Бродский

Перевод с английского.

МЕНЬШЕ ЕДИНИЦЫ.
(из эссе Иосифа Бродского)

Есть правда страшная, но
она вовсе не колет глаза,
её придумали не так давно,
а от неё седеют волоса.
Из-за неё идут на эшафот,
она краткая, ясная, и
ей многим затыкают рот.
Её также боятся трусы и враги.
Жил-был мальчик тогда,
в одной несправедливой стране.
Страной управляли существа,
похожие на выродка вполне.
И был самый красивый Град
с огромной, глубокой рекой.
Вдоль реки стояли дворцы и променад
с изысканными фасадами кругом.

С другого берега город выглядел
словно отпечаток цивилизации,
которая исчезла, как беспредел
в пережитой нами инсинуации.
Каждое утро под радиосводки
о рекордах по выплавке стали
он вставал, съедал хвост селёдки,
под звуки гимна портретам Сталина.
Потом, сломя голову бежал в школу,
где в комнате с портретом вождя,
изучал великий язык, доверяя слову,
слушая ахинею советского учителя.

Попытка смысл жизни постичь,
как старание прошлое воскресить.
То, что он не еврей, был клич,
звучал, как ложь, чего не забыть.
По статусу слово «еврей» -
в русском языке близко к матерному.
Добавишь суффикс и оно быстрей
превращается в ругательное.
Особое значение русская речь
вкладывает в смысл слова «жид».
Жидовская морда, как предтеч
плебеям и быдлу принадлежит.

«Бей жидов» – лозунг для тех,
кто не любит себя умнее,
чтобы уровнять быдло для всех,
истребить надо было евреев.
Судьба слова зависит от контекста,
его тасуют с целью укоротить личность.
Русским присуще чувство от предков,
что воспитала в них амбивалентность.
Быть евреем – не быть в большинстве,
а на Руси большинство всегда было право.
Евреи неправы - раз в меньшинстве.
Конец у правды там - где у лжи начало.

БОЛЬШЕ ЧЕМ НОЛЬ.
(из нобелевской речи Иосифа Бродского)

Писатель отличается от живописца
одинокими мыслями от своего лица,
может быть шорохом и скрипом пера
и частым перелистыванием своего нутра.
Живописец отличается от политика -
отсутствием знания, в чей адрес критика,
нервами, не закрученными в канат,
и невозможностью получать откат.

Политик отличается от читателя
не принадлежностью к среде обывателя,
высоким мнением о себе самом
и частотой попадания в дурдом.
И только неизвестный всем читатель
выглядит, как одинокий журавль
и не отличается ничем от писателя,
из-под которого на миг ушла земля.

Для него книга – необычайна и проста,
как для нашего века изобретение колеса.
Скорость жизни как перелистывание страниц,
навязанный знаменатель и всеобщность лиц
происходит по законам притяжения звёзд,
где бродит муза в пространстве грёз.
Только в царстве воздуха мы делаем глоток,
чтобы мысль после выдоха выражала слог.

Нет на земле вещи безупречней, чем алфавит,
делающий нас гуманнее, когда мозг говорит.
Грамматикой и языком – вот чем живёт разум.
Человек без этого впадает в маразм.
Мы хотим выстроить жизнь наподобие алфавита.
Создать портрет на лоне природы, которая свита.
Мы движемся дорогой фантазии, в своей эклоге,
выстроенной из шагов, разместившихся в слоге.

Мир состоит из вещей, а мы живём мыслями о них.
Вещи уязвимы - их формы суть воображения самих.
Мысли о вещах быстро забываются,
даже если что-то всё время теряется.
Просто наша жизнь, как песня пастушья,
но мы не страдаем от равнодушия.
Мы, пастухи пустоты и четвероногой мебели,
символ красоты - уплывающие за горизонт лебеди.

Там, где вещь кончается,
пустота начинается.
На этом месте любопытство
и начинает искусство.
Искусство общается с человеком тет-а-тет.
Между ним и нами - невозможен запрет.
Интеллектуальное равенство гарантирует природа.
Но есть невидимая преграда.

