В сороковом, предвоенном, году отец Палыча десятилетним пацаном заработал свои первые деньги на железнодорожном перроне станции «Лосиноостровская». Перрон был сколочен из досок, между которыми были сантиметровые щели, чтобы снег и грязь проваливались внутрь и пассажирам удобнее было ходить по чистому настилу, а главное, для проветривания древесины, так доска дольше стояла. Вход на перрон для встречающих и провожающих был платным, «перронный» билет стоил целый рубль. Местных пацанов вообще к останавливающимся на станции поездам не подпускали строгие контролеры. Мальчишки с торца перрона, через боковую дыру в досках, забирались под метровый по высоте настил, прихватив с собой длинный тонкий прутик, и глядели в щели на ноги пассажиров. Если попадалась женщина в юбке или платье, с кошельком или сумочкой в руках, нужно было прутиком через щель попасть ей под подол и пошевелить концом веточки в таком месте, чтобы несчастная дама выронила из рук сумочку или кошелёк, взвизгнув и присев от неожиданности. Прутик исчезал, сквозь щербатый перрон вниз проваливалась рассыпанная мелочь и доставалась мальчишкам. Немного денег. Но и этого хватало, чтобы начать игру.
Например, в «стеночку», когда монетами били в стену дома или забора. Монеты должны были отлететь до определённой на земле границы, проведённой каблуком вдоль стены. И если после очередного удара твоя монета задевала чужую на земле или от твоей упавшей монеты до чужой можно было дотянуться пальцами одной руки, счастливчик забирал себе чужое как выигрыш. Если нет, твоя монета оставалась лежать на месте, а очередь для удара переходила к другому участнику игры.
Ещё играли на свои монеты в «жошку», в «ножички», а чаще в карты: «сику», «буру» или «очко». Долго объяснять смысл самих игр, но не это важно. Главное: стартовый капитал брался не из семейного кошелька, втихаря от родителей, и прирастал не выклянчиванием копеек на мороженное у сердобольной бабушки, а добывался собственной ловкостью и смекалкой. Причём, пацаны деньги друг от друга не прятали. Каждый знал о сбережениях другого до копейки. А вскладчину они могли проигравшего и в кино сводить. Потому что неизвестно, кто завтра из них выиграет, а новое кино могут и поинтереснее старого привезти показать.
В сорок первом начались бомбёжки. Деда забрали на фронт, отец Палыча со всей семьёй бежал из столицы в глухую деревню к дальним родственникам, да так там на всю войну и остался. Стал сельским жителем. О московском детстве надолго было забыто. Дед пропал без вести, отец Палыча после войны отслужил в армии и после смерти Сталина вырвался из колхоза работать на шахту, где получил паспорт и проработал там до пенсии. Рабочий посёлок шахты располагался точно на середине маршрута из деревни в столицу.
Сам Пал Палыч в десять лет денег своих ещё не заработал. От Москвы в шестидесятые годы он жил далеко. А как известно, да и отец подтвердил, что деньги «просто так» липнут к рукам лишь в столице.
У них, в крошечном шахтёрском городке, нужно было смотреть под ноги. Так мама Палычу говорила, когда он спотыкался по дороге в детский сад. И маленький Паша смотрел. Замечал, как в снег или грязь проваливаются монетки рядом с ящиками мороженицы и затаптываются покупателями, пропадая там до весны. Та же история повторялась у бочек с квасом или молоком, парковавшихся у перекрёстка рядом с магазином, или возле деревянного киоска проката лыж и коньков на стадионе, или у пневматического тира, где одноногий дядя Вася, ветеран войны, с орденскими планками на пиджаке, отставлял в сторону костыли и редко и неохотно нагибался за упавшей на землю и укатившейся копейкой. Были и другие места подбора денег: столовая с буфетом и двумя пивными заведениями. Но вокруг них толклись ребята постарше, подходить к ним было опасно. Там не только подбирали мелочь, а частенько и в карман залезали к подвыпившим соседям-шахтёрам, чьим-то отцам и кормильцам своих же сверстников. Нередко случалось, что крали сыновья даже у собственных пап, что было безопаснее, а, приведя его домой, маме из денег отдавали далеко не всё.
Паше повезло. Его отец пил редко, только по большим праздникам, и не потому, что это ему не нравилось, а потому что с похмелья жутко мучился, блевал, болел, а на тяжёлую работу всё равно идти приходилось, чтобы кормить семью. Отец Палыча больше пропадал в сарае, где что-то мастерил, тяга у него была к творчеству. И даже к доминошному столу с мужиками редко присаживался.
