Проснулся Ельцин раньше обычного и ничего понять не может: словно кто-то за стеной, в общей комнате, плачет, подскуливая по-собачьи. Протер глаза, зевнул, слез осторожно с кровати, да и в чем был, труселях и майке, пошел в залу. А там Толстой сидит, горькую пьет (на столе стакан с недопитой наполовину водкой, рядом банка сардин опустошенная, хлеб ржаной кусками, шматок сала на деревяхе). Компьютер включен, фильм какой-то идет. Толстой пальцами грубой руки глаза трет, слезы, значит, вытирает.
- Ты чего, Николаич, ни свет ни заря пить сподобился? Да и замечен раньше в таком деле мною никогда не был.
- А-а-а, это ты, беспалый, садись, налью и тебе сейчас. Надо один вопрос сейчас нам прояснить.
- Какой такой вопрос? - хмурит брови Ельцин. Но от стакана, Толстым поданного, руки своей правой со всеми пальцами не убирает. Правильнее было бы легенького чего, зубы ведь даже не чистил еще, но тут не прикажешь; видимо, совсем гениального литератора смур одолел.
Чокнулись символически, Толстой только холщовую рубаху понюхал, а Ельцин кусочек сала с хлебом в рот опустил с удовольствием (Наины нет рядом, некому по затылку съездить) и спрашивает:
- Ну и чего ты с утра-то, Николаич?
- Не с утра никакого, это я с вечера кино смотрю. Подсказали мне соседи про фильм новый. «Слово пацана. Кровь на асфальте.» Посмотрел пять серий. И хочу тебя, Николаич, спросить откровенно. Как вы смогли за тридцать лет со страной такое сделать, что цари за триста не смогли?
- Да ничего мы не делали особо, оно само собой все получается …