Не любят искусство те, кто владеет благом,
за его доступность под нейтральным флагом.
Там, где искусство, согласие заменяет равнодушие,
а поголовное разногласие расчленяет единодушие.
Нули, которые управляют властителями блага,
точкой и запятой превращаются в рожицы на бумаге.
Способность творить помогает свою судьбу прожить,
а навязанная благодать заставляет служить.

Мы то, что знаем, делаем, а что не знаем творим.
«To make» заменяет «to create». Шедевр не знает, что мы хотим.
Гений редкая случайность - понимающая истину.
Гений - есть от Бога, точно, Воистину!
Поэт переносит себя стихами в материю,
стихи выносят его за пределы способностей в мистерию.
Там и создаётся шедевр, который всех удивляет.
Нет творческих способностей перед тем, что ужас вселяет.

Мы стихи сочиняем ради любви,
чтобы наследить после себя- "OUI."
Мы выражаем себя в окружающем мире
и выражаем душу свою, обнимая лиру.
Поэт – средство существования языка,
он тот, кем язык жив наверняка.
Язык старше нас - и приспособлен к мутации.
Наши стихи переживут нас даже в иммиграции.

Начиная стихи, мы не знаем конец и берём отсрочку,
язык сам продиктует нам следующую строчку.
С рифмой можно зайти туда, где никто не бывал.
Качество поэзии определяет языка потенциал.
Колоссальный ускоритель – это стихосложение,
мы попадаем в зависимость от этого явления.
Поэзией мы на всё проливаем свет.
Человек, зависимый от языка, – и есть поэт.

НА КОНЧИКЕ ПЕРА

Преемственность ведет к стихосложению,
она помогает избегать клише,
что придает искусству двойное ускорение,
хранить увиденное в памяти, в душе.
Поэзия не баловство и даже не искусство,
это нашего языка, эволюционный маяк.
Овладев с детства языком, человек искусно
преследует цель генетики. Поэт есть маньяк!
В основном, человек не достигает полных знаний
и не научился нагружать свои фразы смыслом,
чтобы исцелять людей от всяческих страданий
и приносить им радость в чертах гуманизма.
В душу не зайдешь, пока не осознаешь строки,
никакая память не утешит в забвении плоть
и не сделает финал менее горьким,
пока не войдет по генам в кровь.
Наше общество, как безъязыкую семью,
везет без расписания поезд в никуда,
и только чтение поэзии дает стезю,
для прогресса умственного труда.
Стихи доступны огромной аудитории,
в финале читатель постигает откровение,
так как, стих полноценен в теории
и раскрывает деятельность разума и творения.
Поэзия использует ритм языка,
который сам по себе приводит к откровениям.
Во время чтения, поэт проникает в тебя
и когда закрываешь книгу, то с сожалением
не можешь чувствовать себя неистово.
В этом и заключается суть всей эволюции.
Ее цель, красота, дающая истину
и, объединяющая разум, и чувства во времени.
Красота может быть воплощена только в словах.
Человек не способный к адекватной речи,
прибегает к насильственным действиям в делах,
расширяя словарь кулаками и картечью.

ИОСИФ БРОДСКИЙ.
 
Монотонное рычание рифм застревает в горле,
их уровень мыслей крайне высок.
Наш путник – известный скиталец по воле
с физической болью треснувших строк.
Словам его отдых немыслим безмолвный -
неуёмный мятежник с маслом во взгляде.
Каторжник искусства и просто бездомный,
его муза парит до сих пор в Ленинграде.
Длинные рифмы строк в мерцании свечей,
клинопись слога в предчувствии ритма,
завораживают истязания любых рифмачей,
величием неповторимого алгоритма.
Он шёл и шёл, не теряя рассудка,
горизонт перед ним загорался стихами.
Ночам доверял больше, чем утрам,
зажигая звёзды своими строками.
Без нимба был похож на рыжего Бога
во всех уголках вездесущего Рима
и создан был из русского слога,
а также из талой водицы для пилигрима.