Поэтому среди пацанов считалось, что в Пашиной семье деньги водились. Хотя, где их прятала мама, Паша не знал, как, вероятно, и мама не ведала о его «схроне» на крыше трёхэтажного дома, к которому нужно было подняться по вертикальной пожарной лестнице, отодвинуть в сторону последний справа от крайней ступеньки кирпич и вынуть заветную жестяную банку из-под индийского чая. Кроме белой и жёлтой мелочи в ней хранились значки, медные пуговицы с гербом, одна, потерянная кем-то золотая серёжка с камнем и покрытое зелёной патиной тяжелое медное кольцо. Обладателя огромного пальца, с которого оно слетело, Паша не мог себе представить: внутрь кольца легко проваливались три копейки, хотя пятак уже не пролезал. Таких огромных людей в городе не водилось. Серёжку, тем более непарную, подарить было некому ещё, а подобранная с земли мелочь складывалась просто в кучку. Её было стыдно кому-то показывать. Да и страшно. В городке все знали друг друга, а продавщицы конфет и мороженого и подавно. Они могли спросить при встрече у мамы, откуда у Паши деньги, а Паша маму обманывать не мог. Его учили говорить правду. Ему бы тогда пришлось признаться, что он ищет и находит деньги под ногами. А мама могла не поверить Паше. И это бы плохо кончилось.
Вообще, в Пашином доме был полный порядок. На печке всегда стояла еда, которую можно есть: кастрюля с супом, котлеты в сковородке, макароны, компот из сухофруктов. Печка топилась углем и щепками. Если она не остывала с утра, еда оставалась тёплой до обеда. Остальные продукты лежали в холодильнике «ЗИЛ», гордости всей семьи. Холодильник закрывался на ключ взрослыми и был не прикасаем. Он использовался для хранения продуктов, как погреб, а не для хлопанья дверью и временных никчёмных перекусов.
В буфете, высоко, стояли банки с вареньем, закрытые плотными крышками. Из начатой посуды ещё можно было ковырнуть ложкой и намазать лакомство на батон, лежащий в свободном доступе в деревянной хлебнице, а вот закрытые банки трогать не позволялось, чтобы случайно не разбить драгоценное стекло при сложном открывании тугой крышки.
Конфеты лежали в серванте за запертой на ещё один ключ стеклянной дверцей. Они вынимались к чаю для гостей или к праздникам. Тогда покупались, помимо водки, ситро и пирожные «безе» или «эклер», поштучно, по одному - Паше и брату. Есть их полагалось дома, в присутствии мамы, таскаться с ними на улицу было строго запрещено во избежание дворовых приставал и хулиганов, норовящих выманить кусок приговоркой «сорок восемь, половину просим», если Паша заранее не успевал выкрикнуть «сорок один, ем один».
Потому, в силу особенностей Пашиной несложной жизни, найденный им случайно на заснеженной тропинке юбилейный рубль с Лениным был скорее наказанием, чем подарком судьбы. И в жестянку на крыше класть его было стрёмно, и в кармане или портфеле держать – тоже, а уж дома, в квартире, глупо: мама, медицинский работник, каждую субботу перетряхивала всё в квартире, добиваясь стерильной чистоты.
Однажды при уборке мама нашла деревянную школьную линейку, на которой друг Паши, Колька, зачем-то чернильным карандашом написал свою фамилию. Мама заставила эту линейку Кольке отдать и найти свою. Горе-друзьям пришлось идти в магазин, достав из секретной жестяной коробочки пять копеек, и покупать новую линейку на Пашины сбережения, потому что свою Колька давно сломал, упражняясь в стрельбе по девчонкам шариками из разжеванной промокашки. Засунутая в щель парты линейка была самым дальнобойным оружием в классе, снаряд, пущенный с её помощью, долетал до любой классной стены. Точность попадания в пионерский значок на фартуке жертвы зависела только от глазомера стрелка. Стрельба не утихала, линейки у всех одноклассников к третьей четверти выглядели одинаково грязными. Мама же на новую Пашину линейку взглянула равнодушно: мол, нашёл же, когда захотел; мол, сразу видно – наша линейка, вон какая чистая…
Поэтому с рублём решение Паши было категоричным: его надо сразу отдать маме и избавиться от мук совести. Но, на всякий случай, посоветоваться и с папой. Дождаться его с работы и вечером о счастливом рубле рассказать. Чем чёрт не шутит, вдруг папа посоветует поступить по-другому.
Папа внимательно выслушал Пашу, спросил подробно о месте, о времени находки, упрекнул за то, что тот не мог известить его чуть раньше, задумался, взял в руку рубль и ушёл из дому, не поужинав.
