Александр Бубнов. Предисловие к книге Александра Гумённого «ИНЕТ_СОИТИЕ»
(Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 4, 2023)
В любом увлеченном человеке, в хитросплетениях его занятий и достижений можно заметить своеобразную нейронную сеть, связывающую воедино многие его творческие устремления, которые, несомненно, влияют друг на друга — иногда непосредственно, чаще опосредованно, но достаточно тонко… Спортсмен и тренер Александр Гумённый достиг многого в области пауэрлифтинга, но при этом давно пишет стихи, публикуется, и вот, наконец, первая книга — как первый подход… серьезный неспешный комплексный подход к новому отбору и выстраиванию текстов, с новым взглядом на них, с осознанием и учетом — перефразируя название книги — всех этих сложных связей и взаимовлияний текстов друг на друга, сети вселенной на тексты, поэта на тексты и на вселенную… с рождением нового опыта, который тут же начинает взаимодействовать с поэтом, влияя на стратегию поэтического мышления через некие речевые акты, с игрой стиховых синапсов…
Предполагаю, что связанная с минимализмом поэтическая стратегия Александра Гумённого происходит и от лаконизма четких спортивных задач своего вида спорта, и от желания удержать внимание читателя, быстро листающего странички соцсетей, и — возможно — от недостатка времени или — напротив — от достаточности для автора такой малой формы… чтобы переключаться с физического на интеллектуальное, с грубоватого на нежное, с общего на детальное — на поэзию, которая, канонически возвышая в пафосе по-древнегречески или «остранняя» по Виктору Шкловскому, в любом случае, возвращает силы, элементарные физические силы, но добавляя к ним еще и новые эмоции, и осознание находок в движениях мысли, образа, нюансов иронии и так далее… ибо, как чувствует лирический герой книги, «…ПУСТОТА более / реальна / момента / в котором / пробивается / мысль» («Время зависло»)… бежать «пустот», так или иначе… или тривиальностей, клише… Отсюда и опусы автора — довольно разные и по форме, и по идеям. Поэт как бы говорит нам, что минимализм для него носит не концептуальный характер, например, минимального верлибра или афоризма; для Александра Гумённого минимализм — это всего лишь категория объема.
Однако в многолетней верности этой категории как таковой автор не уступает многим коллегам-поэтам, избравшим это направление… Чуть более длинные тексты единичны: «Время зависло» (начало и вовсе намекает на классическую катренность), «Из стиха в стих»… Обратим, кстати, внимание на строгие трехстопные размеры в «Ожидании»… Наконец, и сам приснопамятный 4-стопный ямб, «надоедавший» еще Александру Пушкину, применен в одном из посвящений поэту и философу Константину Кедрову («Аура»), основателю ДООСа. В ДООСе — Добровольном Обществе Охраны Стрекоз, учрежденном Кедровым еще в 1980-е годы, — Александр Гумённый состоит в звании пауэрзавра… Естественно здесь и влияние текстов поэтов-ДООСов, и наличие нескольких им посвященных миниатюр в этой книге…
Особый философский концепт книги состоит в своеобразном прохождении через «нуль» — как через инициацию или испытание — многих мотивов, их «обнулении» через «пустоту», в олицетворении нуля, в его взаимодействии как с квадратом пикселя (от Казимира Малевича?), так и с единицей — по сути, со своей противоположностью… От этого часто «без загогулин мышления / нуль впадает в депрессию…» («Квадратизм нуля»). Такова, видимо, «рефлексирующая / беспредметность», еще одно олицетворение уже не цифры, но целого направления в истории визуального искусства — констатация в двустишии-двусловии автора, приводимого здесь полностью («Иная мысль»). Очень многое у автора живет своей жизнью, и это один из подходов поэта к своей поэтической вселенной — называть, наблюдать, наделять… Другой подход, другой вектор стратегий, сосуществующий с предыдущим, — ощущение себя как продолжения частей компьютера, его «тела» и частей этого тела, — все это восходит к банальной проблеме и философии искусственного интеллекта, однако в подходе поэта приобретает оригинальные личностные черты, и об этом тоже подумаем далее…
Во вселенной есть не только некое нуль-пространство, но и строго пульсирующие квазары, и свободно разбегающиеся туманности… Аналогичное наблюдаем в книге Александра Гумённого — широкий диапазон форм на малых пространствах, не покушаясь на галактики, читай — поэмы и циклы… Хотя в сумме многие миниатюры книги подобны звездным скоплениям или созвездиям — так они влияют друг на друга, и все это я попытаюсь объяснить далее…
Автор иногда использует палиндром — строгую форму, концептуально противостоящую свободной форме верлибра. Откровенное палиндромное название («Инет и тени») и отдельные палиндромические буквенные строчки перекликаются в книге с (полу)палиндромом стиховым. Стихотворение по строкам «читается сверху вниз и снизу вверх» (примечание автора к тексту «Искусство»), подобно тому, как «король рифмы» XIX века Дмитрий Минаев писал пародию на стихотворение Афанасия Фета, когда — говоря лингвистически — тема и рема меняются местами… а по образам стихотворения это отсылка уже к сюрреализму, и тут тоже проявляется элемент Кедровской концепции формального выворачивания/инсайдаута. Недалеко от этого находим и более «конкретную» картинку почти от Сальвадора Дали: «в затылке дверь / астральная иногда…» («Другая дверца»), которую заливают «монтажной пеной». Или «кто-то думает мной / хорошо бы узнать — / кто?!» («Кто»). Или «слово постриженное / налысо обрастает…» («Верлибр»).