Ещё раз Галатея

Как будто ртуть лежит под языком,
она и говорить не может ни о чём,
её статичность покрытая листом,
как белая статуя, зима ей нипочём.
После снега нет ничего заметней,
чем вереск за множество столетий.
Вот, что значит круг по году,
возвращение в свою погоду.
Нет Пигмалиона, есть свобода.
Пупок обнаженный виден всегда,
как белый осколок у ледника,
всего пять букв: «никогда».
Значит урождённая в рутине богиня,
знает цвет сердца, температуру колена,
есть алебастр, в котором смело,
выглядит, словно изнутри дева.

Любовь

Я дважды просыпался этой ночью
и подходил к подоконнику окна.
Фонари дорогу освещали точкой,
как фрагменты пропущенного сна.
Я мечтал лишь о тебе, с ребенком,
не давая утешения себе,
испытал свою вину невольно,
за жизнь возникшей в животе.
Ночь шла, уже близился рассвет,
перемещаясь медленно к окну,
я отключил горевший всюду свет,
тебя оставив в нём одну.
В темноте, во сне, ты терпеливо,
без мыслей о брани ожидала меня,
без вынужденного, где-то перерыва,
я к ней вернулся на исходе дня.
Мы обвенчались с ней на этом свете,
игру в любовь не видно в темноте
и только ангел наш, и наши дети,
есть оправдание нашей наготе.
В какую-нибудь будущую ночь,
ты придёшь ко мне, усталая, худая
и я увижу сына, или дочь,
ещё без имени, их нежно обнимая.
Свет ночью выключить не очень то спеши,
за то, что я не прав и нет моей вины,
оставшись за стеной и в царстве тишины,
попал в зависимость я от желания страны.

Письма римскому другу

Нынче ветрено, с перехлёстом волны гремят,
падают, изменяя своё место, как и прежде,
меняя цвет, двигаясь гребнем ко мне наугад,
ещё непонятнее, когда подруга меняет одежду.
Девицы утешают нас до некого предела,
не двинуться дальше, чем локоть, колено,
красота великолепней, чем само тело,
объятия же невозможны, когда есть измена.
Мой друг! Я посылаю вам почтой для чтения.
Как столица, мягкая кровать, тревожные пробуждения?
Как Цезарь? Все еще интригует? Что делает?
Кажется, все еще влияет, да интригует.
Сижу в своём саду при лунном свете,
на месте слабых и сильных на планете,
нет служанки, приятелей, знакомых,
занимает господство насекомых.
Здесь когда-то был уволен азиатский купец.
Умер внезапно от малярии, настал его конец.
Он был умным торговцем и очень порядочным,
бизнес достался ему по причинам загадочным.
Рядом лежит легионер в могиле под плитой,
даже здесь нет таинства, мой дорогой.
Он мог умереть сто раз, но умер старым,
славу в битвах принёс Империи с забавой.

Действительно, может курица и не птица,
но с её мозгами хлебнёшь ты горя,
если вам повезло в Империи родиться,
то лучше жить в провинции у моря.
Вдали от Цезаря и очень далеко от бури,
не стоит дрожать, бояться, спешить притвориться.
Вы говорите, что прокуроры есть мародеры,
но я предпочел бы выбрать грабителя, чем убийцу.
Под угрозой, чтобы с вами оставаться,
требовать сестерцию из плоти, которая покрывает нишу,
я согласен, давайте будем торговаться,
что то же, как зачистка от собственной гальки крыши.

