Снова зима – в рукавицах руки, санок нарядный хром.
Снег задремал у забора утром, землю прикрыв животом.
Как погружение в тёмную воду – спуск с ледяной горы,
нависшей над городом-пароходом, что в берег навеки врыт.
Не страшно пока, и с вершины пологой:
«Эй, там, внизу!» - орёшь,
себя представляя, конечно, богом, чей голос на твой похож.
Короткий разбег –
так в полынные кущи падаешь, как неживой,
пусть еще долго лицо и уши щекочет горькой травой.
Солнечный луч привязался к санкам, тянет сильнее вверх.
Кто выворачивает наизнанку горку?
Как будто мех
у рукавицы, теперь безрукой, корочкой лёд внутри.
Вот и кончается зимнее утро, что ты ему ни ори.
Скорая, мама, палата.
Словно
свету всему конец –
там, за окном, погружаясь в речку, тёмным становится снег.
…Сердце (такая пугливая мышца), тычется мне в ребро.
Как там потерянная рукавица? Где упадёт в сугроб?
В доме со съехавшей набок крышей – будто бы на разбой
он на рассвете однажды вышел, да не вернулся домой –
летом прохладно, и в сон знакомо тянет полынь бытия.
Прячется где-то под мышкой дома черных стрижей семья.
Не бог я, и мама давно не снится, слышен полов тихий скрип.
Я – та потерянная рукавица с корочкой льда внутри.