Да, действительно, в книге много верлибров. Поэтов-минималистов, избегающих силлаботонику, справедливо называют верлибристами… но для принципиального верлибра в миниатюрных формах очень важно избежать рифмы, ибо в миниатюре рифма сильнее видна (и слышна) — относительно более протяженных текстов. Но это не концептуальная проблема для поэта Александра Гумённого, свободно открывающего ворота или порталы для приходящих к нему образов, форм, техник… в том числе, с привлечением спонтанных рифм, естественных как для обыденной речи, так и для тонких игр со словом…
Отметим более или менее явные рифмы в следующих миниатюрах автора: «Серьезная шутка», «Случай», «Просто я», «Никак», «Театральная площадь», «Иногда», «Обновление», «Другое»… Есть рифмы единичные («Слова», «Переход»), рифмы более последовательные («Диаграмма»), графически уточняющие форму… И даже когда «…рифма иссякла / привнеся исчезновением / естественность восприятия / без макияжа» (в миниатюре с названием «Без рифм»!), сама рифма как таковая не иссякает, ибо, формально говоря, три строки составляют тут комплекс ассонансных рифм: иссЯкла/восприЯтия/макиЯжа, с добавлением внутренней рифмы «привнесЯ». Все это отнюдь не придирки, не претензии — для поэта, для его принципиального подхода естественно не вдаваться в такие рифменные полумерцания — да, практически безрифменные для поэта, он об этом не думает и думать не должен, иначе эти огоньки собьют с правильного пути свободно льющиеся поэтические пространства и подпространства, а вдаваться и пояснять — это задача других пространств — филологических…
Важно, что этот же пример позволяет включить в аналитический процесс третью сторону, помимо поэта и филолога, а может быть, это самая что ни на есть первая сторона — читатель. Да, для него такие рифмы — не рифмы, он их подсознательно сравнивает с большим объемом классических сильных рифм, — а в целом читатель наслаждается текстом как таковым и образами, непосредственно летящими к нему: читателю по большому счету все равно, как делаются стихи, — и это правильно, — по меньшей мере, все равно при первом прочтении, а этот факт — факт хотя бы одного прочтения — уже радует любого поэта. Другое дело, читатель с аналитическим складом… или читатель-филолог… Но это совсем другая тема, есть и поэты с таким подходом, с такой адресацией, к ним Александр Гумённый, конечно же, не относится. Как не относится он напрямую и к выделяемому критиками современным поэтам-минималистам, — в этой книге немало самых разных форм на стыке, а то и на синтезе приемов, техник, стиховых стратегий… Впрочем, и к этой (полу)рифме ассонансной — важной — еще вернемся…
Отсюда, при таком подходе к звуку, естественно прийти и удачным «сгущениям» — насыщенным сплавами звука и смысла строкам и сочетаниям, подобным такому: «ленивое тело-тюлень» лирического героя («Лето вдыхаю») или некое «исполинское тело исполнено» — чем? кем? просто «исполнено», и этого бывает достаточно (в миниатюре «Сегменты тела»). В целом, «тело» для автора это, как мне думается, попытка (или интуитивный прием) через такое приземленное робкое «разоблачение» или показ на своеобразном подиуме книги (вспомним профессию автора) вдохнуть в поднадоевшую форму некий новый дух или душу, вернуть форме-телу первоначальную нежность, насытить свежими эмоциями, «сокращая расстояние / от мозга до сердца» (как в миниатюре «По ту сторону»), в конце концов, разобраться антропологически или по Осипу Мандельштаму, «…что мне делать с ним», с телом. Есть и вариант достаточно простого ответа в миниатюре «Штанга», которая «отвечает / взаимностью / изгибаясь всем телом…». Пауэрзавр вспоминает свою естественную среду…