Вы говорите, что я утечка? Ну и где же лужа?
Оставлять лужи, со мной такого не бывало,
как только будешь возле своего мужа,
то он оставит пятна на ваше покрывало.
Вот мы и прожили уже больше половины,
как старый раб только что сказал в таверне:
«Возвращаясь, мы видим только старые руины».
Его взгляд был варварским, но откровенным.
Я был на холмах, а теперь отдался цветам.
Надо бы налить им воды, но нет её в кувшине.
Как в Ливии, в моем адресе, или где-то там?
Возможно, мы все еще на войне, а не в мире.
Помните друг, сестру прокуратора девицей?
Сама тощая, с такими пухлыми ногами,
вы спали с ней тогда, ведь она стала жрицей.
Жрица, вот адрес, готова встретиться с вами.
Приходите, выпьем вина, съедим оливки с хлебом,
или сливы, расскажете о нации известия.
В саду можете поспать под ясным небом,
я расскажу вам, как называются созвездия.
Адрес ваш, когда-то поданный на добавление,
в скором времени возместит ваш старый долг.
Возьмите под моей подушкой сбережения,
у меня немного, на похороны хватит в прок.
Самостоятельно прокатитесь по горячим следам,
до их дома прямо на самой окраине.
Предложите им цену, чтоб они радовались вам,
тогда они получат за плач тоже самое.
Листья Лавра зеленые, что заставляют содрогнуться.
Широкая дверь, много пыли, крошечное оконце,
длинная, пустая кровать, кресло, хочется оглянуться.
Вокруг обои, ткань выцвела под лучами солнца.
Ветер, лодка борется с ним около мыса,
ревёт залив за чёрным забором соснового леса.
Птица стрекочет в гриве кипариса,
Плиний сидит на скамье без всякого смысла.

Случай

В Швеции я на лугу лежал
и смотрел на красоту небес,
сразил меня и сразу наповал,
вид щелей в облаках вразрез.
По лугу брела хмурая вдова,
с венком из белого клевера,
в мою сторону она тихо шла,
мечтая любовь найти на севере.
Я на ней женился в конечном итоге.
Блестела как снег её белизна.
Венчались мы в гранитном приходе,
свидетелем нашим была сосна.
Она плыла, наслаждаясь собой,
в озере с берегом овальным,
обрамлённым в зеркале скобой,
я чувствовал себя нормально.
Ночка упрямой была, её волос на подушке моей,
лежал каштановым пучком, солнечных лучей.
Теперь я очень далеко, но чувствую её взгляд,
«Голубую ласточку» она поёт, я рядом быть бы рад.
Тень вечернего лета, луг лишала плавно,
ширины и цвета, наступала прохлада.
Когда-нибудь и я умру, смотря на звёзды в даль,
там увижу Венеру свою, меж нами никого, а жаль!

К столетию Анны Ахматовой

Страница, растрепанные волосы, мечи и огни,
зёрна и жернова, стук и тихий шепот,
Бог спасает особенно слова жалости и любви,
это единственное, что Он хочет.
Жесткий пульс, кровь издаёт равномерный стук.
Нежно рождаются чувства только у муз.
Жизнь настолько уникальна, что из смертных губ,
звучит яснее, чем из божественных уст.
Великой душе, я за границей поклонился встрече.
Ваша тлеющая часть, спокойно покоится на родине,
которая, благодаря вам получила свой дар речи,
в глухонемом, космическом океане, в его глубине.

