Она любила меня целую вечность – с прошлогоднего марта.
Она была мне богом данной.
А теперь – вот. Это Марта.
Она всегда была странной.
Читала по вечерам то Гашека, то Сартра.
Ела яблоки только сорта апорт.
Танцевала стриптиз в каком-то гадюшнике на окраине.
Мстила всем мужикам за свой первый аборт.
Она навсегда была им ранена.
Марта не знала, будут ли у нее дети. Потому что детей она не хотела.
Но большие мальчики хотели её – она мстила им холодом смуглого тела.
Это Марта. И теперь она лежит на моем прозекторском столе,
а мне нужно написать заключение, что с ней случилось.
Я вспоминаю, как мы познакомились на Чуфут-Кале,
и не знаю, это была беда или божья милость.
Я не смог ей признаться, кем работаю, – просто сказал, что в больнице –
ведь она мне сто раз говорила, что покойников боится
с тех пор, как не стало матери,
и потом, когда с бабкой стояла на паперти,
а из храма выносили гробы –
где отпевали
то тётку чужую, то деда страшного, то соседку Валю.
Марта плакала, а бабка говорила «терпи, шо робыть?»
Когда хоронили, – денег больше давали.
И вот теперь я беру в руки скальпель, но не вижу ничего из-за капель,
которые стекают со лба на щеки и падают на её бледную грудь.
Марта, ведь я думал, когда-нибудь
ты обязательно родишь мне сына –
Матвея, Кирилла или Егора.
Да, я был единственным в её жизни, кто об этом мечтал,
и за это она мне тоже мстила,
потому что она вообще всем и за всё мстила,
как тому мяснику, который
комок из нее достал,
пока она, кусая губы, считала до ста.
И вот теперь я тоже стою над столом, как тот мясник.
Халат мой промок.
И тоже держу на ладони комок.
Господи, почему нельзя всё вернуть, верни!
Марта, девочка, я же мог…
И он бы мог….
И ты бы могла…
Я смотрю и ничего не вижу от света, пота, дыма – ослеп.
Мгла.
Мглой.
Во мгле.
Так страшно и нелепо легла карта. Егор, Кирилл или Матвей…
Почему, Марта?
Ну?
Впрочем, я, наверное, знал об этом ещё там, на Чуфут-Кале,
потому что знал, что никогда в жизни она не будет моей.
Но я знал, что однажды её верну…