Другой аспект расширения диапазона форм и ухода от прекрасного, но достаточно узкого пространства поэтики минимализма — это включение визуального элемента поэтики. Тексты Александра Гумённого здесь и там прорываются в «над», в метапространство визуальной поэзии или хотя бы ассоциаций с ее видами, формой, историей… Например, описание «это открытая книга / но не каждому / виден текст» («Квадрат Малевича») отсылает не только к художественному, но и к стиховому — к визуальности «Прекрасного зачеркнутого четверостишия» Владимира Казакова. А миниатюра «Диаграмма» напоминает о некоторых фигурных стихах Серебряного века…
Наконец, квинтэссенция визуальности, концептуальная противоположность верлибру — все тот же палиндром, с его подвидами — от бисерной буквологической техники, когда строка есть рифма в себе, аналогично «вещи в себе», до макропалиндромии — стиховой, семантической, хиазмической… Все это, наряду с вышеперечисленными формальными поисками, в том числе интуитивными, тоже пунктиром проходит через книгу Александра Гумённого.
На широкой палитре поэта, в противоположность палиндромии, есть и более тонкие моменты формы, и рифмы есть менее яркие, средние по силе, медианные рифмы, как я их называю; и часто эти рифмы более интересны, чем сильные, особенно если выстроены в систему, пусть даже минимальную, пусть неосознанную, подсознательную для поэта, но это нисколько не умаляет, а, напротив, — только приумножает достижения интуиции автора: «винчестер разума / отформатирован / и белые страницы / поглощают остатки / желаний…» (ср. ниже сочетание «винчестер Бога» или текст «Память»). Может быть, кому-то покажется странным, но в этом полностью процитированном 5-стишии с названием «Сон» все стихи зарифмованы, а четыре стиха (кроме первого) объединяются в систему ассонансных рифм на основе строгой звукобуквенной пары А/И, с варьированием ударений… отформАтИрован / стрАнИцы / остАткИ / желАнИй… В целом такие стихи я называю интегральными, проходящими по граням и границам, сочетающими в гармонии свойства многих компонентов форм стиха, смягчая острые углы явных форм, когда ни один из компонентов не бьет в глаза, когда элементы и уровни интегрированы друг в друга в «соитии», и тут снова вспоминается название книги… Перечитайте этот «Сон» еще и в книге — несложную по образам миниатюру из 5-ти строк, но насладитесь тонкой игрой ассонансов, усиливающей, наращивающей к концу текста трагический нарратив.
И теперь от формы к смыслам… Вспомните, с какой категорией всегда ассоциировался сон?.. Правильно!.. Ассоциативное «переформатирование» такого рода, когда оно полностью сочетается с образом, не перечеркивая начальный заявленный образ, делает текст в целом глубже, — вспоминаются многие сюжеты и картины, тот же шекспировский «бедный Йорик», если угодно…
Один из пунктиров поэтики книги — спасительная ирония, вплоть до философской горечи или абсурда: «Камень», «Пиксель», «Лозунг», «Никак», «События»… Самоирония в миниатюре «Мигрень» переходит пунктиром в трагический сюр другой минитюры, с уточнением в названии «Пуговица и мигрень», «винчестер Бога / с гениальными / соседями» («010101010101 ДООС»).