Московская Сага

В невиданном голубом тумане,
стою на каменной кладке.
Кораблик в огнях "Зурбагана",
плывёт в Александровском парке.
Лампа и желтая роза,
возникнув готовы отпрянуть,
люди обожают угрозы
и у ног незнакомца кануть.
Живут в таком голубом тумане,
сборище пьяниц и кучка психов.
Турист делает снимок на память,
выехав из города, ему не спится.
На улице Ордынка найдёте
с лихорадочным гномом такси
и мёртвых предков поймёте,
глядя на купола. Боже спаси.
Поэт по городу не спеша гулял,
рассекая в голубом тумане.
За ним швейцар тайком наблюдал,
находясь в гриппозном дурмане.
Старый и красивый кавалер
двигался без внимания,
появился свадебный эскорт,
в густом, голубом тумане.
За рекой видно движение,
коллекция блюзов в моменте.
В желтых стенах отражение,
безнадежного, еврейского акцента.
В воскресение, переезд, в отчаянии
от любви, до Нового года и потом,
какой-то девушке, вам нет внимания,
не понимая, почему она в голубом.
Затем город уходит в ночь,
поезд в серебристый плюш одет.
Бледный мороз, сквознячок,
покрывает лицо, чтоб краснеть.
Подходят всем сотовые окна,
запах халвы, сушеный виноград,
сочельник несёт чья-то жена,
пироги на масленицу в рядах лежат.
Смотри, Новый год переходит в синий цвет,
морской волной на город из вне,
как будто здесь может быть хлеб и свет,
в такой необъяснимой голубизне.
Счастливый день и что-то осталось,
будто ваша жизнь может начаться снова,
словно жизнь правильной оказалась,
вправо раскачиваясь и обратно влево.

Части речи

Когда произнесём «будущее» однажды,
рой мышей вырвется из русского языка,
отгрызая кусок зрелой памяти, дважды,
как дыру, как кусок настоящего сырка.
После всех этих лет, вряд ли так важно,
кто стоит в углу, скрывшись за портьерой,
ваш ум звучит по серафическому несуразно,
только шелест мозгов слышим отменно.
Жизнь никто не оценит, как у этой лошади пасть
с обнаженными зубами и усмешкой на каждой встрече,
то, что осталось от человека, составляет часть,
его разговорной части, то есть части речи.

Список наблюдений

Список наблюдений. В углу много тепла.
Взгляд оставляет впечатление на всё, где он обитает.
Вода есть самая публичная форма стекла.
Человек страшнее, чем его скелет и он это знает.
Нигде, не встречают зимний вечер с вином.
Черное крыльцо сопротивляется жестким нападениям.
Разве можно вычислить объём тела локтем,
или осколок ледника изучать, словно это морена.
Таким образом, тысячелетие несомненно выставляет,
ископаемый двустворчатый моллюск, попавший в марлю.
Ткань с печатью губ, под печатью бахромы, впечатляет,
бормотание: «Спокойной ночи» оконному шарниру.

Фольклор

Муза чувствует и всегда знает,
когда аплодировать во время сна,
если девушка в шарфике пожелает,
лучше создавать свои письмена.
Слова не поднимутся, как стержень, или брёвна,
воссоединяясь с гнилью старой рощи,
или как яйца, растекутся на сковородке ровно,
замочив лицо и наволочку слезами ночью.
Ты согрелась за шестью вуалями немного,
в твоём бассейне на дне блуждает боль,
рыбы в удушье от чужого и голубого,
мои губы поймали то, что было с тобой.
К моей лысой голове были пришиты уши зайца,
в лесу ради тебя, проглотил бы и капли свинца,
в масленичном водоеме, я бы подпрыгнул до лица,
из гнилых коряг, как это получилось у Тирпитца.
Но это не поднос официанта, не на картах он играет,
не определить, где волосы становятся серого лоска,
есть более синие вены, чем те, где кровь набухает,
не говоря уже о самой отдаленной клетке мозга.
Мы расстаемся навсегда, мой друг, это предел.
На твоей желтой подушке нарисуй пустой круг.
Это не для меня, нет в рабстве внутренних дел.
Посмотри это быстро и сотри все каракули вокруг.

Элегия

Через год я вернулся на место битвы,
об этом вспомнили птицы взметнувшие в небо,
смотришь на их крылья, они точно лезвия бритвы,
а тень сумерек переходит в рассвет, непременно.
Сейчас там торговое место, остатки бронзовых изделий
из загорелых нагрудников, умирающий смех, ушибы,
слухи о новых заповедниках, воспоминания об  измене,
отмытые баннеры и отпечатки тех, кто ещё живы.
Сохраняя архитектуру, развалины кишат людьми,
не такое уж величие и этого не стоит бояться,
их сердца отличаются от чёрной пустоты,
ведь мы можем сталкиваться, как слепые яйца.
На рассвете, никто не смотрит на лицо, это грех.
Я часто иду пешком к забытому памятнику в народе,
в своих длинных снах он говорит мне: «Шеф, шеф»
и читает «в печали», или «вкратце», или «в подходе».