Стоял декабрь. Вечер. За окном давно стемнело, видно было лишь порхание редких снежинок в свете подъездного фонаря. Мороз в ту зиму был небольшой, едва за минус десять. Папина шапка осталась висеть в коридоре на вешалке. Значит, недалеко пошёл.
Однако, его прождали целых два часа и пришёл он домой не сам: папу привёл товарищ по работе. Ужинать папа не мог и сразу лёг спать. Поэтому о счастливой находке Паша маме так и не рассказал. Да и куда делся рубль с Лениным осталось неизвестным. С тех пор сведениями о своих удачах Паша с родителями не делился…
***
В Москву Пал Палыч попал в середине семидесятых уже студентом и был немало удивлён тем, насколько прав был отец, вспоминая о хлебосольной родине, готовой не верить слезам, но открывающей для зорких глаз и бедовых рук залежи мелочи, исключающей перспективу остаться голодным и бездомным на столичной территории.
В студенческом общежитии ценные места для подработки передавались из рук в руки от старшекурсников провинциальной молодёжи в зависимости от личных симпатий и степени относительной надежности выбранного, сопливого ещё, кандидата на своё место. Карен, стройный молчаливый красавец из Тбилиси, коллекционирующий редкие в обиходе бледно-коричневые сотенные купюры и не менее редких томных натуральных блондинок с осиными талиями и московской пропиской, выбрал себе в преемники Палыча. В связи со всё возрастающей занятостью Карена своей коллекцией, а также бесповоротно истекающим сроком учебы, а значит, и пребыванием в стенах столичного общежития, он посвятил Палыча в азы бизнеса, который заключался, собственно, в пустяках.
Вечерний экспедитор в «Союзпечати» имел оклад в 75 рублей, работал с 16 до 20 часов ежедневно, кроме воскресенья. Он развозил с водителем «Вечёрку» или «Известия» по столичным киоскам на уже оплаченном, нанятом «Союзпечатью» у таксопарка такси. По дороге ничего не ведающие пассажиры платили по счетчику то, что на нём появлялось, за вычетом уже имеющейся при посадке суммы, а то и больше, «как договоришься». И если маршрут по прейскуранту стоил 25 рублей, то при сообразительном водителе, выбиравшем адреса подсаженных «попутчиков» поближе к киоскам, за четыре часа работы экспедитор и таксист зарабатывали каждый по червонцу. Казалось бы, что такого? Такси было в то время редкостью. Тормозили машины прямо на улицах. Люди после работы торопились домой. И нередко экспедиторы с таксистом подсаживали вторых, а то и третьих пассажиров.
Но опытный Карен придумал ещё одну схему, выгодную и для таксистов, и для экспедиторов, и для «попутчиков». Фишка была в том, что по одному маршруту в те же киоски ходили две машины и два экспедитора, одна с «Вечерней Москвой», а вторая с «Известиями». Карен перегружал обе партии газет за воротами «Союзпечати» на «Улице 1905 года» в одну машину, и она развозила прессу. Вторую машину он отпускал пустой в «свободное плавание», на извоз. Оставалось только встретить двух извозчиков после рейса на «Площади Ногина» или у гостиницы «Россия», собрать подписанные в киосках накладные, отвезти их в конечный пункт, в контору в Хрустальном переулке, и получить свою половину заработанного таксистами с «попутчиков». Таким простым способом и газеты были на месте, и таксисты с выручкой, и пассажиры дома и Карен с наваром. Понятно, что для этого ему нужен был формально второй экспедитор, человек, который бы появлялся в начале и конце работы и ни о чём не спрашивал. А лучше бы, чтобы этот человек занимался бизнесом самостоятельно, освобождая коллекционеру ценное время и принося Карену его долю прямо в тумбочку общежития.
Этим человеком и стал Пал Палыч, благо восемнадцать лет ему уже исполнилось.
Войдя во вкус, Паша через полгода зарабатывал намного больше папы-шахтёра. Не гнушался и ночной разгрузкой вагонов, и сдачей крови, и игрой в кости (с теми же таксистами, на капоте машины, в ожидании своей очереди на газеты). Да мало ли чем! Весной, например, в Парке Горького, на протаявшей ледяной дорожке катка можно было наковырять столько мелочи, что этого хватало и на пиво, и на креветок в «Керамике». С его-то поисковым опытом!
За деньги к окончанию института Пал Палыч выкопал не одну могилу, сколотил не одну сотню ящиков на кожевенном комбинате, успел поработать и дворником, и сантехником, и санитаром. Купил себе модные джинсы и дублёнку с пыжиковой шапкой, югославские шузы, батник, цветастый мохеровый шарф и замшевый пиджак. Но денежки ещё оставались. И тогда он женился и завёл ребёнка, чтобы было на кого их тратить. А после института уехал в Сибирь, чтобы зарабатывать ещё больше и больше не смотреть себе под ноги в погоне за мелочью.