А «винчестер разума», или «матрица», словно бы в следующих сериях — в одном из стихотворений / перевоплощений — переходит в состояние, когда «пиксели пробиты / робототехники сознания / дорисовывают реальность / но спасительна только / пощечина сужающая / действительность / до точки взрыва» новой вселенной (?) («Матрица присутствия»). И после этого — как диптих — миниатюра «Матрица отсутствия» с ее «деструкцией мышления» как вариантом почти постмодернистского тасования образов… В конце концов, «…настоящее кажется / фейком», то есть той же матрицей («Другое время стучится…»), — холодный формальный (или форменный) апокалипсис… Далее некуда?.. Почему же?! А вселенные новых «перезагрузок»?!. Но если, напротив, «дойти до самой сути» другого рода, до микрокосма этих пикселей или атомов стиха, то за каждым словом, за каждым стихом можно попытаться найти или объяснить некую правду перезагрузки строки…
Словостих, или словострок, отгороженный не штакетником слешей, как тут в тексте статьи, но воздухом или вздохом белого пространства, как далее в книге (отсутствие пунктуации здесь только на пользу), — словно этаж или кирпичик здания стиха, точнее, конструктора поэта, который пытается по-детски и по-своему воспроизвести наблюдаемое пространство и цепь событий в нем, чтобы хотя бы назвать, номинировать, разобраться, что есть что в этой вселенной, навалившейся на «винчестер разума» его… в надежде на его «перезагрузку», когда слов «необходимых / оказалось больше / чем знал ранее» («Перезагрузка»). Язык, как любовь, по-Библейски «все покрывает» и «не ищет своего»… разве что, по той же технике хиазма или инсайдаута, ищущего своего поэта… в свою очередь, ищущего смыслы поэзии всюду, цепляющегося за них — спасительных, и это его выбор, его подход как поэта, открывающего (ся) миром: «я забываю значения / слов / но слова не забывают / меня» («Слова») — хиазм, не распинающий, не пригвождающий своей формой, но соединяющий, спасительный, ведь «череп человека… равен вселенной», по словам того же Малевича. И здесь тоже вариации «тела», несколько подтрунивающего над подобным пафосом: «неровности черепа/в витиеватости мысли / объем мозговой субстанции / от весомости взглядов…» («Остаточные проявления»). И вот — на качелях коннотаций — квинтэссенция абсурда и иронии масштаба космизма: «на совковую лопату / хорошо помещается мозг / и тяжесть весома / подбрось в небеса…» («График жизни»). Звукопись свистящих в земной атмосфере слов — сохранится ли она в небесах, если эти небеса насыщенны вакуумом, беззвучием?.. Вопросы поэта, на которые отвечать читателю…
Это постоянное влияние «неба» как «высоты взгляда» (первая строка из концептуального «Конструктора любви» Константина Кедрова) не скрывается Александром Гумённым, открыто исповедующим идеи ДООСа и продолжающего образы из поэзии его основателя. По ходу книги вспоминается Кедровская метаметафора — «НАДметафора», охватывающая все уровни форм и миров сверху донизу в разных «…космах», в разных измерениях, в необычных столкновениях слов и образов, и тут телесно-человеческое, костное, но не косное, — те самые «черепа» — уже приобретают черты космического: «взмах век — это расстояние / между частицей и волной / уже другого мира» («Квант зрения»); «виртуальный плен глаз / прикосновений слова… / … / губы — страдают светом» («Елиза_бред»). И тут еще один рефрен с использованием легких, но выразительных визуальных возможностей графики — знак подчеркивания пробела — как вакуума, из которого рождаются частицы на стыках слов при их «соитии»… как в одном из названий, вовсе уходящем в чистую визуальность, как бы ностальгирующую еще по графике 1990-х («0_0»). Метафоризируется и компьютерная мышь, и даже двоичный код, который, будучи воспроизведен отдельной строкой, переходит в разряд философии визуальности балансирования между или на грани, — Кедровское «ИЛИ», или, если угодно, — еще Аристотелевское… или удивительное наставление Феофана Грека Андрею Рублёву из фильма Андрея Тарковского: жить «меж великим прозрением и собственным терзанием», и это уже далеко не вакуум… Однако мы уходим в другие формы визуального искусства… А здесь необозначенная вакуумная середина, эта меж / межа на бумаге сквозит невидимыми слешами между цифр — «010101…» Под нулем и единицей, как в математической формуле, можно иметь в виду любые противоположные категории, будь то черные и белые клавиши рояля как банальная метафора жизненных удач / неудач, и далее — добро / зло, жизнь / смерть…
