Энн Стивенсон (1933-2020) - американо-британская поэтесса и писательница.
Всякий раз, когда моему отцу
нечем было заняться, в ожидании пока
кто-нибудь из студентов "подготовится",
или столкнувшись с "окном" между семинарами
для выпускников
и скучными ужинами после занятий,
между проверками контрольных работ или
написанием рецензий,
он играл на фортепиано.
Я думаю о том, как он тщательно упаковывал
свою жизнь, как хороший кожаный портфель,
в котором каждая
раздражающая, рутинная
работа была обернута плавающими пассажами
для левой и правой руки Шопена
или сложного Шумана.
Не было в нём разбросов, шатаний,
ни рационализма, хотя можно было бы
порезать язык о лезвие его разумной логики.
Только за фортепиано он становился
склонённым, благоговейным,
всецело поглощенным
романтиком.
Темой его героической и незаконченной
фортепианной сонаты мог бы стать Брамс.
Скука или то, что он не одобрял, как сидение
с открытым ртом, странным образом
преследовали его.
У него была малая выносливость.
Всякий раз, когда он заболевал приступами
зимнего бронхита,
дом немного погружался в свой заснеженный сад,
лишаясь своего музыкального плавательного пузыря.
Ничто из этого не говорит о том, насколько он был
естественным.
В течение многих лет я думала, что отцы
играли на фортепиано так же,
как лаяли собаки и росли дети.
Мы, дети, бегали по дому, считая само собой
разумеющимся, что экспромт
"Форель" или экспромт
"Си-бемоль мажор" звучат вокруг нас.
Для него, я думаю, игра была одиночным полётом,
блаженством отстранённости, одиночества,
не всегда счастливого,
Никогда не было спасения, потому что
он был ласковым и ежедневно поддерживал
домашний гул, притворяясь,
что находит его обыденным и смешным.
Когда он говорил о музыке, речь никогда не шла
о lacrimae rerum, которая дрожала
от его пространной
фразировки, как капли дождя, скользящие по проводу.
Нет, он защищал подвижное До или объяснял
удивительную физику октавы.
Мы приходили из школы и находили его,
сидящим, скрестив ноги, на джунглях пола,
а вокруг него были разбросаны струны
одного из его роялей "Стейнвейн".
Он всегда возвращал всё на место.
Я помню жёлтые обложки изданий Ширмера
и переплетенные издания Питерса в книжном шкафу.
Когда в последние годы он перешёл на виолончель,
бабушка в excrucio тихо воскликнула:
"Разве было не прекрасно, когда Стив любил играть
на фортепиано!"
Теперь я сама бабушка, слушаю Стива,
сидящим за фортепиано.
Легко, в ритмах вариаций Брамса-Гайдна,
его слышимый образ возвращается
в мои гудящие уши.
lacrimare rerum(лат.) - слёзы вещей.
Elegy
Whenever my father was left with nothing to do-
waiting for someone to "get ready ",
or facing the gap between graduate seminars
and dull after-suppers in his study
grading papers or writing a review-
he played the piano.
I think of him packing his lifespan
carefully, like a good leather briefcase,
each irritating chore wrapped in floating passages
for the left hand and right hand
by Chopin or difficult Schumann;
nothing inside it ever rattled loose.
Not rationalism, though you could cut your tongue
on the blade of his reasonable logic.
Only at the piano did he become
the bowed, reverent, wholly absorbed Romantic.
The theme of his heroic, unfinished piano sonata
could have been Brahms.
Boredom, or what he disapproved of as
"sitting around with your mouth open"
oddly pursued him. He had small stamina.
Whenever he succumbed to bouts of winter bronchitis,
the house sank a little into its snowed-up garden,
missing its musical swim bladder.
None of this suggests how natural he was.
For years I thought fathers played the piano
just as dogs barked and babies grew.
We children ran in and out of the house,
taking for granted that "Trout" or E flat Major Impromptu
would be rippling around us.
For him, I think, playing was solo flying, a bliss
of removal, of being alone.
Not happily always; never an escape,
for he was affectionate, and the household hum
he pretended to find trivial or ridiculous
daily sustained him.
When he talked about music, it was never
of the lacbrimae resume
that trembled from his drawn-out phrasing
as raindrops phrase themselves aloa wire;
no, he defended movable doh or explained the amazing
physics of the octave.
We'd come in from school and find him
cross-legged on jungle of the floor,
guts from one of his Steinways strewn about him.
He always got the pieces Bain place.
I remember the yellow covers of Schirmer's Editions
and the bound Peters Editions in the bookcase.
When he defected to the cello in later years
Grandmother, in excrucio, mildly exclaimed,
"Wasn't it lovely when Steve liked to play the piano."
Now I'm the grandmother listening to Steve at the piano.
Lightly, in strains from Brahms-Haydn variations,
his audible image returns to my humming ears.