***
А лет через тридцать деньги из жизни Палыча исчезли как факт.
Их, стальных и бумажных, не осталось нигде: ни на дороге, ни у киосков, ни у таксистов. Не было и работы. Вернее, она случалась, но за неё могли и не расплатиться. И считали это нормальным. После девяностых с головой у людей что-то конкретно произошло. Говорили: бизнес такая вещь, здесь каждый только за себя: хоть ты сват, хоть ты брат, всё равно. Перепродажу, обман и воровство вдруг возвели в маркетинг; рэкет и тупую силу - в геройство, а хитрость (умение пользоваться чужими слабостями) – в ум. Мол, после того как дело сделано, денег дать и в жопу поцеловать никогда не поздно. Нечего деньги на дорогу зря разбрасывать. Прохожие лохи потерпят. Не потерпят – других лохов найдём. А этих кинем. Они ведь знали к кому шли? К бизнесменам!
А самое страшное, что на «честную» работу, создавать что-то новое своими руками, Палыча больше не звали. Работу за деньги приходилось выпрашивать. Доказывать заблудшим, что перепродавать с наваром чужое, не своё, выгоднее только сейчас, на короткое время. А для того, чтобы сделать самому что-то нужное людям лучше, чем это делали другие, и продать такое с наваром, понадобится долгое неприбыльное время и терпение, сулящее, однако, независимость от капризов рынка и хоть какое-то приданое внукам. Поэтому его кормушки для птиц болтались на деревьях забесплатно, снежные крепости во дворе каждую весну стаивали до грязи, а однолетники на газонах желтели не от кислотных дождей, а от собачьей мочи. Но на это внимания никто не обращал.
Работодатели, сообразив, что живущий на одну пенсию Палыч должен соглашаться на любой приработок, с ним не церемонились. С улыбкой ему предлагали пойти охранником в детский сад, единственное место, куда не брали гастарбайтеров, но Палыч лукавил, ссылаясь будто бы на хроническую болезнь. Брать на себя ответственность за безопасность чужих детей он не мог.
Оставалось последнее: делать деньги самому. Пал Палыч купил подержанный пресс для чеканки, расходные материалы, клише. Узнал из чего и в каких пропорциях состоят монетные сплавы. Установил на кухне муфельную печь. Гуртильный станок. Весы с точностью до тысячной грамма. Гальваническую ванну. И не спеша, вдумчиво доводил свой товар до совершенства, специализируясь на десяти рублях. На эту монету и материала меньше уходило, и клише для чеканки выходило попроще, и прибавочная стоимость работе соответствовала.
Первые, мелкие единичные пробы он рассыпал на стадионе, где школьники занимались физкультурой. Дети небрежно вешали одежду на забор у беговой дорожки. Из карманов иногда высыпалась мелочь, даваемая им на завтраки родителями. Заметив это, Палыч подсыпал ребятам и своих монет. Тратили их ребята на сладкое в ближайшей булочной. Продавщица с удовольствием брала деньги и одаривала их пирожками и ватрушками.
Утром и вечером по тому же стадиону неспешно шагали бабушки со скандинавскими палочками, беременные мамаши и редкие старики. Однажды заметив на обочине дорожки монетку, они запоминали место находки и, приостановив ходьбу, нагибались за блестящим кругляшом.
Скоро он освоил для рукотворной милостыни места уличных ярмарок, заезжих аттракционов и цирков, автобусных остановок, паперти церквей и других городских площадок, где могла теряться мелочь. Пал Палыч ковал и рассыпал деньги детям и старикам с осторожностью и нескрываемым удовольствием.
Для собственных нужд Палыч оставлял немного, не больше размера месячной пенсии, лишь ко Дню Шахтера позволяя себе пошиковать – съездить в Москву на электричке и сыпануть из кармана пару сотен у перрона станции «Лосиноостровская».
Поэтому будьте внимательнее с найденными десятирублевыми монетками! На боковой поверхности у настоящей монетки, на «гурте», должно быть 6 участков по 5 рифов и 6 участков по 7 рифов, чередующихся с 12 гладкими участками. А если попадётся «гурт» с 6 участками по 6 и ещё 6 участками по 6 рифов, то вам несказанно повезло – это монетка от самого Пал Палыча. Храните её! И вспоминайте старика добрым словом! Просто он в подсчёте рифов ошибся…