Любые столкновения противоположных образов, не имеющих никакой возможности существовать отдельно друг от друга, ибо только вместе, в «сумме», в этой последовательности нулей и единиц, в их дальнейшем варьировании заключены многие нюансы, недосказанные разветвления смыслов и ассоциаций. И все это достигается минимальными, но качественными приемами поэта — созданием «рамки» и «рамок» в целом на протяжении всей книги, и, в частности, «рамки» для этой цифровой последовательности в виде отдельных строк и названий с ней, а также повтором последовательности в разных контекстах, своеобразным мерцанием или пунктиризацией на холсте книги, его прошивкой во всех метафорических смыслах — textus/ткань. Например, на уровне медианной рифмы эту прошивку иллюстрирую выделением звукобукв таких соседних строк: «ВиНчестеР Ра’зуМА/отфоРМАти’РоВаН…» («Сон»). Р — разбегаются во второй строке после столкновения в первой… МА — МАтериализуется в предударной части после заударной… В и Н — неВиНно стоят по разные стороны, обозначая некую арку или сосуд для ВиНа формы… Кроме того, и на микроуровне идет перекличка: эти ВиН/ВаН рифмуются по структуре с ТеР/ТиР. А уже эта пара является основой необычной диссонансной разноударной рифмы на звуках Т (И)Р (А), когда гласные звукобуквы пульсируют, мерцают, пляшут вокруг согласных: винчесТ (И)Р РА’зума / отформаТИ’Р (А)ван; рифма, усиленная совпадением позиций ударения на 4-м слоге этого локального двустишия-шестисложника… Вот такие бисерные нюансы рассыпаны здесь и там по книге.
Возвратимся снова к гласным звукам, к ассонансам… В миниатюре «Память» ключевым словом — олицетворенным — является «диск» (жесткий, разумеется, но, возможно и диск к той же штанге), и это единственное односложное слово — диск — на концах всех 6-ти строк, оно же — это слово — составляет единственную мужскую клаузулу, образно говоря, хлестко бьет и звуком, и слогом, и метром — метрофоникой, как я это называю: «во мне недавно умер / жесткий дИск / не выдержав давле’нИя / памяти став слИ’шком / толерантным И мя’гкИм / к информа’цИИ», цитируем полностью и выделяем интересующие нас тонкости метрофоники в позициях рифм. Относительно делений на строки у нас был диалог с автором, тут возможны вариации, но при всех этих вариациях заметна тонкая игра на ударном и безударным «и», впервые появляющимся в тексте именно на ключевом слове «дИск» (слышится и «Иск…»), связывающим текст воедино, вращающимся вокруг ударных звуков на мягких «женских» клаузулах (буквально — «…и мягким»), воз-вращающим слух читателя к слову «дИск», а в конце настоятельно повторяя — … ии! Подсознательное шифрование аббревиатуры того же Искусственного Интеллекта (?)
Игра в бисер?.. Да, но с расшифровкой, с уточнением — интуитивное чувство слова, веселящегося в детских игровых формах в подсознании, но обузданного чувством формы поэта, но говорящего по-разному и по-серьезному, и все это тоже один из подходов поэта — в ряду обузданий по убеганию текста в длинноты…
И здесь будет вполне уместно объединение двух цитат от классиков ХХ века в единую формулу представляемой книги, в которой, смягчая нравы и плавно огибая углы пересечений дорог и троп, «женихающиеся слова» (Велимир Хлебников) «должны обнимать и ласкать друг друга» (Николай Заболоцкий)… При этом в голове читателя — в моей, по меньшей мере, — происходит естественное смягчение от такого «влечения», свет и тень тех же нулей и единиц (читай, всех контрастов) преобразовывается в книге в светотень, «порожки» в графике восприятия превращаются в синусоиды, в их комплекс, в сложную поэтическую личностную картину мира, в тот подход поэта, где пиксели минимализируются, смягчая контрасты, но все-таки не замыливая картину, где к пафосу примешивается ирония, а к быту — бытие как философская категория…
При всем при этом заявленный книгой подход поэта Александра Гумённого к Поэзии подобен первому минимальному — минималистическому — осознанию бесконечного пути познавания мира и себя в этом мире с помощью стиховых форм, прирученных, обузданных, в которых — как и положено — должно быть тесно словам, зато…
…и далее — книга перед вами!..
Александр В. Бубнов,
доктор филологических наук