы распрощаемся с тобой на сегодня.
    У означенного дома, мужики вышли из такси, прошли во внутренний дворик, огляделись там, посовещались немного, присев на лавочку. Видимо, договорившись окончательно, довольные, сели в такси и укатили  в гостиницу.
      Пообедали там же, на первом этаже. Повалялись, малость, на своих скрипучих кроватях, пытаясь вздремнуть, а ближе к вечеру парочка вновь двинулась к адмиральскому дому. Пешим ходом, благо недалече. Улицы поселка заметно оживились, матросы, офицеры в белых чехлах на бескозырках и фуражках, казалось, сделали улицы эти гораздо светлее. Смеющиеся девчонки, стайками выпрыгивали, из останавливающихся на остановках, рейсовых автобусов, и бегом в матросский парк, где уже вовсю гремела музыка местного духового оркестра.
     - Слушай, товарищ старший краснофлотец Атайкин, а не припозднились ли мы с визитом к командиру нашему. Сдается мне, он уже давно дома, и чай свой вечерний допивает с булочками.
      - Совершенно от жизни флотской отстать изволили, краснофлотец Козлов. Наш командир сейчас к вашему сведению, не какой-то вам задрипанный, рядовой политработник, а контр-адмирал, целый начальник политотдела военно-морской базы. А сегодня у него, я так мыслю, очень напряженный день, накануне такого праздника. Собрания и заседания разные. Я вот что думаю, как бы нам сейчас не встретить раньше времени, племянника моего, Игоря. Ведь должен, паренек алтайский, тоже в увольнение сегодня рвануть. Может где-то здесь рядом, со своей невестой, шлындают. А девушка то, ты сам знаешь, чья дочка.
      За разговорами мужики не заметили, как подошли к “адмиральскому” дому. Сели на знакомую скамейку во дворе, закурили.
     - Слушай, Федорович, ты вот как мыслишь, узнает нас командир после стольких лет разлуки? Обличьем то своим, мы, я так думаю, изменились чуток.
     - Вот сегодня и посмотрим. Меня то, должон наверняка признать, я ведь ему карточку свою высылал с письмом к племяннику. А тебя едва ли, ты ведь  в башне своей безвылазно просидел на бронекатере, где тебя ему запомнить. Да, шуткую я так! Смотри, какой обидчивый!
        На дворе стало понемногу темнеть и друзья уже стали всерьёз сомневаться, в реализации  задуманного ими плана встречи, как у дома остановилась черная “Волга”. Попрощавшись с водителем, пассажир неторопливо зашагал к подъезду.
     - Егор, ты чего притих? Наш это командир, или другой, какой адмирал? Может у них тут этих адмиралов, как не… Короче, пруд пруди, - это комендор Козлов рулевому Атайкину в ухо шепчет.
    - Да хрен его знает. Я ведь тоже его только на фотке видел. Вроде он. А может и не он. Ну, давай начинай. А то сейчас в дом зайдет, и будет нам - здравия желаю, с большим прибором в придачу.
      План встречи с командиром составил Николай Никитич, еще, когда в поезде ехали. Он вспомнил, как их командир, лейтенант Борисов, со смеху закатывался, когда в часы затишья, земляки начинали меж собой разговаривать. Он им признавался, что в жизни своей, таких слов сроду не слыхал. И частенько переспрашивал, что то, или иное слово означает. Повторял их, будто заучить на всю жизнь собирался. Вот и захотелось Николаю проверить, помнит ли командир, где он впервые услыхал словечки эти, от кого, и при каких обстоятельствах.
     - Ну, давай, Николай, мели, чо ни попадя. Посмотрим, как твой план сработает. Только погромче говори, может он глуховатый, как и мы с тобой.
       - Эх, и на кого самустился я! Вертихвостка ты и есть вертихвостка! Ты это куда накопытилась, вся така начепурена? А мамон то, батюшки свет, какой отрастила! Страмота! Тебе бы литовку в руки, и куды с добром. Ни кака мошкара тебя кусать не станет. Вот и наяривала бы там. И хаять тебя некому было бы. И не кособенься мне тут! Вишь ты, не ндравится ей, правда глаза колет.
      По мере того как Николай выкрикивал эту ересь, адмирал замедлял свой шаг, но как воспитанный и культурный человек, продолжал тихонько идти дальше, даже не оборачиваясь на говорившего. Пришлось Егору прийти на помощь земляку.
       - В стайке одна яловая коровенка стоит, одни мослы, худоба, одним словом, да супоросная свинья в придачу. Да на седале пара курчонок облезлых. Чуть совсем не забыл про имана с иманушкой. Откель тут богатым быть. А в фатере одни метляки, да мизгири ползают, тинёты по углам, мухота кишмя кишит. Лопоть грязная, рваная, висит на гвозде.
    Адмирал уже собрался входную дверь открывать, как друзья, не сговариваясь, враз прокричали:
    - Да растудыть твою, через коромысло!
     Это “через коромысло” как пароль заветный, заставил адмирала резко повернуться и подойти к сидящим. “Через коромысло” только двое могли на его катере посылать нерадивых.
