вот представь, не сумею, а тут появляется кто-то, и мне о чем-то напомнит,
о том, что лишен напрочь меры, безучастен к нотам, барабанной дроби и такту,
почитанию смерти – подавно, хоть ты напой мне или сыграй на ящике тары
прививая музыку, качая, раз за разом, над садом, наполовину сожжённым. так то
язык колокольный учу, взлетаю с листвою, со огня на огонь, возвращаюсь непри-
лично голым, разбиваю стекло локтями, вопросом: веришь? в этом мире, невыразимо
прекрасном, где мы ходим, помним, осень мягко под ноги стелется, ветром вертит.
поем какие-то дни из детства, разбираем цветные открытки, сквозные темы,
и совсем некуда плакать, и некуда деться, даже открыться, ну что ты, некому,
постучавшись в написанную на холсте дверцу, за которой качаются стебли вереска
продержись на поверхности, пусть продолжается нечет, части света окружат зачарован-
ным частоколом, в следующем високосно-четном году, невыносимо долгом, тебя не будет,
ни в одиннадцатом, ни в двенадцатом месяце. а также в разных других. вот ведь
отращу себе беспощадное чувство долга и отдам ни за что беспокойное чувство дома,
и тропинки не выдам, буду ходить по кругу в этой боли, невыразимой, чего мне более?
я-то знаю о ней, положа на сердечную область руку, не бывает, пока ты жив, никакой скуки
и не надо путать и снова выращивать розы. лучше вереска шум, катрена третьего, слушай
Тель-Авив
11.10.23