Голландская госпожа

Отель, в котором выход заметней прихода,
мерзкий, октябрьский дождь моросит
и падает на неприкрытые участки мозга.
В этой стране плоские реки укрыты в гранит.
Пивная вонь Германии, водорослей, изначально,
висят в воздухе, как страниц обмусоленные углы.
Коронер появляется ранним утром пунктуально
и прикладывает своё ухо к рёбрам, но увы,
регистрирует начало загробной жизни,
уже под нуль остывшего тела,
кожа приняла вид барской белизны,
а кудряшки отрасли ещё быстрее.
В тот же час обворачивают всё тело её,
в прачечной подвала в постельное бельё.

Мелодия Белфаста

Вот девушка из опасного города,
её темная, короткая стрижка,
не позволяет ей хмуриться гордо,
когда ранен её парнишка.
Она складывает как парашют воспоминания,
пришло время урожай собирать
и готовить овощи дома. Она от отчаяния,
стреляет там же, где и едят.
В этих местах небо больше, чем земля,
отсюда её голос и взгляд,
окрашивают сетчатку в серые цвета,
разряжая полусфер заряд.
Она юбку до своих колен одевала,
с разрезом, поддерживая шарм.
Я мечтаю, чтоб она любила, или убивала
потому, что город слишком мал.

Дедал на Сицилии

Всю жизнь он изобретал и строил.
Вот теперь Королева Крита,
тёлка королевских рогоносцев,
теряется в коридорах лабиринта,
от взглядов любопытного потомства.
Его лётное устройство он приспособил,
для короля, а сын его на том пути погиб,
свалившись в море, как Фаэтон.
Здесь на песке в Сицилии старец сидит,
не может больше передвигаться он,
хотя по воздуху он конечно полетел бы.
Он убегал всю жизнь от своих изобретений,
будто стремился избавиться от их чертежей,
словно ребёнок стыдящийся родителей,
как страх репликации, или ангела хранителя.
Волны бегут, исчезая в песке, как цели,
за ними видно бивни местных гор,
но он уже в юности придумал качели,
соединив переход движения в затор.
К своей хрупкой лодыжке старик привязался,
изогнулся, не теряя длинной нити створ,
выпрямился и с ворчанием к Аиду помчался.

Цусимский Экран

Солнце опасной мощью,
скользит своими лучами,
по мачтам дрожащей рощи,
загнутых к земле волнами.
В морозных днях февраля
на Крещенские заливы,
короткий месяц ведёт себя,
более жёстко чем другие.
Мой Дорогой, завершаем
нашу парусную регату.
Земной шар перемещает
нас к нашему каземату,
где в дыму, в горящей схватке,
проходят ужасные сны,
в деревянной, детской кроватке,
только огонь не боится зимы,
а золотодобытчик кочегарит
печь, дымоход и резец,
гривы огня цветом правят,
приближая конец.
Темнота наполняет облаком,
комнату, непрестанно раздражая,
развалившегося, совсем голого,
маленького человечка, ублажая.
Просто невозможно ту чашку
держать пальцами за рукоятку.