     - Добрый вечер, уважаемые незнакомцы! Чьи, же вы хлопцы будете, и откуда вам известны эти алтайские словечки, что вы сейчас произнесли?
   Ага, значит, настала пора переходить к следующему этапу. Друзья  встали со скамьи, театральным жестом накинули на головы, вытащенные из пакета, бескозырки и Егор Федорович лихо отрапортовал.
     - Товарищ командир! Личный состав бронекатера полста пять бис построен. В строю, рулевой катера, старший краснофлотец Егор Атайкин и комендор носового орудия, краснофлотец Николай Козлов.
     И совсем по домашнему, добавил:
    - Мы приветствуем тебя, дорогой наш командир. Как  долго же мы с тобой не виделись. Сколько воды то утекло с той поры. Извини за балаган, командир, вот захотелось нам проверить, способом таким дурацким, вспомнишь ли  нас, своих алтайских балагуров.
   - Ребятушки мои! Да что же вы со мной делаете! Ведь так можно и до инфаркта довести старика, - адмирал без сил плюхнулся на скамейку.
       Жена адмирала, обеспокоенная долгим отсутствием мужа, выйдя во двор, увидела необычную картину. На скамье, обнявшись, сидели три немолодых человека, посередине ее муж, контр-адмирал, Аркадий Михайлович Борисов. Прижались мужики своими седыми головами друг к другу, плечи у всех содрогались от беззвучных рыданий. Мужчины, ничуть не стыдясь, слез своих, натуральным образом, плакали.
       А потом в адмиральской квартире, уже далеко за полночь, продолжались воспоминания бывших катерников. На столе красовались подарки, что привезли мужики своему командиру. Сало двух сортов, соленое и копченое. Алтайский, пахучий мед, с пасеки бывшего комендора Козлова, варенье из полевой клубники, переданное матерью Игоря, от которого Лидия Алексеевна, именно так звали жену адмирала, была просто без ума. И видя, что Егор хочет вопрос задать, да не насмелиться никак, умная женщина сама пришла ему на помощь.
     - А дочка наша, Наташа, сейчас в краевую столицу уехала по делам своим. У них с Игорем, племянником вашим, всё хорошо, возможно в скором времени мы еще и породнимся с вами.
    Несмотря на все уговоры, земляки, ни в какую, не захотели оставаться на ночь в просторной адмиральской квартире. Договорились, что утром адмирал сам заедет за ними в гостиницу и оттуда прямиком на парадный пирс.  А пока комендантский уазик, рассекая фарами ночную тьму, доставил дорогих гостей прямо до дверей их нового места обитания.
     Утром, меж друзьями произошел разговор на повышенных тонах. Теперь кипятиться начал Егор Федорович.
     - Николай! Ты пошто, такой поперешный, то! Ну, ты же сам, дома еще, когда у меня под черемухой сидели, самустил меня взять с собой награды наши. Мол, вдруг придется с командиром сфотографироваться. А без наград будем, мол, стоять рядом с ним, как бедные родственники, его позорить. Говорил? А сейчас, с чего это вдруг, заартачился? Прикручивай скорей ордена свои, пока командир не приехал. Сегодня, самый, что ни на есть, повод нам фотографироваться на память.
      Когда бывшие катерники вышли к подъехавшей за ними “Волге”, у стоявшего рядом адмирала, фуражка сама по себе вдруг стала съезжать на затылок.
     - Ёк, макарёк! Вот это иконостасы! Да вы когда, мои родненькие, столько орденов то успели заслужить?- притворно удивился адмирал.
     - Ты,  командир, на свой иконостас со стороны глянь. Небось, сюртучок то к земле тянет, когда все свои регалии нацепишь. А про нас, что теперича говорить. Вот повоюй с таким командиром, как нам пришлось. Тогда не будешь спрашивать, откуда орденов столько, - парировал Егор.
     На потертых пиджаках алтайских ветеранов, золотом и серебром блестели не менее трех орденов у каждого, не считая множества медалей. Разные ордена. Если у одного орден Славы, у другого орден Отечественной войны, если орден Красной звезды у одного рубиновым цветом горит, на груди  другого ветерана орден Красного знамени красуется. И у обоих ветеранов на груди истинно флотские медали. Это медаль Ушакова, с якорями и цепочками, что ценится среди моряков не меньше, чем медаль За отвагу.
    Бухта, со стоящими, в строгом парадном строю,  надводными кораблями и подводными лодками, очень впечатлила наших ветеранов, сидящих на почетных местах, куда их усадил адмирал, исчезнувший куда-то, по своим важным, неотложным, политическим делам.
    Командир базы, тем временем, на своем командирском катере, объехал с поздравлениями весь строй кораблей и лодок. Затем начались различные представления. Подводная лодка, неожиданно всплывшая из глубин морских, реконструкция подвига краснофлотца Вилкова, повторившего подвиг Матросова на Курилах, Нептун со свитой, соревнование на шестивесельных ялах и многое, многое другое. А когда прошли по бухте ракетные катера, оставляя за собой пенящие буруны, восторгу земляков, казалось, не было предела.
