Тюрьма — без альтернатив.
Тут обостряется всё понимание.
Враг осязаем, ненависть как позитив,
становится актом всепрощения.
Формула тюрьмы ограниченность пространства,
помноженная на избыток времени
в пределах тьмы, без определения гражданства
и безысходности в её проявлении.
Армия отличается от тюрьмы.
Здесь ненавидят абстрактного врага.
В тюрьму попадают отречённые от сумы
и нарушившие строй марша «сапога».
Значима виртуальная сторона жизни.
Тюрьма это созданный ГУЛАГ,
приютивший постояльцев после катаклизма.
Недостаток пространства — единственный враг.
Как выпьешь до дна свой зелья бокал
и запомнишь цепкие цифры года,
поймёшь, что в тюремном похмелье пропал,
находясь в окружении народного сброда.
Там и узнаешь суть многих грехов,
разложившихся в замкнутом времени.
Они состоят из любви и грустных слов,
написанных на краю плоти вселенной.
Жизнь не просто длинна. Она длинней,
чем дороги, ухабы, лощины.
Срок в тюрьме, как вереница дней,
количество лет пропорционально морщинам.
Во много раз длинней вереницы той
мысли о смерти и прошлой жизни.
Хочется исчезнуть и появиться в иной,
изменившей меня, но другой отчизне.
На родине не осталось места для умных.
Вместо налога забирают свободу
и много готовят законов безумных.
Услышать бы третейского судью об этом немного.
Сумма наших взглядов о невинности
всегда меньше одного решения прокурора.
Для человека, заблудившегося в невесомости,
правда закрыта в самом тёмном углу закона.
Насилие над детьми не наказывается в меру.
Украл телефон, лишат свободы надолго.
Желаешь заработать, дойдешь до беспредела.
Дырявые, как сито законы исполняются гордо.
Основа законов напоминает пирамиду.
Лишь тот, кто на вершине недоступен,
всех остальных карает Фемида,
каждый пятый есть вероятный преступник.
Я прошёл свой путь по трущобам понятий,
за окном были облака, а на потолке извёстка,
по прямой я шёл законом прижатый,
некуда было свернуть, в сроке нет перекрёстка.
В клетке сидел, один под жестоким надзором,
словно птица, лишённая временно крыльев.
Циферблат пожелтел, не от пробы, а взора,
сжимал виски, привыкал к злу и насилию.
Выстроились очереди теней за право выжить,
непрерывна вода, вечно то, что не знаешь,
от того много сумасшедших, желающих мстить.
Я был всегда в движении без него умираешь
и в карцере, как шаман, кружа,
наматывал пустоту, как клубок,
чтобы знала моя душа,
со мной остался лишь Бог.
Тем было проще — чем безнадёжней,
когда уже ничего не ждёшь.
Молчание правды было надёжней,
иначе с ума сойдёшь
и, если от туда выйдешь достойно —
то это судьба,
чтобы в будущем жить спокойно,
начинать нужно было вчера.
Фаланги пальцев сжимали ручку,
мысли незримо двигали пером.
Делал вздох, выдыхал строчку,
сознание дырявил, словно сверлом.
Вдохновение — результат заточения,
метафор суть — переживаний полёт.
Насилие системы рождало презрение,
правосудие с правдой сводило счёт.
Дожил до момента, когда стало нельзя,
навстречу течению плыл противу.
Смотрел на всё, зрачок был в слезах,
как с водопада нырял в перспективу.
Наступил предел от беспредела,
мой разум мог вектор поменять,
ещё немного и всё бы вскипело.
Пришлось на свободу наплевать.
Обшарпан миллионами ног,
истерзал сотни тысяч душ,
изнутри похожий на гроб,
играющий судьбами Бутырский туш.
В горле от многих «ура» — изжога,
социализм разлетелся пеплом
от перестроечного поджога,
занесённого неизвестным ветром.
Убийство наивная форма смерти,
но надёжный инструмент передела,
под «ментовские» аплодисменты,
«следаки» с радостью открывали дело.
Краска стыда ушла в лампасы,
судьи запутались в массе приговоров,
набили карманы и строят гримасы,
слушая фонограммы своих прокуроров.
Если что-то чернеет, то только буквы,
от суровости произнесённого срока.
После этого все зэки как куклы,
их увозят от дома далёко.
В тюрьме не прийти в себя, ты заперт на ключ,
вокруг нет земли и не видно людей.
Окно, как клетчатая занавеска из чёрных туч,
закрывает открытую волю идей.
Себя можно отличить от других
рифмой строф, уложенных в клетку.
Здесь редко встретишь глухих и слепых,
тут очередь на «дальняк» и к розетке.