Я сижу у окна

Я говорю, что судьба без оценки играет,
Триумф готического стиля на глазах исчезает,
кому нужна рыба, если у вас есть икра,
а в наличии имеется кокс и трава.
Я сижу у окна, снаружи осины запил,
не часто любил я, но очень любил.
Я говорю, что лес состоит из чащи деревьев.
Кому нужна девушка, если она уже на коленях?
Поднятая в современную эпоху больная пыль,
заостряет русский взгляд на Эстонский шпиль.
Я сижу у окна, ем готовые блюда,
был счастлив я, но больше не буду.
Я написал, что лампа со страхом видит цветок,
ещё Евклид думал, что точка геометрии исток,
а у любви, как поступка не хватает глагола,
она ничтожность времени, суть разговора.
Я сижу у окна и пока я сижу и мечтаю,
с улыбкой молодость свою провожаю.
Я утверждаю, что лист разрушает почку,
всё плодородное падает в паровую почву,
плоское поле есть не вспаханная равнина,
природа разметает семена не в цель, а мимо.
Я сижу у окна, прикрыв руками колени,
мои маленькие компании - мои тяжелые тени.
Я был не в духе и свою песню хрипел,
так хор не смог бы, он просто не спел.
В этом разговоре нет никакой тревоги,
никто не закидывал мне на плечи ноги.
Я сижу у окна, вижу волны экспресса,
вокруг темнота и штормовая завеса.
Я лояльный субъект своих прожитых лет,
гордо признаюсь, мои идеи, лучший их след,
второсортные и может ли будущее их принять.
Я сижу в темноте и мне трудно понять,
что трофеи борьбы с моим удушьем от сна
хуже чем темная внутренность, чем темнота.

Январь 1965

Мудрецы будут игнорировать ваше имя
и не взойдёт звезда над вашей головой.
Тогда утомлённые звуки станут другими,
как хриплый рёв пучины штормовой.
Упадут тени и от усталых глаз,
прикроватная свеча угаснет,
календарь минует ночь на этот раз
и быстро запас свечей иссякнет.
Что скажет ключ меланхоличный?
Долгая, известная мелодия,
будет снова очень звучной,
как ночная, лунная рапсодия.
Пусть звучит в мой смертный час,
как благодарность губ и глаз,
за то, что заставляет нас
на небо глянуть в последний раз.
Вы мерцаете молча у стены,
запасов нет и кончились подарки.
Понятно, что вы уже стары,
доверяя чудотворному Saint Nicki.
Уже поздно для свершения чудес,
но вдруг увидишь глаз смотрящий,
поймёшь, что взор идёт с небес,
а жизнь есть подарок настоящий.

Плач

Хочу видеть тебя здесь дорогая.
Желаю, чтобы и я был там.
Мечтаю, чтобы ты сидела нагая,
а я с тобой присел на диван.
Носовой платок пусть будет твой,
а слеза на подбородке у меня,
хотя быть может этот дикий вой,
наоборот был только от тебя.
Хотел бы видеть себя здесь.
Желаю, чтоб ты рядом ожидала.
Хочу с тобой в своей машине сесть,
чтобы передачу ты переключала.
Мы находимся в разных местах,
на неизвестных для нас берегах,
давай переделаем всё обратно,
как раньше, нам было очень приятно.
Хотел бы видеть тебя здесь дорогая.
Желаю, чтобы и я здесь был.
Как жаль, что астрономии не зная,
глядя на звезды я открыл,
что приливы и отливы делает луна,
вздыхая и смещаясь в полудрёме.
Хотел бы я, чтоб четверть лиры была
и набирать пальцем твой номер.
Хотел бы видеть тебя здесь у дороги,
в этом полушарии,
когда я сидел бы на пороге,
потягивая пиво Баварии.
Вечер, солнце садится,
пацаны кричат и чайки рыдают.
В чем же смысл забыться,
если за тем последует смерть дорогая?

Ab Ovo

Когда-нибудь должен возникнуть язык,
в котором слово «яйцо»
сократится до «О»,
Итальянский к этому почти привык.
Алигьери считал его «uova,»
что это самая здоровая еда,
деля эту слабость с тенорами
и с их грушевидными торсами,
которые вместе с сопрано -
суть воплощения «La Skala.»
То же скажу о реальных, немецких поэтах-романтиках,
которые каждую строчку начинают, как завтраки
и конечно же о заносчивых математиках,
удрученных бесконечностью, её запахом,
чьи непорочные нули и ноли
ничего, никогда не снесли.