     - Егор, глянь-ка вон в ту сторону. Видишь, морячок  пялится на тебя, я давно за ним наблюдаю. Прям, глаз не сводит. Случаем, не племянник ли твой? Немудрено, если он. Думает наверняка, ну надо же, как вон тот дряхлый старикашка, что сидит на почетном месте, так похож на моего алтайского дядьку Егора. Правда весь в орденах и медалях, а так, ну прям, копия, ни дать ни взять.
      - Ну и балабол, же ты, Николай. На себя лучше посмотри, чудо гороховое.
      - Увёл какой-то лейтенант твоего неопознанного племянника, не успел показать тебе его.
       Наконец, контр-адмирал Борисов, смог оторваться от своих политических обязанностей и присоединиться к алтайским гостям. Глядя на морскую гладь бухты, на замершие, в строгом парадном строю, корабли и подводные лодки, воспоминания ветеранов возобновились с новой силой.
      - Командир, надо бы встречу как-то организовать с племянником моим, зятем твоим будущим. Вон у Никитича давеча подозрение возникло, что один моряк издали очень уж пристально рассматривал меня, как бы это не он был.
     - Что, и не подошел поближе, чтобы удостовериться?
     - Не успел, видать. С каким-то лейтенантом вдвоём ушли. Да и какому дураку может прийти в голову, что я, Егор Атайкин, сижу вот здесь с вами. За тыщи вёрст от родного дома.
     Поразмыслив чуток, адмирал произнес:
     - Скорей всего, он с замполитом своим, лейтенантом Семенягой, ушел. Вот его мы и озадачим с организацией вашей встречи с Игорем.
    На следующее утро в кабинете замполита, по фамилии Семеняго, раздался телефонный звонок.
   - Это из политотдела базы. Вам надлежит сегодня, в девятнадцать ноль ноль, организовать и провести встречу личного состава части, с двумя бывшими краснофлотцами, ветеранами Великой Отечественной войны. Обеспечьте стопроцентную явку всех свободных от вахт и нарядов моряков. Гостей доставят к назначенному времени в часть на автомобиле политотдела. Вопросы?
    - Вопросов нет. Есть, провести встречу с ветеранами войны.
    Вечером, в зрительном зале  клуба части, не было ни одного свободного места. На пустой сцене стоял стол, покрытый красным кумачом и три стула. Замполит Семеняго дежурил на КПП части, чтобы достойно встретить и сопроводить гостей, к месту предстоящей встречи.
     И вот, дверь в зрительный зал открывается, шум  моментально стихает, первым на сцену поднимается лейтенант, за ним, два алтайских ветерана. Замполит Семеняго  знает свое дело туго, хоть и молодой совсем. Усадив гостей за стол, бегом к трибуне, чтобы начать действо. И тут на весь зал раздаётся:
      - Обалдеть! Уснуть и не проснуться! Дядька Егор! Ты ли это! Или мне уже мерещится!
      Обалдели, поголовно все! В зале обалдели, но в первую голову, обалдел замполит Семеняго. Он ведь еще и слова не успел вымолвить, так и остался, бедолага, стоять с открытым ртом за трибуной.
      А на сцене племянник с дядькой Егором, и попавшим ему под руку, дядькой Николаем, и обнимались, и целовались, пока, очухавшийся замполит, не усадил возмутителя спокойствия между земляками. Бурные овации в зале стихли, вечер потёк в надлежащем русле.
    Незаметно подошла к концу неделя пребывания алтайских ветеранов в гостях у своего бывшего командира, контр-адмирала Аркадия Михайловича Борисова. Это сейчас он адмирал, а тогда, будучи молодым лейтенантом, командуя бронекатером на Дунае, он со своим экипажем, изрядно попортил кровушки супостатам.
    А в последний день их пребывания, адмирал преподнес им, поистине царский подарок. Забрав с гостиницы гостей, он привез их в расположение бригады ракетных катеров, чтобы показать, какие катера сейчас в Военно-Морском Флоте стоят на вооружении. Молодой командир катера, но уже капитан 3 ранга, любезно провел гостей по кораблю, ответил на все вопросы ветеранов. По лицам гостей было видно, что показ и рассказ, очень даже впечатлил мужиков алтайских. Боже, это сколько же свободных ушей надо найти по приезду, чтобы всё это им рассказать. Ладно, это их проблемы.
     Вечером, на перроне железнодорожного вокзала, стояла небольшая группа, знакомых нам людей. Адмирал Аркадий Михайлович с супругой Лидией Алексеевной, два алтайских гостя, Егор Федорович и Николай Никитович. Молодая парочка, Игорь и Наташа, успевшая, в самый последний момент, познакомиться с гостями.
     - Большущее спасибо за ваш приезд, друзья! Теперь обязательно ждите нас, на следующий год, на вашем благословенном Алтае. Да растудыть твою, через коромысло!
     - Ты, глядикося! Командир, то наш, как заговорил! Значит, точно приедет!
   Вот и поезд подошел. Напротив наших героев остановился вагон. С флажком, в дверях стояла знакомая, миловидная девушка. Значит, чай с сахаром и неизменной улыбкой, нашим мужикам будет и на этот раз.