Здесь слезятся глаза и не стоит болтать
про то, что подумал и про мечты.
В этом месте нельзя совсем воровать,
твои мысли видны, как следы.
Тюрьма твой щит, а камера твой приют,
здесь никто не скажет, что ты чужой.
Тебя не найдут, если за тобой не придут.
Понимаешь, наказание это покой.
Может быть, лучше двери в ничто
нет, чем место тюремной жизни.
Здесь становишься человеком никто,
потеряв память и веру в отчизну.
Неважно, на какую букву себя пошлёшь,
там не снять бюстгальтер от кутюр.
Идёшь по кругу, то и в никуда придёшь,
тут не услышишь шелест купюр.
За всю свою жизнь и подумать не мог,
что буду замкнутым здесь.
Я русскими генами терпел всё дерьмо,
еврейским умом осознал этот стресс.
Так хотелось по земле ходить босиком,
не зная глубины, войти в воду,
с горки катить и лететь кувырком,
но река жизни не имеет брода.
Страшный приговор прозвучал судьи в чёрном.
Беспощадность его и непреклонность,
выключили звук на словах «виновен…»
и выразили презрение в мою невиновность.
С губ стекали слова, продиктованные страной.
Я содрогнулся и понял, ждать помощь безнадёжно.
Закрывалась глава, которая была моей судьбой.
Меня приняла тюремная жизнь, она стала возможна.
Всё, что говорил я, по сути, болтовня старика.
Может, нет толку правду в судьях искать.
В нашем возрасте судьи не сокращают срока.
Меня, как тень, было легко отыскать.
Чем меньше поверхность, тем надежда скромней,
несчастных и мёртвых не отличить от живых,
верность супруги вела счёт моих дней,
в пире согласных, где мы с ней среди них.
В лагере схоронился на срок,
как пони ходил по кругу,
пройденные метры не жалели сапог.
В тёмную даль смотрел с испугом.
Там далеко было от шума городов,
в рязанском поле среди пустых небес.
Жизнь отступала до колючих проводов,
и не было дороги, ведущей просто в лес.
Всегда ветер вырывал из спины тепло,
я просто оказался один за бортом,
как будто в сказке упал в дупло
и вдруг себя почувствовал мёртвым.
Мой гуманизм не ожидал конца века,
я стал почтовым адресом за высокой стеной,
там понял, почему человек ненавидит человека,
когда покой охраняет конвой.
В тюрьму возвратился, как голубка в ковчег.
Это чтобы в пространстве меня не теряли,
будто вернулся в другой мир на ночлег,
чтобы мне повсюду больше доверяли.
Артритным коленом опять пинал мрак,
освещённый тюремным «продолом»,
частью мозга понимал, что брак
это место под любимым подолом.
Под водой океана или образа жизни,
на одном полушарии нашего светила,
где нам с женой без укоризны,
вдруг рядом места не хватило.
Между нами — проход в камуфляже,
нагромождение железа, бетона,
образы мыслей подонков и даже
грохот мыслей и любовного стона.
Место, где я находился — тупик,
мыс, вылезший их жизни — конус.
Время прожито, перешагнув через пик,
часы беззвучно шли, сохраняя Хронос.
То, что исчезло, поделил на два,
в результате получил идею места.
Когда нет тела, важны слова,
цифры не значат ничего, кроме жеста.
Поднимал веки и видел край,
за которым нет беспредела.
Это местность, где наш с тобой Рай,
где мы недоступны с тобой, как тело.
Вот и праздник настал, с тобой
мы встретились опять с разлукой.
Я одарил тебя собой,
украсил одиночество и скуку.
Я дотронулся до твоего слуха,
эхом голоса, что изнемог.
На старика тоже бывает проруха.
Нашей жизни уже написан пролог.
Ты прочтёшь без мыслей позёрства
мои тайные рифмы, как ноты
и извлечёшь из них наше несходство.
Наши дети никогда не будут сироты.
Нам показалось, что рядом шагали века,
звуки через стекло, как любовные знаки,
незримо коснулись о руку рука,
при свете тюремном, как будто во мраке.
Там одиночество захлопнул капкан.
Была закрыта дверь и заколдован вход,
как будто был опорожнён стакан,
у решки календарь, перечеркнувший год.
Был запах чая, вонзившийся в судьбу,
от скрежета зубов запомнил звон в ушах,
грохотала тишина в пустом углу
и тьма блестела в прожекторах.
Память соскребла любовь к отчизне
и она превратилась в прах,
на задворках моей жизни,
догорая на моих костях.
Кажется, долго жил, отмеряя свой календарь,
сидел внутри, смотрел наружу.
В зеркало глядел, как на фонарь,
завидовал котам, лакавшим воду в лужах.
Решётка ничего не исправляет,
кругом проволока, неспособная взять до-диеза.
там время всеми играет,
перед лицом чугунного железа.
Утром в камере царил тот покой,
когда наяву, как во сне,
ширины было мало, но, пошевелив рукой,
словно реально прикасался к тебе.
Во снах постоянно видел зрачок конвоя,
съедал хлеб до самой корки,
издавал все звуки, кроме воя,
жить научился в стае, как волки.
В камере рано начинало темнеть,
в десять хотелось лечь,
но было естественней черстветь,
тренируя кириллицей речь.
Я не умер, знал когда час мой придёт,
мне всегда не хватало только тебя.
Пальцем возбудить пианино может любой идиот.
Я в будущем есть отражение в прошлом себя.
Жизнь была не похожа на мечты,
как оргазм не нарисовать с натуры,
так средства меняли суть красоты,
не нарушая стиль архитектуры.
Цель оправдывала любые средства.
Менялся не только порядок, но и понятия.
Жизнь листала страницы без конца,
извергая на неудачи проклятия.
Сумма дней в одном месте,
намозолила зад и бока.
Уже в газетах вышли вести,
когда я всем скажу пока.
Должен умолкнуть голос отчаяния,
узость пространства заменит простор,
исчезнет разлука в объятьях свидания,
последней строкой истечёт приговор.
Ты хотела мне писать, я знаю,
из сердца чувства отпустить.
Твои любые строчки исцеляют
в моей сверх сжатости.
Так хотелось пройтись нагим,
зажимая в кулак только фигу,
напевать государства гимн,
изображая недовольства глыбу.
Хрипя, прокричать во всю мощь:
«Господь! Сохрани нас от беспредела».
Потом медленно исчезнуть прочь,
извергая пот с обнажённого тела.
Вот так, не оборачиваясь назад,
над всей коррупцией насмехаясь,
я удалялся, показывая голый зад,
своей трагедией в душе наслаждаясь.
Когда в неволе на лице видны морщины,
они как шрамы от налетевшей чертовщины,
а облик без уголовной на то причины,
не придавал вид суровому мужчине.
С тех пор как я получил от судьи по морде,
прошёл везде, только не был в морге.
Мыслить и жить было трудно по моде,
состояние здоровья ослабло вроде.
Постоянно слезились глаза от боли,
оттого, что не видели света на воле.
Я был прикован в партере, или в ложе, то ли,
мои тюремные затянулись гастроли.
Мне не надо было прикрываться маской
и всех вгонять в стыдливую краску.
Тех, кто грешил, дернуть нервной встряской,
чтобы исчезал узелок беды развязкой.
Я вернулся. Грянул гром.
Ведь я здесь кому-то нужен.
Где мой будет дом родной?
Где теперь накроют ужин?
Кто нальёт бокал вина?
Ко всему привыкну понемногу.
В том, что было моя вина.
Спасибо жив и Слава Богу!
Меня трижды отдавали под суд,
каждый раз фабриковали дело.
Сумма моих страданий абсурд.
Правосудие использовало меня, как тело.
Лучше, если жизнь вне решёток
изучена тем, кто внутри измучен.
Промежуток жизни очень кроток,
а мир, сжатый бетоном, нелепо скучен.
Когда я вышел из тюремных ворот
к своему верному другу пространству,
известно стало, что время взяток не берёт,
а в тюрьмах не сидят за казнокрадство.
Последнее время жил, как в саванне лев,
никогда не думал о грядущем благе,
я пережил этот дикий блеф.
Жизнь превратилась в клочок бумаги.
Жизнь недлинна, чтобы откладывать
самое худшее в долгий ящик.
Научиться бы в будущее заглядывать,
из меня получился бы хороший рассказчик.
Не хватал я звёзд с небосвода,
из-под меня украли местность,
просто забрали мою свободу,
но появилась моя словесность.
Она в мозгах моих для блага,
живёт не без приюта.
Пишет, рука, белеет бумага,
летит минута.
Одна тысяча, или две тысячи —
от родного крова.
Тысяча означает, что я был вдали,
между семьёй и мной — только слово.
Я вернулся на место изгнания,
где ходил по лезвию, как по канату,
не заметив чужого внимания
и не не требуя за всё доплату.
Развалины — тоже чья-то архитектура.
По тюрьмам склоняли, как по всем падежам,
сделав из меня аббревиатуру.
Жизнь моя затрещала по швам.
Мы — молекулы тюрем.
Срок прожить, как перейти поле.
Сильней смысла закурим —
сигарета на воле.